ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ - Михаил Бойков

Бойков Михаил Матвеевич

ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ

Кто не был в тюрьме, тот не знает,

что такое — государство.

Лев Толстой

Битьё определяет сознание.

Из тюремных пословиц

ИЗДАТЕЛЬ "СЕЯТЕЛЬ" — БУЭНОС АЙРЕС

Амнистия

Ещё жив человек

Расстрелявший моего отца

Летом в Киеве в тридцать восьмом.

Вероятно, на пенсию вышел,

Живёт на покое

И дело привычное бросил.

Ну, а если он умер

Наверное, жив человек,

Что перед самым расстрелом

Толстой

Проволокою

Закручивал

Руки

Отцу моему

За спиной

Верно, тоже на пенсию вышел.

А если он умер,

То, наверное, жив человек

Что пытал на допросах отца

Этот, верно, на очень хорошую пенсию вышел.

Может быть, конвоир ещё жив,

Что отца выводил на расстрел.

Если б я захотел,

Я на родину мог бы вернуться.

Я слышал,

Что все эти люди

Простили меня.

Иван Елагин

ОТ АВТОРА

Я один из бывших счастливейших граждан Советскою Союза.

В самые страшные годы большевизма я сидел в самых страшных тюремных камерах и выбрался оттуда сохранив голову на плечах и не лишившись разума. Меня заставили пройти весь кошмарный путь "большого конвейера" пыток НКВД от кабинета следователя до камеры смертников, но от пули в затылок мне удалось увернуться. Ну, разве я не счастливец?

Более тысячи заключенных и десятки палачей видел я в тюрьмах и у каждого из них была трагическая судьба, непохожая на судьбы соседей по тюремной камере и следовательскому кабинету.

Эти люди мирно беседовали со мной и пытали меня, раскрывали передо мною свои души и влезали в мою. Только в тюрьме я понял, что представляет собой советская власть и узнал, как можно человека превратить в тряпку и заставить его сознаваться в тягчайших преступлениях, о которых он даже никогда не думал. В тюрьме я увидел, как много врагов у советской власти и убедился, что она должна быть и будет уничтожена, что безбожное и бесчеловечное не может существовать долго. Разве я не счастливец?

Полтора десятка лет, с большими перерывами, я писал книгу об этом и вот она перед вами, читатели. В ней вы не найдете глубокомысленных рассуждений, исследований, умозаключений и выводов. Я даю только факты, описывая то, что видел, слышал и чувствовал. Моя книга это серия зарисовок советской тюрьмы и ее обитателей, это фотографии без ретуши. Для них мне не потребовалось ни черной, ни белой краски. Перед вами советская тюрьма, как она есть, а выводы делайте сами.

Многие не захотят поверить моей книге, как не хотели верить правдивым документам о коммунизме на протяжении десятков лет. Горькая и страшная правда многих отталкивает от себя. Приятней и удобнее верить сказочникам о "советском рае", людям типа Ильи Эренбурга и Хыолетта Джонсона. Не верящим мне, я могу сказать только следующей: «Пока не поздно, подумайте о коммунизме не чужой, а своей головой. Подумайте серьезно или, через несколько лет, в Нью-Йорке, Буэнос-Айресе и Лондоне с вами будут делать то, что в свое время делали со мной в советской тюрьме. И вас тоже превратят в "счастливых советских граждан".

М. Бойков.

ПРОЛОГ ЗАПРЕЩЕННАЯ ПЕСНЯ

Зимним вечером 1937 года я шел с работы но главной улице города Пятигорска. Впереди меня ковыляла, пошатываясь, мужская фигура. Подойдя поближе, я увидел, что это подвыпивший рабочий. Он был пожилой, с седыми усами и не особенно пьяный.

Шагая прямо по ухабистой мостовой и выписывая кренделя, рабочий ни на кого не обращал внимания, прохожих не задевал, а только сиплым, надтреснутым тенорком голосил старинную солдатскую песню:

— В чистом поле, под раки-итойРусский раненый лежалИ к груди, штыком пробитой,Эх!.. Крест свой медный прижима-а-ал,!.Кровь лилась из свежей раныНа истоптанный песок:Над солдатом ворон вьется,Чует, эх, лакомый кусо-о- к…

Я хотел было пройти мимо, но неожиданно раздавшийся за моею спиной голос заставил меня остановиться:

— Гражданин!

Обернувшись, я понял, что этот возглас относится не ко мне. Обогнав меня, к пьяному подошел рослый, плотный мужчина в кожаном пальто и такой же кепке и повторил строгим, хриплым басом:

— Гражданин! Пойдемте со мной!

