Вираж (сборник) - Вадим Бусырев

Вадим Бусырев

Вираж

А у дельфина –

– взрезано брюхо винтом.

Выстрела в спину -

– не ожидает никто.

На батарее -

– нету снарядов уже.

Надо быстрее -

– на вираже!

Но парус!

Порвали парус!

Каюсь…

Каюсь…

Каюсь…

Это была самая захватывающая песня моей юности. Нашей юности. Самая загадочная!

Душу леденящяя! В кулак она сердце тебе сжимала, на куски рвала.

С места она тебя срывала, куда-то безудержно звала, манила…

Песня эта необьяснимая.

Безумный этот – «Парус».

Парус – Владимира Высоцкого.

И летели мы Все под этим – Парусом.

Все вместе и каждый по одиночке.

И совершали немыслимые – Виражи.

Безумные Виражи – со Страной нашей безумной вместе.

Не замечая, над головами Паруса.

Рваного.

И продолжаем,

И продолжаем…

1. Кто грузин?

– Что? Что ты сказал-то? – ну, прямо сердце всё у меня зашло куда-то. Закатилось.

И было от чего.

Секунды две тому назад, в огромном полутёмном коридоре, необьятной «коммуналки» нашей, сосед мой Вовчик, сказанул мне та-а-кое…

На ухо прошептал он мне:

– А Сталин-то, знаешь? Грузин.

– Кто? Сталин? Грузин? Да ты что говоришь-то? – это я уже сипел ему в ухо. Катались мы уже по широкому коммунальному паркету.

Вовчик на год меня старше был. Уже ходил в школу. Оттуда и принёс, по всему видать, новость эту дикую. Для нас обоих. Новость ошеломительную.

Хоть и было мне всего около шести лет тогда, грузинов я как-то уже «не очень»… Надо признать это откровенно.

А произошло это немного пораньше.

Сидел я за столом отцовским письменным, толи кубиками, толи карандашами развлекался. С полным увлечением.

Маманька входит в комнату радостно-возбуждённая. С кухни. А за ней появляется какой-то высокий толстый волосатый чёрный усатый дядька.

Мать восхищялась прямо:

– Мёд, говорите? Натуральный? И так дешево!

Волосатый журчал характерно:

– Натурально, да. Панимаишь несу Саре, да. Снизу тебя которая, всегда ей несу, да, её нет, они мёд любят евреи, понимают мёд, вах, отличный тебе отдам, да…

И бидон на стол какой-то бухает.

Мёд, натурально, маманьке моей в банки стеклянные оттуда переливает, она бежит натурально по всей квартире деньги занимать. Хоть и шибко дешево, а натурально-не хватает.

Толстый усатый ко мне ласково подкатывается:

– Што дели-и-ишь, умний малчик, да?

Что-то я ему в ответ хмуро урчу. Сказать, что я мёд с рождения самого на дух не переношу – ни фига не сказать.

Мамашка денежки притаскивает, И мёду не нарадуется. И предвкушает, как нас с сеструшкой моей Иркой подкармливать будет. Ирка добавки канючить будет, я плеваться буду, меня лупить будут: мёд у евреев по случаю перехватили, само по себе чудо небывалое.

Чёрный высокий уматывает, на прощание наставляет заговорчески:

– Саре не говори ничего. Обидится. Евреи такие они все, да. Потом ей принесу как Кутаис привезут.

Сара – это бабушка Лёхи Шиферблата. Из квартиры под нами. Семья мало понятная была для нас. Мать лешкина то появлялась, то исчезала. Про отца – слыхом не слыхивали. Вот тебе и евреи!

Хотя сразу после войны, чего не бывало.

Когда тысячу лет спустя, увидел в чудесном гайдаевском фильме Вождя Краснокожих – обомлел. Это же Лёха! Не вру. Вылитый рыжий Шиферблат.

Любимым его занятием было швырять камни из нашей подворотни в дом напротив. Просто так, скуки ради.

Кстати сказать: дом этот – графа Тульева. Якобы. Судя, по другому кину легендарному – про «судьбу резидента». Или его ошибку. Не суть.

Суть в том, что я – опять не вру.

А чего Вы удивляетесь?

Великие исторические камни! Бывший легендарный Дзержинский район Города Ленинграда. Улица Петра Лаврова. Ранее и теперь снова – Фурштадская. Таврический сад. Для нас – «Таврик». Далее – Смольный. Всё это с основания и – Во Веки Веков. (Тьфу-тьфу, не сглазить).

Езжайте Сами. И смотрите. И поймёте – вру я или нет. В тех Местах… Хотя. Ходят слухи, что места те…, «Таврик» – уже приватизированы. Подельниками «рыжего Толяна».

Ну, что ж. Не зря ведь, за «лихие» годы эти, у меня дома второй котяра рыжий на дух не переносит кликуху-Чубайс. Ни в какую! Чуют коты…

Мёд у нас простоял пару дней неполных. В виде мёда. Мать не успела даже меня им повоспитывать. И сеструхе Ирке-обломилось.

