Билли Батгейт - Эдгар Доктороу

Эдгар Л. Доктороу

Билли Батгейт

Посвящается Джейсону Эпштейну

Часть первая

Глава первая

Он, наверное, все заранее устроил, потому что, когда мы подъехали к пристани, буксир уже стоял у стенки причала, мотор работал, речная вода фосфоресцировала, и это был единственный свет — луны не было, не было и электричества, ни в сторожке начальника пристани, ни на самом буксире, а уж о машине и говорить нечего, но все же каждый знал что и как; Микки-водитель затормозил большой «паккард» у трапа, чуть ли не чиркнув о борт буксира, дверцы машины распахнулись, и они втащили Бо и девицу на борт, так что я и глазом моргнуть не успел. Никто не сопротивлялся, я заметил только, как пронесли мимо что-то темное, раздался сдавленный стон, будто испуганному человеку зажали рот рукой, дверцы захлопнулись, машина заурчала и уехала, полоска воды между буксиром и причалом тут же начала расти. Поскольку никто не сказал «нет», я прыгнул на палубу и встал, держась за поручень, перепуганный, конечно, но головы не потерявший, ведь он сам назвал меня способным, способным к учебе, а теперь вот вижу, что и к поклонению грубой силе тоже, а уж он ею обладал как никто другой, о, этот страх, который каждый испытывал в его присутствии, убьет — не убьет, вот ведь как все обернулось, вот почему я оказался там и ждал с замиранием сердца, когда он снова скажет, что я способный, хотя я все время боялся — а вдруг он маньяк?!

Кроме того, как любой мальчишка, я был самоуверен, считал, что, когда захочу, смогу улизнуть, убежать от него, от его ярости, ума, власти — я ловко лазал по заборам и пожарным лестницам, быстро бегал по улицам и бесстрашно ходил по карнизам любых крыш в мире. То, что я способный, я знал и без него, но своей оценкой он не только подтвердил мою уверенность, но и завоевал меня. Впрочем, ни о чем таком я тогда не думал, я просто это чувствовал, инстинктивно чувствовал и ждал своего часа, а иначе зачем бы это я прыгнул через поручень на борт буксира, когда начала расти полоска фосфоресцирующей воды подо мной, а потом стоял на палубе и, обдуваемый свежим ночным ветром, наблюдал, как удаляется берег и как перед моим взором встает остров огней, похожий на гигантский океанский лайнер, проплывающий мимо и оставляющий меня наедине с самыми ужасными гангстерами моего времени?

Мои обязанности, когда мне не давали специальных поручений, были просты — все замечать, ничего не пропускать и, хотя сам он никогда не выразил бы это так многословно, стать человеком, который всегда наблюдает и всегда слушает, и не важно, влюблен я или напуган, унижен или смертельно ранен — ни один миг не должен ускользнуть от моего внимания, даже если этот миг окажется для меня последним.

Так что все это он устроил заранее, хотя и сдобрил присущей ему яростью, отчего можно было подумать, будто решение пришло ему в голову только что, как в то утро, когда он задушил пожарного инспектора, а потом раскроил ему череп, хотя за секунду до этого с улыбкой восхищался его деловой хваткой. Ничего подобного мне прежде видеть не приходилось, наверное, есть и более пристойные способы убийства, но как бы ни убивать, это все равно трудно; он действовал против всяких правил: подняв руки, он с криком прыгнул на беднягу, всем своим весом сбил того с ног, рухнул на него сверху и, возможно, сломал ему позвоночник, кто знает, а потом, прижав коленями руки инспектора к полу, костяшками больших пальцев сдавливал ему горло до тех пор, пока у того не вывалился язык и не выкатились глаза, и тогда он два или три раза трахнул его головой об пол, словно это была не голова, а кокосовый орех, который он хотел расколоть.

Все были в вечерних костюмах, что я, конечно, заметил, на самом мистере Шульце был черный галстук, черное пальто с каракулевым воротником, белый шелковый шарф и перламутрово-серая фетровая шляпа с продавленной посередине, как у президента, тульей. Шляпа и пальто Бо так и остались в гардеробе. В Эмбасси-клубе праздновалась пятилетняя годовщина их пивной ассоциации, так что все было предусмотрено заранее, даже меню; единственное, что он не сумел предусмотреть, — это то, что Бо неправильно поймет настрой вечера и приведет свою красотку; когда их вдвоем запихивали в «паккард», я понимал, что она в план не входит. Теперь и она находилась на буксире, снаружи была темень, иллюминаторы зашторены, я ничего не видел, но слышал голос мистера Шульца и, хотя слов разобрать не мог, чувствовал, что он недоволен — зачем им лишний свидетель того, что они сейчас сделают с мужчиной, который ей наверняка нравится? Услышав или скорее почувствовав звуки шагов по металлическому трапу, я поспешно повернулся спиной к рубке, наклонился над поручнем и успел заметить светлое пятно на зеленой неспокойной воде, а потом, должно быть, занавес опустили и пятно исчезло. Через несколько мгновений шаги удалились.

