Неромантичный человек - Виктория Токарева

Виктория Токарева

Неромантичный человек

* * *

Говорят, что молодость — самое счастливое время в жизни. Это говорят те, кто давно был молод и забыл, что это такое.

Молодость — полутрагическое состояние, когда понимаешь, что зачем-то явился на белый свет. А вот зачем?

В молодости не ценишь то, что у тебя есть, и все время хочется чего-то другого. А где это другое? Какое у него лицо?

Танька Канарейкина училась на крепкое три, по поведению четыре. После десятилетки устроилась работать почтальоном, развозила почту. На велосипеде.

Люди любят получать письма. Телеграмм боятся, а письма любят. И Таньку любили, по двум причинам: за письма и за песни.

Едет на велосипеде и поёт. Танька маленькая, а песня звонкая — до самого неба. И кажется, что сама песня колесит по земле, по Калининской области, средней полосе.

Известно, что растительный мир имеет своё растительное сознание и понимает музыку. Поэтому в колхозе «Краснополец», откуда происходила Танька, был самый высокий надой молока и пшеница поспевала три раза за лето.

Председатель колхоза Мещеряков четвёртый год завоёвывал переходящее красное знамя и сам держался скромно. Он уже мог себе позволить быть простым и скромным. Как все великие.

Таньке Канарейкиной шёл семнадцатый год. Первые пятнадцать проскочили в незатейливом счастье, каким и бывает настоящее счастье. А в последние два года Танька заметила, что жизнь её остановилась с туповатым выражением, как козёл Онисим перед забором после сна. Каждый следующий день повторял предыдущий с теми же поворотами, как дорога от Бересневки до Глуховки: сначала Сукино болото, в болоте плюшевые камыши. Потом въезжаешь в лес и знаешь: за елью муравейник величиной с избу. И точно: вот ель. Вот муравейник. А в муравейнике — те же самые муравьи, что вчера, позавчера и в прошлом году. А даже если и другие, их все равно не отличишь от прежних. Муравьи и муравьи. За лесом — деревня. Возле крайней избы — бабка Маланья в галошах и в чёрном ватнике, а возле неё собака Сигнал, лает и челюстями клацает, как будто произносит: «Габ»… Не «гав», как все, а именно «габ». Бабка Маланья говорит Сигналу безразлично: «Чу, бес», — а сама смотрит в сторону Таньки, вроде письма ждёт. А чего ждать, когда вся её родня и знакомые живут через дорогу. А вот стоит, и смотрит, и ждёт. Сигнал говорит: «Габ». Маланья говорит: «Чу, бес» — и смотрит с надеждой из-под платка, опущенного на самые брови. И так каждый день и всю дальнейшую жизнь.

Когда Танька думала об этом, становилось тоскливо, и она пела очень громко: «Три месяца лето, три месяца осень, три месяца зима, и вечная весна…»

Песня совершенно не подходила по смыслу к Танькиному настроению, но была красива сама по себе, и Танька заливалась на всю округу. Птицы переставали петь на ветках, говорили друг другу: «Танька поёт». И слушали в одинаковых позах.

Маленькая гадина змея-медянка думала про себя:

«Танька поёт». Влезала на горячий камень и поднимала голову.

В поле косили бабы. Заслышав песню, отвлекались от травы и от жары. Стояли и слушали. И лица у всех становились похожими.

Этот день начался как нормальный день, ничем не выдающийся. Танька привезла письмо Логиновым. Письмо было из армии: треугольник без марки. Логиновская собака, маленькая, похожая на лисицу, металась на цепи, захлебываясь лаем. И вдруг сорвалась и бросилась к Таньке.

Танька оглушительно взвизгнула. Собака шарахнулась от крика и обернула к Таньке удивлённую морду: дескать, чего это ты?

Старик Логинов пошёл к собаке, громко бранясь. Собака прижалась боком к забору и сама была не рада, что все так вышло.

— Не бейте её, — великодушно попросила Танька.

— Ещё чего… — пробурчал Логинов. — Чего это я её буду бить?

И получалось так, что Логинов не собирался обижать собаку из-за какой-то прохожей, проезжей Таньки. Таньке стало обидно, она закинула ногу на велосипед и поехала в соседнюю деревню.

Дорога шла лесом. Недавний испуг требовал разрядки слезами. Танька таращила глаза, чтобы не заплакать.

И вдруг… В сказках обязательно присутствует «вдруг».

И вдруг Танька услышала музыку.

Мелодия текла откуда-то с неба. Она была не старинная и не современная, а такая, что во все времена. В ней и жалость, и нежность, и то, как все же прекрасно жить на этом свете. Несмотря ни на что.

Танька слезла с велосипеда, прислонила его к дереву и пошла, не глядя под ноги. Шла через канаву, через крапиву, через какие-то цапучие кусты. Вдруг, а может, и не вдруг кусты раздвинулись, и Танька увидела поляну, круглую, как тарелка. Посреди поляны, скрестив ноги, как пастушок, сидел лётчик и играл на трубе. Рядом стоял вертолёт и, похоже, слушал. Вид у вертолёта был задумчивый.

