Бриг «Меркурий» - Виталий Тренев

Виталий Тренев

Бриг «Меркурий»

Рассказы

Бриг «Меркурий»

(Русско-турецкая война 1829 года)

Фрегат «Штандарт», бриг «Орфей» и восемнадцатипушечный бриг «Меркурий» были посланы к Босфору от эскадры линейных кораблей адмирала Грейга, находившейся у Сизополя. Задачей этих дозорных судов было следить за движениями турецкого флота.

Вечерело. После жаркого и тихого майского дня потянуло холодком. С норда набежал ветер, и гладкое бледноголубое море, весь день неподвижно дремавшее, сверкая под горячим солнцем, двинулось, потемнело.

Крутая волна заплескала в высокий темный борт «Меркурия». Паруса вздулись, натянулись шкоты и фалы[1]. Бриг накренился. Вдоль бортов, зашумев, побежали, пенясь и отставая, отвалы темнозеленой воды. Судно прибавляло ход. Вдали, почти на горизонте, лиловел далекий Анатолийский берег. Между ним и бригом, как белые птицы, неслись «Орфей» и «Штандарт». Корабли шли в виду берегов развернутым строем с интервалами в одну милю. На «Меркурии» вахтенные матросы прятались от засвежевшего ветра между орудиями с наветренного борта. Капитан брига лейтенант Казарский и вахтенный начальник лейтенант Скарятин, поеживаясь, стояли на юте[2]. Казарский глянул на небо, стараясь угадать, какая будет ночью погода.

Небо было безоблачно и огромно. Солнце клонилось к потемневшему морю. Прозрачное тонкое стекло неба на западе плавилось и пламенело. В зените оно было еще темноголубое, глубокое, почти синее, а на востоке — прозрачно-зеленоватое; оно тускнело на глазах, переходя в сиреневые, сумеречные тона.

— Задувает свежачок, Александр Иванович. Как говорится, привет из любезного отечества.

— К утру уляжется, — коротко отвечал Казарский.

— Васютин, шинель! — крикнул Скарятин.

— Есть, ваше благородие!

Из-за пушки бомбой вылетел белокурый крепыш-матрос и с топотом стремглав бросился к трапу.

— Что это вы, батенька? Ведь май на дворе! — усмехаясь, спросил Казарский.

— Май-то май, а шинель надевай, весело отвечал румяный, жизнерадостный Скарятин.

На ют поднялись лейтенант Новосельский, мичман Притупов и переводчик, грек Христофор Георгиевич, три дня тому назад поступивший на бриг.

— Эка благодать, господи прости! — картавя, сказал Новосельский и набрал полную грудь влажного, терпкого морского воздуха. — А мы как проклятые в каюте сидели.

Лейтенант был не в духе. Он проиграл греку семь рублей. Христофор Георгиевич, не без пользы проводивший время в кают-компании, довольно щурился, раздувая ноздри, и шевелил черными огромными усами.

Бриг начало покачивать на нарастающей бойкой волне.

Казарский, высокий блондин со строгой осанкой и серьезным узким лицом, поглядел на переводчика.

— Качки не боитесь. Христофор Георгиевич? — спросил он.

— О! Нету, нету! — заторопился грек. — Ми много-много моря плавала. Ми море знаем. Наша Греция — куругом, куругом море есть.

— У них, Александр Иванович, в Греции, все капитаны, — подмигивая сказал Скарятин.

Христофор Георгиевич с опасением глянул на лейтенанта, допекавшего его шутками. Казарский, пряча сдержанную улыбку на тонких губах, поднес к глазу зрительную трубу.

— Все шутить изволите, господин лейтенант, — недовольно процедил Новосельский, мизинцем трогая зуб, который начинал ныть.

— Смеяться, Федя, не грешно над тем, что кажется смешно, — отвечал Скарятин, кивая на коренастую фигурку переводчика.

— Вона, вона! Эх! Эх! — закричал Притупов. — Господа, дельфины!

Все, кроме вахтенного начальника и Канарского, подошли к борту. От брига и высоких парусов на море ложилась тень. Вода в тени была темная, сине-зеленая, но прозрачная. Торопливые крутые волны, рассыпаясь белой пеной, одна за другой отставали от брига. Между волнами, в воздухе, мелькнула черная круглящаяся спина, острый плавник, сверкнуло белое брюхо.

Одна за другою проносились под водою быстрые тени. Гладкие, тугие тела вылетали на поверхность и уходили вглубь.

— Эвона! Эвона! Эх, эх! Красота! — восхищенно покрикивал Притупов.

— Кефаль, кефаль! Они кефаль гонят! — закричал грек, указывая вперед.

Серебром сверкающая кефаль стайкой прошла под киль брига. Скарятин не выдержал, подошел глянуть за борт.

