Моя Марусечка - Александра Васильева

Александра Алексеевна Васильева

Моя Марусечка

Когда — то мы жили с Марусей на самой окраине города в одном дворе все вместе: папа, брат, Маруся и я. Наши дома стояли рядом под двумя старыми тутовниками, отвернувшись от солнца. Оно жарило их сзади, со стороны забора, куда сносили жестянки с гашеной известью, грабли и лопаты, рассохшиеся деревянные бочки, ржавые обручи и другой хлам. Солнце жарило и жарило и дома, и сад, и пустырь, раскинувшийся до самого канала, где над железной дорогой так нежно — влажно дрожало марево.

Единственные наши соседи после землетрясения получили квартиру, и весь их двор да и разломанный на куски дом заросли травой, в которой можно было спрятаться с головой. Но деревья плодоносили, на огороде среди бурьяна зрели красные тыквы, торчали фиолетовые листья свеклы, пускал стрелы и цвел лук, кусты малины душили беспризорные ульи, пчелы жили самостоятельно, научились зимовать и сами жрали свой мед.

Мы с Марусей ходили на пустырь рвать крапиву, туда, где торчала обугленная, искореженная, как сломанный зуб, колоколенка. Встанешь под стену и крикнешь в небо, туда, где когда — то висел колокол:

— Э — е–е!..

А в ответ укает черт знает что.

Маруся подводила меня на берег канала и, указывая на грязную мутную жижу, рассказывала про коварных русалок, которые затягивают в пучину мужчин, одурманивая их сладкими ядовитыми песнями. Мне — то что, но за папу и брата я все — таки опасалась.

Маруся жила в хлеву. Заложила кирпичами дыры, выбила два окна во двор и одно на улицу, пристроила сени и воткнула кронштейн для света. Хатенка получилась малюсенькая, беленькая, испуганная: «Ой — ой — ой! ну что я вам сделала?..» На окошках висели тюлевые занавесочки, в углу притулилась этажерка, на ней стояли горшок с геранью для красоты и горшок с алоэ для желудка. И еще сувениры из Евпатории: лодка, чайка, скала, а на ней пластмассовый орел, и раковина, которая свистела в ухо вроде как шум волн, а на самом деле просто ветер воет. Маруся в пятьдесят пятом году ездила в Евпаторию лечить желудок. Даже остались фотографии — оказывается, у нее был длинный серый плащ и черные модельные туфли на каблуках. Это потом она всю дорогу ходила в коленкоровых тапках и коричневых карпетках, туго подпоясывалась фартуком и походила на молодую.

Маруся меня любила.

Мы вместе белили дом, красили полы и передвигали с места на место сундук со смертным. Только для меня она отпирала его. Какие красивые платки там были сложены: и красные по черному, и черные по оранжевому, и желтые по синему, и с бахромой черной, как смола, и шелковые голубые, и сатиновые малиновые, и даже настоящая шерстяная шаль, бордовая, сердитая, вся в пионах, флоксах и болотных лилиях, новая, с этикеткой. Она всего припасла: белье, тапки, снопик свечей — сто штук, купленных у цыганок, у них дешевле, ладан в тряпице, краска — серебрянка в пол — литровой бутылке, чтобы покрасить оградку, стол и скамейку, а на крест у нее была припасена даже золотистая.

— За неделю до Пасхи придешь на кладбище и выдернешь сорняки. Принесешь с собой щепок, подожжешь ладан и обкуришь могилку три раза. А на помин души раздашь то же, что и всегда: по крашеному яичку, по куску кулича и по конфетке…

Так она говорила. А я улыбалась, потому что знала: Маруся никогда не умрет! Вон какая она веселая, сильная, смелая, лазает на вишню на самые высокие ветки и всю ее обирает. Хватает Тарзана за цепь и ведет к ветеринару делать прививку. А Тарзана боятся все, даже папа. А Маруся не боится, уверенно держит его за пасть, пока ветеринар втыкает ему в зад иголку. Тарзан дрожит тихонько, он привык жить в своей будке, больше нигде, и на свободе ему скучно.

Маруся меня любила.

Она совала мне в ладошку конфетку «Коровка». Или абрикос, первый абрикос, какой он вкусный, этот первый абрикос. Или стакан черешни, первой черешни. Или ломтик арбуза, купленного у калмыков. Она подзывала меня и протягивала разрезанный орех со зрелой, полной, уже не сопливой мякотью. Какие они вкусные, эти молодые орехи, как сладко — больно протыкает ладонь съехавший перочинный ножик, с какой радостью я показывала брату проступающую на ней полоску крови. Маруся тут же смазывала ее тройным одеколоном, она очень уважала тройной одеколон. Она же пекла в печурке в глубине двора молочную кукурузу. Никогда не ешьте вареную кукурузу, пеките ее на тлеющих углях: дождитесь вечера, чтобы пожужживали комары, садитесь на мячик или на собственные ладошки и смотрите в огонь, пока Маруся переворачивает початки, и не бойтесь — ловите кукурузу прямо руками. Только брат, если он еще маленький, пусть протягивает подол рубашки. Подбрасывайте ее вверх, она быстро остывает, и не убегайте на улицу играть в штандер, слепую бабу, замри или энэ — бэнэ — шваки, сидите рядом с Марусей: она так интересно рассказывает сказку про лису со скалкой.