Тут я засомневался, что поступил правильно, пробравшись на буксир без его разрешения. Я, как и все мы, жил его настроениями, неотступно думал, как угодить ему, он на всех так действовал, и когда я выполнял его поручение, то не только старался сделать все как можно лучше и быстрее, но и соображал, что скажу в свою защиту, если он вдруг останется недоволен. Впрочем, разжалобить его я серьезно не рассчитывал. Итак, я плыл тайком на буксире, держась за холодный поручень и мучаясь от нерешительности, гирлянды огней на мостах за кормой буксира навевали мне мысли о прошлом. Но вот мы доплыли до устья реки и до больших волн открытого моря, буксир начало раскачивать, и, чтобы не потерять равновесие, мне пришлось широко расставить ноги. Ветер тоже крепчал, и с носа буксира до меня долетали брызги воды, я сильнее вцепился в поручень, крепче прижался спиной к рубке и вдруг почувствовал легкое головокружение, которое приходит с осознанием того, что вода — какое-то нездешнее чудовище, с каждым мгновением в моем воображении все яснее вырисовывался образ загадочного, могучего и гигантского зверя, притаившегося под моим буксиром и подо всеми другими кораблями, которые, даже собравшись вместе, будут не больше крошечного нароста на его неровной, вздымающейся шкуре.

Поэтому, приоткрыв дверь и протиснувшись в нее боком, я вошел в рубку; уж если мне суждено умереть, то лучше умереть в помещении.

Вот что я увидел, привыкнув к яркому свету фонаря, свисавшего с потолка рубки: элегантный Бо Уайнберг стоит рядом со своими остроносыми лакированными туфлями, черные шелковые носки и подвязки лежат неподалеку, свернувшись, словно мертвые угри; его босые белые ступни кажутся намного длиннее и шире туфель, которые они только что покинули. Бо не отрывает взгляда от своих ног, может, потому, что такие интимные части тела нечасто увидишь в сочетании с черным галстуком, и, следя за его взглядом, я посочувствовал тому, о чем — как я уверен — он думал в тот момент: мы, цивилизованные люди, обречены ходить на этих штуковинах, разделенных спереди на пять неравных кругляшек, каждая из которых частично покрыта скорлупой ногтя.

Перед ним на коленях стоял аккуратный и невозмутимый Ирвинг и методично закатывал штанины его брюк с черными атласными лампасами. Ирвинг увидел меня, но, как обычно, решил не замечать. Он был подручным мистера Шульца, выполнял его поручения и ничем другим, казалось, не интересовался. Сейчас он закатывал штанины черных брюк. У Ирвинга была впалая грудь, редкие волосы, алкоголическая бледность и характерная для бывших алкоголиков сухая прозрачная кожа, а я знал, что значит бросить пить, чем они платят за свою трезвость, какого усилия это требует, какую печаль рождает в человеке. Я любил наблюдать за Ирвингом, даже когда он был занят и не таким вот удивительным делом, каждый отворот был ровненький, в точности такой же, как предыдущий. Он все делал тщательно, без единого лишнего движения. Это был настоящий профессионал, но, поскольку единственной его профессией было справляться с непредвиденными обстоятельствами, он держал себя так, будто сама жизнь и есть профессия — видимо, в обычной обстановке так ведут себя дворецкие.

И чуть скрытый Бо Уайнбергом, в противоположном от меня углу каюты в своем расстегнутом пальто, неровно завязанном шарфе и сдвинутой на затылок мягкой серой фетровой шляпе стоял мистер Шульц, одна рука которого была засунута в жилетный карман, а другая держала пистолет, ствол которого был небрежно направлен в палубу.

Сцена была настолько поразительной, что мне привиделось в ней нечто историческое. Все одновременно вздымалось и опускалось, но трое мужчин, похоже, этого не замечали, и даже гул ветра звучал здесь приглушенно и доносился как бы издалека, в каюте чувствовался запах смолы и дизельного топлива, на полу лежали бухты каната, сложенные одна на одну, словно автомобильные шины, шкивы, тали, сетки с инструментами, керосиновыми лампами и многими другими вещами, название и назначение которых я не знал, но незаменимость которых для морской жизни охотно допускал. Вибрация от двигателя ощущалась здесь сильнее, и я с удовольствием чувствовал, как дрожит моя рука, которой я оперся о дверь, пытаясь закрыть ее.