— Кефальчики, толстячки! — с умилением сказал он, причмокивая полными яркими губами.

— Поохотиться бы, господа, а? — оживившись, сказал Новосельский, забывая про ноющий зуб. — Господин капитан, разрешите?

— Что ж, пожалуй, — отвечал Казарский.

— Васютин, ружья тащи! — радостно закричал Скарятин, но, вспомнив, что он на вахте, нахмурился и, отойдя к нактоузу[3], сердито закричал на вахтенных: — Вперед смотреть!

Расторопный Васютин, неистово топоча, уже тащил на ют ружья и заряды.

Притупов и Новосельский сделали несколько выстрелов. Движения дельфинов были очень быстры, а кроме того, обманывало преломление света в воде, и офицеры промахнулись. Переводчик с вожделением поглядывал на стрелков, не решаясь попросить ружье.

— Мазилы! — не утерпев, сказал Скарятин. — Вы штурмана позовите. Он промаха не даст.

— Верно! — Притупов положил ружье. — Где он? Господин поручик! Прокофьев!

— Он письмо невесте пишет, — сказал Новосельский и, скривив красивое лицо, схватился за щеку. — Ой, проклятый зуб! Не даст мне спать сегодня — чувствую, что не даст!

Лейтенант был мнителен и боялся боли. Скарятин посмотрел вверх, на высоко к небу вздымавшиеся паруса, и засмеялся.

— Ох, любовь, ну и любовь! С каждой стоянки мешок писем отправляет. А предмет стоит того.

— Варвара Петровна — девица просто прелесть, — задумчиво сказал Притупов.

— Господа, господа! — укоризненно сказал Казарский.

Скарятин встрепенулся, покраснел и стал в подзорную трубу осматривать горизонт.

— Господин лейтенант, — решился наконец переводчик, — позвольте ружье, дельфина стрелять.

— Промахнетесь, любезный, — холодно сказал Новосельский.

— Пробовать надо!

Христофор Георгиевич взял ружье, и когда круглая, блестящая спина дельфина выскочила из воды, грянул выстрел, дельфин ухнул в воду, вода запенилась от его судорожных движений и окрасилась кровью.

— Ого! — сказал Притупов, с уважением взглядывая на толстенького человечка, лицо которого покраснело и светилось гордостью.

— Довольно, господа, — сказал Казарский, — на фрегате сигнал. Что там, Нестеренко? — обратился он к сигнальщику.

— Прибавить парусов и держать линию — отстаете.

Казарский густо покраснел и, отворачиваясь, сказал Скарятину:

— Распорядитесь, Сергей Александрович.

Парусов прибавили с быстротой почти волшебной.

Лейтенант Казарский тринадцати лет от роду поступил во флот волонтером, видал виды. Он был образованный, опытный и заслуженный моряк, отличившийся при взятии Анапы и Варны. У подчиненных он пользовался уважением и безграничным авторитетом. Судно его было в идеальном порядке, команда натренирована и вышколена великолепно. Упрек командующего эскадрой глубоко задел лейтенанта.

По окончании маневра Скарятин подошел к командиру и сказал сочувственно:

— Конечно, «Штандарт» и «Орфей» лучшие во всем флоте ходоки, но и то надо принять в расчет, что «Меркурий» с самого построения не кренговали[4]. На днищах, небось, борода фута на три. Какой тут может быть ход?

— Да, обросли изрядно. Это влияет на скорость, — отрывисто ответил Казарский.

Смеркалось быстро. В небе затеплилась первая робкая звезда. Ветер немного упал. На западе небо погорело золотыми тонами и теперь, потухая, еще сияло бледным серебром, а с востока небо и море уже окутывал ночной сумрак.

Судно, с плеском и шорохом рассекая воду, резво шло прежним курсом. Высоко в небо над головой уходили ярусы парусов. На баке колокол пробил склянки.

— Охо-хо! — вздохнул Новосельский. — Пошли в кают-компанию, господа. Посидим до спуска флага. Боюсь, как бы зуб не застудить.

Офицеры ушли. Ночь прошла без происшествий, если не считать, что два раза меняли курс, по сигналу с фрегата. В исходе четвертой склянки на юте появился Новосельский, чтобы сменить Скарятина, стоявшего с двенадцати до четырех. Небо и море, по которому бежали хлопотливые некрупные волны, были пепельного, серого тона. В небе еще виднелось несколько бледных, как будто сонных звезд. На востоке над горизонтом протянулись длинные темносерые облака, и между ними и морем желтела узкая щель.

Казалось, что из нее задувает ровный и спорый ветерок, за ночь изменивший направление. В этот сонный, предрассветный час море пахло особенно пряно и живительно.