— Отстань! — огрызнулся на него пьяный и снова затянул:

— Черный ворон, что ты вьёшься

Над моею головой?

Ты добычи не добьёшься…

Эх!.. Я солдат еще живо-о-ой…

Человек в кожаном, пальто взял певца за рукав.

— Не сопротивляйтесь, гражданин. Хуже будет.

— Да ты от меня отвяжешься, лягавый? Или в морду хочешь?! — заорал пьяный, вырывая из его пальцев свой рукав.

Человек в коже вынул из кармана свисток и поднес к губам. На свист из переулка вынырнул милиционер и подбежал к спорившим.

— Бери его с той стороны! — приказал милиционеру человек в коже.

Блюститель "коммунистического порядка" поспешил исполнить его приказание. Вдвоем они схватили пьяного и вывернули ему руки за спину. Тот сразу протрезвел. Спросил испуганно:

— Куда вы меня тянете?

— Куда надо. Пошли, — зло бросил человек в коже. Рабочий рванулся, но его держали крепко. Тогда он стал кричать, обращаясь к прохожим:

— Товарищи! Помогите! Лягавые (Так советские граждане называют людей, причастных к НКВД и Милиции. Это выражение заимствовано из уголовного жаргона) ни за что трудящего пролетария хватают. Граждане, обратите внимание! Энкаведисты рабочего от станка задерживают.

Но прохожие, отворачиваясь и испуганно втягивая головы в плечи, далеко обходили эту группу. Протрезвевший рабочий, поняв, наконец, бесполезность сопротивления, заплакал и покорно пошел со своими мрачными спутниками.

Его повели в переулок. Репортерское любопытство толкало меня последовать за ними. Как почти всякий работник советской газеты, я был профессионально любопытен.

Осторожно выглянул я из-за угла. В глубине переулка, у стены распластался огромным чудовищем черный автомобиль с цельнометалличес ким кузовом без окон. Только в задней части его были створчатые дверцы.

Каждому гражданину СССР хорошо знакомы такие автомобили. В них энкаведисты возят арестованных. Люди дали арестантскому автомобилю меткую кличку: "Черный ворон".

А энкаведисты — более ласковую: "Воронок".

Увидев его перед собою так близко, я невольно задрожал. Он внушал мне ужас, как и большинству советских граждан.

Подойти к нему поближе я, конечно, не рискнул; выглядывая из-за угла, всматривался в развернувшуюся передо мною картинку советского бытия.

Рабочего подвели к автомобилю. Арестованный рванулся опять, но безуспешно. Прокричал что-то неразборчивое отчаянным голосом, закончившимся коротким стоном. Это тоже не помогло. Из кабинки автомобиля вылез второй человек в кожаном пальто и открыл дверцу кузова. Сопротивлявшегося втолкнули туда, дверца захлопнулась, мотор автомобиля фыркнул и зарокотал. Машина подалась назад, круто повернула и,

запорошив меня снежной пылью, быстро пронеслась мимо.

— Вы чего тут делаете, гражданин? — окликнул меня незаметно подошедший сзади милиционер. Я обернулся.

— Ваш документ! — потребовал он.

Я вынул из кармана красную книжечку — мое редакционное удостоверение. Милиционер внимательно просмотрел его, вернул мне и произнес насмешливо:

— Чего жыж вы, гражданин, не своим делом занимаетесь? Вам бы в редакции газетки сидеть, да строчить статейки о наших социалистических достижениях, а вы за оперативными авто НКВД подглядываете…

У него было круглое, маловыразительное лицо с рыхло-расплывчатыми чертами и вздернутым носом, но глаза, — как я сумел заметить в сумерках, — смотрели остро и насмешливо. В голосе тоже сквозила насмешка.

— Да вот, товарищ милиционер, — начал я объяснять, — шел, знаете, мимо. Вижу: пьяный поет. А потом его — хвать! И в черного ворона посадили…

— Гражданин! — остановил меня он. — Произносить запрещенные слова строго воспрещается.

— Какие слова? — удивился я.

— Те самые, что вы последние произнесли.

— Это про черного ворона? Что же в них особенного? Все так говорят.

— Эх, гражданин, — укоризненно покачал головой милиционер, — работаете в редакции газеты, а не знаете, где и что можно языком болтать. Ну, там; приятелям да шепотом такие слова произнесть возможно. А ведь я жыж за них вас арестовать должон. Я жыж…милиционер! Нынче энти слова запрещены. Потому, как повсюду летает черный ворон… Тьфу, чорт. С языка сорвалось. Идите-ка вы домой, гражданин.