Инес души моей - Исабель Альенде

Исабель Альенде

Инес души моей

Предварительные разъяснения

Инес Суарес (1507–1580) — уроженка испанского городка Пласенсия. В 1537 году она отправилась в Новый Свет, где приняла участие в завоевании Чили и основании города Сантьяго. Эта женщина имела огромное политическое и экономическое влияние. Подвиги и достижения Инес Суарес, о которых писали современные ей хроникеры, затем, в течение четырех сотен лет, практически не упоминались историками. В книге, которую вы держите в руках, я рассказываю о событиях тех времен так, как они отражены в документах. Моя скромная заслуга состоит лишь в том, что я с помощью толики воображения соединила в цельное повествование сведения, почерпнутые из разных источников.

Эта работа во многом основана на интуиции, но сходство с реальными событиями и участниками завоевания Чили отнюдь не случайно. Кроме того, должна отметить, что я позволила себе отступить от норм языка XVI века и слегка осовременить стиль, чтобы не отпугнуть читателей тяжестью слога.

И. А.

Хроники доньи Инес Суарес, переданные на бережное хранение в церковь доминиканского ордена ее дочерью, доньей Исабель де Кирога, в декабре месяце лета 1580-го от Рождества Христова

Сантьяго, Новая Эстремадура, Королевство Чили

Мануэль Ортега. Инес де Суарес при обороне Сантьяго.

Национальный исторический музей, Сантьяго-де-Чили

В книге использованы иллюстрации к поэме Алонсо де Эрсильи «Араукана», украшающие издание 1852 года, отпечатанное в Мадриде, в типографии Гаспара и Роча.

Глава первая

Европа

1500–1537

Я — Инес Суарес. Ныне, в лето Господне 1580-го, жительствую в верном испанской короне городе Сантьяго, что в Новой Эстремадуре, в Королевстве Чили. С точностью сообщить дату своего рождения не могу, но, по словам моей матери, на свет я появилась как раз после ужасного голода и мора, которые обрушились на Испанию вслед за кончиной короля Филиппа Красивого[1]. Не думаю, что чума разразилась из-за смерти короля, как поговаривали люди, провожая взглядом траурный кортеж, после которого еще несколько дней в воздухе витал запах горького миндаля. Но знать этого наверняка, конечно, нельзя. Королева Хуана[2], тогда еще молодая и красивая, целых два года ездила по Кастилии из конца в конец, не расставаясь с катафалком. Время от времени она открывала крышку гроба и в надежде воскресить мужа целовала покойника в губы. Венценосный красавец, несмотря на все мази бальзамировщиков, смердел. Когда я появилась на свет, несчастная, тронувшаяся рассудком королева уже была заключена во дворце в Тордесильясе — вместе с телом своего супруга. Это означает, что за плечами у меня не меньше семидесяти зим и умереть мне суждено еще до Рождества.

Я могла бы сказать, что цыганка с берегов Херте[3] предрекла мне точный день смерти, но это была бы одна из тех выдумок, что часто пишутся в книгах и, будучи напечатанными, кажутся правдой. Цыганка предсказала мне только долгую жизнь — они всегда говорят это, если дашь монету. Сейчас о близости конца я знаю не из предсказаний, а потому, что так чувствует мое истомленное сердце. Я всегда знала, что умру старухой, тихо, в своей постели, как все женщины в моем роду Именно поэтому множество раз я без страха шла навстречу опасностям: ведь никто не отправится в мир иной раньше назначенного времени. «Ты помрешь старенькой, не иначе сеньорай», — успокаивала меня Каталина на своем певучем перуанском испанском, когда бешеный галоп в груди кидал меня наземь. Имя Каталины на кечуа я запамятовала, а спрашивать ее теперь поздно: я схоронила ее во дворе дома уже много лет назад, — но в точности и правдивости ее предсказаний я уверена совершенно.

Каталина поступила ко мне в услужение в старинном городе Куско, жемчужине империи инков, во времена, когда там заправлял Франсиско Писарро, этот вспыльчивый бастард, который в Испании, как поговаривают, пас свиней, а в Новом Свете сделался маркизом и губернатором Перу, но покоя из-за собственного честолюбия и многочисленных предательств не знал. Такова ирония этого нового мира, где правят законы предательства и все вперемешку: святые и грешники, белые и негры, мулаты и метисы, индейцы и конкистадоры, знать и батраки. Тут ты то заклейменный каленым железом колодник, то удача вдруг поворачивается к тебе лицом и поднимает чуть не до небес.

Я больше сорока лет прожила в Новом Свете и до сих пор не привыкла к этой неразберихе, хотя сама только выиграла от нее. Если бы я осталась в своем родном городке, я была бы сейчас бедной старухой, слепой от плетения кружев при свете свечи. Там я была бы Инес-портниха с улицы Акведука. Здесь я — донья Инес Суарес, влиятельная дама, вдова его превосходительства губернатора дона Родриго де Кироги, завоевательница и основательница Королевства Чили.

