Счастье первой тропы - Борис Дубровин

Борис Дубровин

Счастье первой тропы

В сибирских снегах

В таежной предрассветной мгле робко и скупо, гаснущими угольками светились огоньки. Они едва виднелись за столетними заснеженными соснами, едва брезжили сквозь заслон высоких ракетообразных елей, которые, чудилось, не облеплены свежим снегом, а отлиты из алюминия. Не верилось, что эти рыжие, желтые точки — огни широко разметнувшейся стройки. Глядя на белоснежное убранство, вслушиваясь в студеную тишину, нельзя было сказать, что через пару часов здесь, в тайге, придет в движение отдыхающая сейчас перед утренней сменой целая армия экскаваторов, бульдозеров, подъемных кранов и других машин, прибывших сюда на сооружение первенца сибирского алюминия.

Шел 1956 год.

Сергей Миронов, такой крошечный у подножья исполинских сосен, не торопился. Звучно поскрипывал первый неожиданный снег. Мороз ударил сразу; будто не в ночь, а в несколько минут лужи стали кусками льда. Сергей уверенно двигался по краю огромной замерзшей лужи, хотя правая нога его взрыхляла носком снег, приволакивалась, точно она и не принадлежала идущему.

Закрутила вьюга, встречный ветер наотмашь ударил по лицу, толкнул в грудь. Дыхание пресеклось. Правая нога предательски поскользнулась. Сергей удержался правой рукой за ствол сосны. Левой рукой прижимая к себе желтую папку, Сергей ринулся сквозь вьюгу, и ему почудился костер, маленький, задуваемый ветром. Потом его угольки превратились в окна домов, в переливы огней, которые ширились, росли. Вот уже пышет пламенем действующий алюминиевый завод, вот весь город Шелехов светится словно необъятный костер, сотнями домов отодвигает тьму и тайгу. И ночь отступает.

Григорий Уралов проснулся от холода и начал одеваться. Сорок два градуса мороза! Сразу! Ну и декабрь!

Григория подгоняла радость: сегодня его первый рабочий день.

Утро еще и не начиналось. Но тянуло выйти до смены, оглядеться. И хотя он был в ношеных валенках, в лоснящемся, студенческом еще пиджаке, хотя на нем грузно чернело отцовское зимнее пальто, длиннополое, с непомерно большим откидным воротником, но при внимательном взгляде угадывалась стройность и сила.

Времени до начала смены было достаточно, и Григорий вышел из барака, стоявшего невдалеке от палаточного городка. Оттуда уже все переехали в бараки и двухэтажные дома, но палатки еще стояли.

Через две минуты он очутился в тайге. Приятно было грудью проламывать вьюжный ветер, чувствовать с каждым шагом свою молодость, хотелось поскорее к этим смутно рисовавшимся издали машинам, подъемным кранам, экскаваторам. Хотелось увидеть размах стройки, который он ощутил, уже подъезжая сюда.

Поскользнувшись на краю занесенной снегом лужи, Григорий легко присел, взмахнул руками и задел рукой длинный сугроб. От сугроба отделился серый комок. Ушанка.

Григорий пригнулся, разгреб руками снег, увидел подернутое синеватой бледностью лицо, начал тормошить человека. Тот не подавал никаких признаков жизни. Тогда Григорий поднял его, взвалил на плечо, подхватил выглядывавшую из снега желтую папку и направился в обратную сторону, подгоняемый вьюгой. На ходу он нахлобучил на замерзшего свою теплую шапку, а его ледяную ушанку надел сам.

Матрена Афанасьевна, мать Сергея Миронова, то и дело отходила от печки, зачем-то посматривала в окно. Такая пурга, такой мороз — не случилось бы чего с сыном. Когда услыхала стук в дверь, со всех ног кинулась открывать.

Весь белый от вьюги, Григорий внес ее Сергея, закутанного в пальто. Сам Григорий стучал зубами. Пиджак его одеревенел.

Матрена Афанасьевна обмерла.

— Господи, сынок мой милый, — она не замечала, как по ее морщинистым щекам катились слезы. — Да как же ты?

Она пала на колени перед кроватью, на которой лежал Сергей, схватила руку сына. Мокрыми от слез губами целовала белую ладонь.

Григорий отстранил ее и принялся усиленно растирать окоченевшее тело. А мать заметалась по комнате... Натолкала в печку побольше дров, опять подбежала к сыну.

Григорий вспотел от напряжения, но все растирал и растирал, выгонял холод из тела Сергея.

Матрена Афанасьевна умоляюще смотрела на добродушное лицо Григория.

Сергей открыл глаза, увидел Григория, вопросительно посмотрел на мать:

— Мама, кто это? — и поспешно запахнулся простыней.

— Кто вы? — сухо спросил он Григория.

— Жив? Сынок! Жив! — мать бросилась к сыну.

Из желтой папки, задетой матерью, скользнул листок приказа: «Инженера Уралова Г.Н. назначить мастер...». Дальше прочитать было нельзя: мешал край папки.