Расслоился тот медок халявный, у евреев перехваченный путём неправедным, на троих. На три части, то есть. Вовсе не медовые.

На воду, краску и сахар. И воняло всё это не по пчелином у.

Не довелось отведать грузинского деликатеса.

А Лёха Шифер, так его во дворе и в школе звали, пожаловался мне на бабку свою бессердечную:

– Как же! Дождёшься от неё медку. Мы только селёдку с картошкой трескаем.

Так что видел я в жизни разные еврейские семьи.

А усатый волосатый нас с маманькой не только надул, но схлестнуть, видать, хотел с Шиферблатами. С этажа с нижнего. Распрю чтоб посеять.

Но ему это не выгорело. Только жаль не было рядом на него товарищей – каких надо. Бдительных.

А теперь – вот на тебе! Выдал плюху Вовчик.

Конечно он просто, видать, хотел со мной новостью поделиться. Захватывающей. Тайной почти. И поделился.

Нас – разняли. Мать увела меня в нашу огромную комнату. Окном во двор. Большущим таким окном в здоровенный двор. В семье у нас называли окно это «веницианским». Почему? Всю жизнь я удивлялся. Из Венеции его привезли что ли?

В «коммуналке» нашей процветала явная несправедливость. Не специальная, а натуральная. Как эхо прошедшей войны.

Копилась нелюбовь – в маленьких комнатушках. Выплескивалась на жильцов больших комнат. На «господ». Ничего в этом мире не менялось.

Да и остаётся всё по-прежнему.

Страсти коммунальные булькали и кипели на кухне, в коридорах, в туалетах. Их было два, естественно. «Господский» и для слуг. И «чёрный ход», конечно же, имелся. Весь набор одним словом. Как и положено в огромных петербургских квартирах.

Наша с Вовчиком «политическая» дискуссия могла иметь весьма фиговые последствия. Особенно для нашей семьи. Если б получила она выход на просторы кухонные.

Отец-офицер. Журналист. Мать-домохозяйка. Вселились в этот «рай» с окном венициансаим родители мои – последними. После того, как на улице Рылеева дом разбомбили. К слову, уже потом я узнал: родителям давали отдельную квартиру. Даже на выбор. Мать отказалась наотрез. Страшно было. Пережившие блокаду – все были этому подвержены. На долгие годы.

Сперва жильцы маленьких комнатушек, их было пять, мнили себя королями. Топить было легче. Печки в комнатках были малые, дров требовали меньше. В нашей «зале» вообще был каминище изразцовый. Дров жрал прорву чертову.

А война кончилась, время проистекло слегка – картинка бытовая поменялась. Да ещё и дети пошли. Мы-то есть. Во всех комнатах.

А Вовчик жил только вдвоём. Со своей мамкой. Скромной, застенчивой совершенно одинокой ленинградкой. И тоже в очень большой комнате. Да ещё и с окнами на сад Таврический. Ей, понятное дело, «диспут» сынульки с соседским невоздержанным мальчиком тоже мог неизвестно как аукнуться.

Меня на коридор больше не пускали. Стоило это определённых усилий.

Кажется сеструха в школу не пошла, помогала меня караулить. Тщетно я готовил свой большой чёрный жестяной пистолет. Застрелить Вовчика. За Сталина! За Родину!

И в столе папанькином искал без пользы. Подозревал, что прячет он где-то от меня свой настоящий. «ТТ». В этом я несколько разбирался. С малых лет.

Потом мне это аукнулось. Слава Богу, очень и очень по касательной.

В тот день, уже засыпая, слышал тихий спор родителей:

– Вот и пригодилось, что не работаешь. Получится в этом от тебя польза, Катюша. Нежданная-негаданная.

– Не городи, ты, глупости-то. Чего это потащусь я с бухты-барахты?

– Знаю, что говорю. Иначе все, не дай Бог, сможем поехать. На Колыму. Только в разных вагонах.

Я ещё подумал тогда: «Колыма? Это Что? И где это? Далеко от сада нашего Таврического? А сеструха Ирка тоже поедет? Хорошо бы. Вдвоём-то веселее будет… Да и Вовчика можно взять бы…»

Я уже не сердился.

Ранняя весна была.

Мы ехали с маманькой в деревню Иваново. В новгородскую глухомань. К моей бабушке Поле. Я знал, что она там есть. Не видел её никогда. Точнее не помню. Она меня видела. Был я уже на своей Родине Новгородской. В младенчестве.

– У-у! Какой большой малец-то стал. – Встретила спокойно и добро меня бабушка. На счёт «большой» она сильно преувеличила. Размерами своими я никогда не отличался.

– Чего ж это ты сподобилась приехать-то, Катя? – это уж к матери моей.

– Да, вот. Его благодари. Внучка свово, – вдруг по-деревенски прямо заговорила одна из младших дочек бабки Пелагеи. И отвесила мне подзатыльник.

Приехали.

Чудо, какая побывка была у меня в деревне! Да и могло ли быть иначе?