Маруся меня любила.

Конечно, не так, как своего Митю. Но Митя сидел в тюрьме, и, кроме меня, некому было писать ему письма. Маруся мне за это покупала пирожное за двадцать пять копеек, дорогое, с шоколадной нашлепкой сверху и стакан какао из титана. Какао — это уже у нее в магазине, в том, что напротив банка. Того самого, который перестроили в органный зал с зеркальными стеклами, посадили перед входом двух каменных львов и выложили ступеньки розовым мрамором. Нарочно для Галины Брежневой. Припоминаете такую девушку с длинными до пояса белокурыми волосами? Так это Галина Брежнева. Она играла на органе и даже гастролировала по городам — портам Средне— и Нижнедунайской равнины. В венгерском городе Секешфехерваре специально для нее изготовили чудесный инструмент. Помню, когда его привезли, даже не ходили троллейбусы. В парке Победы, меж двух елей, повесили гамак, и Галина Брежнева спала в гамаке. Ее посыпали дустом — от комаров. Галина Брежнева не любила комаров, а на дуст у нее был насморк. Шестьдесят милиционеров на лошадях охраняли ее сон. Лошадям от шума надели на ноги войлочные карпетки. Маруся видела их своими глазами. Галина Брежнева очень уважала Марусиного директора Витальку. Потому что он вынул — сам говорил — из своего бедра такую толстую жилу, и ее пересадили Галине Брежневой. Она даже приходила благодарить. Причем красивая была. Так вот, когда Галина Брежнева поднималась по лестнице на второй этаж, то уронила бриллиант из уха. А Марусина напарница Оля подобрала его и проглотила у всех на глазах. Все стали махать руками и кричать:

— Оля! Оля! Что это ты проглотила?

— Это я слюну проглотила! У меня слюны много…

Это она так нахально ответила. Шлеп ее под рентген — а бриллиант из уха уже у нее в аппендиците лежит. И до сегодняшнего дня резать себя не дает, говорит, я ростю для родины десять детей.

Зато кто встречал Брежнева в прошлом году в аэропорту? Две такие балены — одна белая, другая черная, и Маруся: в сатиновом халате и в переднике. Брежнев даже ахнул:

— Ой! Девочки!

Ее видел в телевизоре весь мир. Ее сфотографировали в журнале «Советская женщина».

— Маруся, как ты попала в аэропорт?

— Все поехали, и я поехала.

В халате, с ведром и тряпкой, ее засунули в «Чайку» и повезли на банкет.

— Маруся, чем тебя там кормили?

— Было десять блюд: горячее, холодное, рыба, пирог с визигой, холодный поросенок, горячие грибы, щука под яйцом и малина, посыпанная сахарной пудрой. Мне не понравилось: даже гречневой каши не сварили…

Маруся. Маруся идет прямо в горком, на бюро, и показывает дырку в кофте: ваша трикотажная фабрика вяжет кофты из гнилой шерсти. Маруся просто так стучит в Дом правительства и требует напиться. Говорит: что это в сквере за парком Победы газеты неправильно вывешивают?

— Какое твое дело, Маруся? Разве ты читаешь газеты?

— Не имеет значения!..

А еще в душе Маруси царит мрак из — за китайской границы: она переживает, чтобы ее укрепили. А то китайцы хлынут на нас и сожрут весь урожай пшеницы. Им кто — то сказал, что пшеница вкуснее риса, а они там одним рисом питаются да еще засахаренными кузнечиками, а у нас хлеб вкусный и дешевый: буханка — двадцать копеек, булка — пятнадцать копеек, а бублики — те вообще пятак. Эти китайцы врут всем, что их там только пять миллиардов, на самом деле их десять миллиардов. Когда кто — нибудь хочет их посчитать, то они прячутся в землю, как суслики.

Зато Оля — телеграмму в Москву: вы там спите, а американцы нам шашеля подсыпают и колорадского жука, и бабочку — капустницу, и мучнистую росу!..

В прошлую зиму первый секретарь выделил ей пять тонн угля. Сахар, а не уголь. Жги, обогревайся. И грузовик отходов со щеточной фабрики. Вы знаете, какие отходы на щеточной фабрике? Вот такусенькие полешки — с ладонь. Ни пилить, ни рубить, ни тебе колоть. Кидай в голландку и вари щи.

Олины дети: двое в институте, двое в техникуме, одна девка замужем за водителем троллейбуса, а малые учатся, как звери, и в балет записались — танцуют по телевизору: он ее за талию держит, а она одну ножку задирает, шеечку тянет и головку нббочок кладет. Хоть и смешно, а все хлопают и умиляются. Пацаны у Оли здорово под оленей ревут, а девочки шьют, вяжут, варенье кизиловое варят, и спартаковки: плавают на время на Комсомольском озере. У всех толстые косы, и крепкие белые зубы, и ямочки. И ни одного Оля ни разу не выпорола — одними бровями воспитывает. Правда, едят много: десять буханок хлеба и кадушку капусты в день.