Позже Танька узнала, что эта круглая поляна называется в местной авиации «квадрат сорок пять». Лётчик зовётся Валерием. Музыка — «Мелодия» композитора Глюка из оперы «Орфей и Эвридика». Глюк жил давно, и давно существовала эта мелодия, но Таньке казалось, что она возникла только что и звучит на земле первый и последний раз.

Лётчик забрался куда-то на самые высокие ноты и пошёл тосковать. Танька прислонилась щекой к берёзе и слушала. В какую-то минуту глазам стало горячо, и все предметы сделались расплывчатыми. Лётчик доиграл до конца и поднялся.

Вечерело, солнце закатывалось за горизонт, и, когда лётчик выпрямился во весь рост, шар его головы оказался на одном уровне с шаром солнца, заслонив его. Подсвеченная сзади, голова лётчика была чёрная, от макушки и из-за ушей, как нимб, дрожали багряные лучи.

Лётчик постоял, потом залез в вертолёт и улетел в бесовском грохоте. Грохот рассеялся. Стало тихо. Если бы не номерной знак «МК 44-92», можно было бы подумать, что вертолёта и не было.

А Танька все стояла, оглушённая мелодией. Потом грохотом. Потом тишиной.

— О бой, о бой, о литл бой! — вопил Козлов из девятого "Б", солист вокально-инструментального ансамбля «Романтики». Пел он, возможно, и хуже западных певцов, но трясся сильнее. Козлов не умел вибрировать только голосом, как профессионалы, поэтому сотрясал все тело, и вместе с телом вибрировал голос.

— О бой, о бой, о литл бой… — вторил солисту ансамбль «Романтики».

Ансамбль состоял из трех человек: гитара, баян и ударные. На гитаре сидел женатый комбайнёр Федосеев. А на баяне и ударных — близнецы-хулиганы Сорокины. В детстве Сорокины были беспризорниками и на всю жизнь сохранили влияние улицы. Они всегда были хулиганы, только вначале маленькие хулиганы, потом юные, а теперь старые. Сорокиным было по шестьдесят четыре года.

В колхозном клубе шли танцы. По стенам расположились старики и дети. Зрители. Молодёжь с безразличными лицами топталась друг перед другом. Это был шейк.

Танька с Мишкой тоже плясали друг перед другом: Танька — бросив руки вдоль тела, а Мишка — развесив локти. Старался. Танька смотрела на Мишку, будто видела в первый раз. Он был такой обычный, как лопух при дороге. И ничего не было в нем особенного.

— Пойдём отсюда, — рассердилась вдруг Танька. — Воют, как баптисты…

Они неслись на мотоцикле. Мишка сидел впереди, а Танька сзади, обхватив Мишку поперёк живота.

— Стой! — крикнула Танька.

Мишка остановился.

— Дай я поучусь, — попросила Танька.

Поменялись местами. Танька села за руль.

— Вот здесь газ, — объяснил Мишка. — А это тормоз. Так быстрее, так медленнее. Давай!

Танька поехала, выписывая колёсами кренделя.

— Руль держи! — орал Мишка.

Впереди показалась машина. Танька свернула на поле. Мотоцикл заскакал на кочках и колдобинах. Мишку трясло так, будто он сидел на бешеном мустанге.

— Ты куда? — заорал он.

— Чтоб не наскочила! — заорала Танька и в ту же секунду ощутила, что летит куда-то сначала резко вперёд, потом резко вниз.

Мишка и Танька разлетелись в разные стороны и шлёпнулись в свежевспаханную землю.

Танька не ушиблась, но осталась лежать и, приоткрыв один глаз, наблюдала за Мишкой. Ей хотелось, чтобы он испугался за её жизнь. Но Мишка первым делом подбежал не к Таньке, а к своему мотоциклу и начал исследовать машину.

— Все крыло помяла, — искренне огорчился он.

Лежать было бессмысленно. Танька поднялась.

— Из-за своей поганой мотоциклетки готов человека насмерть убить.

Земля зависла в небе, тихо плывёт в галактике, покачиваясь. И вместе с ней плывут, покачиваясь, Танька и Мишка, привалившись друг к другу спинами, чтобы удобнее было сидеть.

Пролетели дикие утки, сильно прорезая воздух крыльями.

— Мишка! — позвала Танька и замолчала надолго, как забыла.

— Чего? — отозвался Мишка.

— Ты как собираешься жить?

Мишка никогда не думал об этом прежде и честно сосредоточился.

— Вернусь из армии, гитару куплю электрическую. Марки «Эврика».

— А потом?

— Потом женюсь на тебе.

— Интересно… А ты у меня спросил?

— Чего зря трепаться? Я ж в армию иду. Отслужу — женюсь.