Как я уже говорила, мне не меньше семидесяти лет, но я неплохо сохранилась. Только душа и сердце, прочно застрявшие в молодости, никак не поймут, что за дурная метаморфоза произошла с телом. Из серебряного зеркала — это был первый подарок Родриго после свадьбы — на меня смотрит незнакомая седовласая старуха. Кто это смеется над настоящей Инес? Я внимательно рассматриваю отражение в надежде разглядеть где-нибудь в глубине девочку с косичками и разбитыми коленками, девушку, убегавшую с женихом в сад, чтобы тайком заниматься любовью, или страстную зрелую женщину, засыпавшую в объятиях Родриго де Кироги. Все они прячутся там — я уверена, — но мне не различить их. Я больше не скачу на коне, не надеваю кольчугу, не сжимаю в руках шпагу, но не из-за недостатка смелости — ее мне всегда хватало, — а потому, что тело подводит меня. Сил становится все меньше, суставы болят, я дрожу от холода и вижу все как в тумане. Без очков, которые мне по специальному заказу привезли из Перу, я не смогла бы писать эти страницы. Я хотела быть вместе с Родриго — да упокоится он с миром! — в его последнем бою против индейцев мапуче, но он мне не позволил. «Ты слишком стара для этого, Инес», — засмеялся он. «Так же, как и ты», — ответила я. Впрочем, это неправда, ведь он был на несколько лет младше меня. Мы чувствовали, что больше не увидимся, но попрощались без слез: мы оба были уверены, что воссоединимся в будущей жизни. Я уже давно знала, что дни Родриго сочтены, хотя он изо всех сил старался скрыть это. Он никогда не жаловался; стиснув зубы, переносил боль, и только холодный пот на лбу выдавал его страдание. На юг он поехал в лихорадке, бледный, с гнойной пустулой на ноге, которую было не вылечить, несмотря на все снадобья и молитвы. Он поехал, чтобы умереть солдатом в жарком бою, а не немощным стариком в мягкой постели. Я всей душой хотела быть там, с ним, чтобы обнять его в последнюю минуту и поблагодарить за любовь, которой он щедро одаривал меня всю нашу долгую совместную жизнь. «Взгляни, Инес, — сказал он, указывая на наши поля, простирающиеся до самых гор, — все эти земли и сотни душ индейцев Бог поручил нашим заботам. Поэтому мне надлежит биться с дикарями в Араукании, а тебе — заботиться об имении и вверенных нам людях».

Но на самом деле он уехал потому, что хотел оградить меня от печального зрелища своей болезни. Он желал, чтобы его помнили сидящим на коне, во главе отряда молодцов, воюющим на священной земле к югу от реки Био-Био, где против нас восстали полчища свирепых мапуче. Такова была его воля, воля полководца, и я подчинилась ей, как следует послушной жене — которой, впрочем, я никогда не была.

К полю боя Родриго везли в гамаке, а там его зять, Мартин Руис де Гамбоа, привязал его к коню, как поступили когда-то с Садом Кампеадором[4], чтобы он одним своим видом внушал ужас врагам. Он, как одержимый, бросился в бой впереди своих солдат, презирая опасность, с моим именем на устах, но не нашел той смерти, какую искал.

Мне привезли его обратно в импровизированном паланкине — он был совсем слаб. Гной из опухоли разлился по всему его телу. Другой человек уже давно бы изнемог от борьбы с болезнью и изнурительных битв, но Родриго был очень крепок. «Инес, я полюбил тебя с тех пор, как впервые увидел, и буду любить тебя вечно», — проговорил он уже в агонии и добавил, что хочет, чтобы похороны его прошли тихо и скромно, а за упокой души отслужили тридцать месс. Тогда я увидела Смерть, смутно, как вижу теперь буквы на бумаге, но ее ведь ни с чем и ни с кем не спутаешь.

Я позвала тебя, Исабель, помочь мне одеть Родриго, ведь он слишком горд, чтобы позволить служанкам увидеть тот жалкий огрызок, что оставила от него болезнь. Только тебе, своей дочери, и мне он позволил надеть на себя доспехи и подбитые железом сапоги. Мы посадили его в любимое кресло, водрузили на голову шлем, а на колени положили шпагу, чтобы священник соборовал его и он смог отправиться в мир иной так же достойно, как прожил земную жизнь. Смерть, стоявшая рядом с ним и скромно ожидавшая, когда мы закончим приготовления, взяла его в свои материнские объятия и сделала мне знак, чтобы я подошла и приняла последний вздох своего мужа. Я наклонилась над ним и страстно поцеловала в губы. Он умер в жаркий летний день, здесь, в этом самом доме, у меня на руках.