Григорий надел оттаявшее пальто, застегнул на все пуговицы, поглубже надвинул шапку и, кивнув на прощанье Матрене Афанасьевне, вышел из домика. Дышал еще прерывисто, но хотя и был разгорячен, выйдя, почувствовал, что мороз крепчает. Достал из кармана крупной вязки варежки - подарок матери. Белые, теплые, обшитые темным материалом. Десять детей в семье Ураловых, а все же сумела мать собрать сына в дорогу.

Начальник строительного управления «Иркутскалюминстроя» Виктор Витальевич Жарков, заметив Григория издали, ускорил шаг. Его крупное лицо, точно вытесанное из цельного куска гранита, выражало раздражение, и казалось, словно это раздражение примерзло к нему. Жарков крепко тряхнул литую ладонь Григория своей ладной цепкой рукой.

— Завтракали?

— Нет! — Григорий с любопытством взглянул в лицо Виктора Витальевича.

— Черт бы побрал эту зиму и этих снабженцев! — пытаясь сдержаться, но все же выходя из себя, сказал Жарков. — Всегда на стройках чего-нибудь не хватает! Хроническая наша болезнь! Великое дело задумали. Да и здесь ли, на таком просторе не размахнуться?! И — на тебе! Из-за головотяпов зимой приходится кое-где землю вручную долбить! Технику не всю еще подвезли, а фундамент для электрического цеха закладывать надо!

Они со скрипом вминали веселый, утренний, слепящий снег, и Жарков уже увлеченно заговорил о том, как будет здесь через несколько лет, о том, что в 1962 году Шелехов даст стране первый сибирский алюминий.

Каменная холодность с лица Виктора Витальевича постепенно исчезала, лицо будто оттаяло, глаза юношески засверкали.

— Ведь вы же со студенческой скамьи, а здесь такой простор, о каком вы могли только мечтать! Здесь будут улицы, кварталы, двухэтажные, трехэтажные, четырехэтажные дома, будет свой завод железобетонных изделий, своя промышленная база, масса подсобных предприятий. И все во имя того, чтобы здесь, невдалеке от саянских хребтов, — вон они, видите? — так вот, чтобы здесь был создан первенец сибирского алюминия. Я сплю и вижу этот алюминий. Так, наверное, поэту чудятся строфы будущей поэмы. Вы чего улыбнулись?

— Это я своим мыслям.

— Ну что ж! А я не скрываю, что восторженно отношусь к жизни, и убежден, что самые счастливые — восторженные!

«Влюбленные в свое дело», — невольно поддаваясь обаянию Жаркова, хотел уточнить и не решился Григорий.

— Вот теперь я знаю, чему вы улыбаетесь! Впрочем, надо чаще улыбаться. Улыбка и землю может согреть! Тогда легко все, даже самое трудное. Узнаете, какие здесь чудесные люди!

Я уже сейчас вижу, как здесь раскинется первый цех. Воздвигнется! Это же целый заводище! Работы предстоят огромные. Но и цель этого стоит — алюминий. Бывшая медвежья Сибирь превращается в Сибирь, плавящую алюминий. Ради этого не жаль ни сил, ни времени.

Жарков замолчал, увидев мальчишку лет семи, который не спускал с него глаз.

— Ну что, товарищ Николай Колов, — стараясь сохранить серьезность при виде смешных веснушек и сияющих голубых глаз, спросил мальчишку Жарков. — Построим город Шелехов?

— Так он же еще и не поселок. Еще вон палатки стоят.

Жарков снял рукавицы, завязал малышу тесемки ушанки, шутливо провел указательным пальцем у него под носом. Колька шмыгнул и, размахивая руками, побежал к палаткам.

— Любознательный парнишка, способный. А вот отец у него выпивает, — Жарков помолчал. — Вы назначаетесь мастером, будете руководить бригадами землекопов и каменщиков. Легкого не ждите.

Из-под лома отколупывалась горстка льда, ноготок льда, кристаллик. Еще удар, и лом скользнул мимо, едва не задев кургузого, опаленного носка подшитого валенка. Над валенками спортивные шаровары, над ними с обмерзшими краями коричневая старенькая юбка, а поверх — пальто.

Лицо девушки укрыто серой шалью, она рогата, эта шаль, видно, что под ней другая. Лицо перечеркнуто полосой сажи, а из-под сажи алеют выпуклые щеки. Кажется, и брови черны не сами по себе, а наведены сажей. На ресницах кое-где и впрямь хлопья. Губы улыбаются.

Одеты девчата примерно одинаково. У одних в руках ломы, у других лопаты, у третьих кирки.

Глядя на эту бригаду в пятнадцать девчат, Григорий сквозь грязные рукавицы как бы увидел их нежные руки. «Такие руки надо рисовать на картинах, а они ломы, заступы держат! Нет пока и компрессоров! Нет газа, чтобы землю разогреть. Электроэнергия не подведена. Клин-бабы нет, чтобы долбить эту землю не так, как тысячу лет назад. А эти вот девчата работают, и хоть бы что. И кто их гнал сюда? От мамы, от папы? Что здесь нашли? Да и что пока заработают? Но я-то чего разнылся! Сам просился на самый трудный участок».