Кругом слоны, Миша - Константин Смелый

Константин Смелый

Кругом слоны, Миша

раз

Когда-нибудь (совсем поздно, в необратимую пустоту) я напишу то, что больше всего хочу написать сейчас. Прямым текстом.

А сейчас о перчатках.

Перчатки нашёл грузноватый Миша тридцати девяти лет, зубной врач. Они лежали в кафе посреди шведского города, где я живу. В другой день Миша решил бы, что место занято, и выбрал бы другое. И жанровую прозу я писал бы не про него, а про пакистанского студента Захида Икбала, который случайно влюбился в прекрасную шведку семнадцати лет, влюблённую (пока) только в лошадей.

Но была суббота, начало второго. Час пик в прилегающем торговом центре. Перчатки лежали на последнем незанятом стуле. У единственного пустого столика. Взмыленный Миша покрутил головой, потоптался для приличия секунды четыре и опустил поднос на край столика. Рядом положил шапку. Хрустящие пакеты с покупками прислонил к стеклянной стене.

За стеклянной стеной, на длинном балконе, лежал ослепительный снег.

Миша размотал шарф. Снял пальто и повесил на спинку стула. Утёр потный лоб. Оглянулся ещё раз. Люди, занявшие все остальные места, говорили о своём на своих языках: шведском, английском и неизвестном. На диванах в центре зала гоготали подростки. Взъерошенный сухопарый старик в красном галстуке, который по выходным пьёт апельсиновый сок у выхода на балкон, пил апельсиновый сок у выхода на балкон. Из нагрудного кармана его шоколадного пиджака свисал розовый платок.

Поверх всего мурлыкала бразильская музыка.

Миша наклонился, чтобы взять перчатки и переложить на краешек стола. Перчатки были женские: тонкие и лёгкие. Вернее, тонкими и лёгкими они казались, пока не попали в радиус действия носа. Там, в радиусе, они мгновенно стали изящны и невесомы.

Миша невольно поднёс перчатки ближе к лицу — для верности. Его нос хлюпал и барахлил с начала ноября. С того же времени на свете мало чем пахло. Вся еда была на один скандинавский вкус. Даже на работе, в четверг, когда явился и разинул рот Буссе Турессон, убеждённый прожигатель пенсии, и Миша привычно выудил из-за его губы два пакетика сосательного табака, — даже тогда нос не почувствовал ничего.

Но от Буссе Турессона предохранял ещё и салатовый намордник из оптимальной ткани, рекомендованной Союзом шведских стоматологов. От перчаток берегли да не уберегли только сопли. Зря Миша посмеивается над японцами из новостей (которые там массово ходят по японским улицам в белых масках). Последуй он в тот день японскому примеру, обмотайся спасительной марлей, заткни ноздри ватой — и к этому абзацу Захид Икбал, не помня себя от радости, уже вылетал бы из кондиционированного генконсульства Швеции обратно в удушливый Исламабад, с упоительной шенгенской визой в зелёном паспорте, засунутом под рубашку от греха подальше.

Миша присел, так и не положив перчатки на стол. Сложные психосоматические процессы сдавили ему горло. Усилилось потоотделение. В ход едва не пошли слёзные железы. Через восемнадцать секунд смятения Миша почувствовал, что перчатки начинают размокать у него в пальцах. Устыдившись и перепугавшись (в равных долях), он разжал руку, отдёрнул её за спинку стула и держал там, пока не устыдился и этого.

Жена от Миши цивилизованно ушла минувшей весной. Переехала к мелкому железнодорожному начальнику Сёрену Вальгрену. Дочка теперь жила на два дома: неделю в Мишиной квартире над пиццерией «Pizza Mio» (sic), со стиральной комнатой в подвале соседнего подъезда; неделю в трёхэтажном коттедже Сёрена Вальгрена на берегу озера, с потешным домиком и японским садом. Но дело было не в жене и не в дочке. Даже не в трёхэтажном коттедже.

Дело было гораздо раньше.

Миша надкусил невегетарианский бутерброд, пригубил кофе и опустошил пластиковый стаканчик с бесплатной водой. Жажда не утолилась. Миша встал. Кран, из которого текла бесплатная вода, находился у противоположной стены, прямо за компанией смуглых метросексуалов, остривших на третьем, неизвестном языке. Расстояние до крана от Мишиного столика составляло около девяти метров. Миша посмотрел на перчатки. Потом снова на кран. На перчатки. На кран. В конце концов он торопливо пересёк зал и наполнил сразу два пластиковых стаканчика. Осушил один из них. Перед тем, как снова наполнить, обернулся. Перчатки лежали на месте. К столику никто не подошёл.

Он вернулся и сел. Выпил ещё воды. Обеими руками взялся за бутерброд. Съев три четверти, положил остаток обратно на блюдце. Тщательно вытер губы салфеткой. Другой салфеткой обтёр донышко кружки и осушил место, на котором она стояла. Подтирая кофейные капли, он наклонился к столу, как будто стараясь не пропустить ни одного бурого пятнышка.

Нет, ему не почудилось.

С тех пор, как жена пошла на курсы шведского для иммигрантов (ШДИ) и завела там подруг, Миша не нюхал ничего подобного. Люди на курсах ШДИ были разные — люди вообще разные, — но многие так или иначе вписывались в одну из четырёх категорий. Одни отбывали ШДИ, как пацифисты отбывают воинскую повинность. Другим было в меру весело, но всё равно. Третьи вкалывали, как первокурсницы, и очень хотели интегрироваться в шведское общество. Но не получалось. Получалось у четвёртых, и жена стихийно заводила дружбу только с ними. Её запах, наверное, менялся пошагово и долго. Миша, во всяком случае, не заметил никаких перемен. Ни до интеграции жены в коттедж Вальгрена, ни после. Если бы не перчатки, он и теперь бы не знал, сколь ощутимо она порвала с Российской Федерацией.

Но дело, повторюсь, было не в жене. Не в её косметике. Не в её подругах. Даже не в том, что сам-то Миша не интегрировался ни во что, кроме стоматологической поликлиники населённого пункта по имени Мура (ударение на первый слог). До переезда в Муру он закончил ШДЗВИВЕ. Шведский для зубных врачей из Восточной Европы.

В любом случае, запах перчаток всего лишь напоминал прежний аромат жены. Имел с ним общие родовые признаки. Он не был точной копией. Вернее, он был точной копией. Ювелирной копией, синтезированной в американской лаборатории немецкими и японскими лауреатами Нобелевской премии по химии. Самой неотличимой от оригинала копией со времён моего выпускного экзамена по алгебре. И разными другими развлекательными гиперболами.

Короче, суть предыдущего абзаца в том, что Миша не сумел унюхать никакой разницы между перчатками в кафе посреди шведского города, где я живу, и перчатками в коммуналке посреди нешведского города, где мы с Мишей, не сговариваясь, жили восемь лет назад. Десять секунд, двадцать секунд, тридцать, сорок — Миша тёр давно стёртые кофейные капли грязным комочком бумаги, зачарованно дышал и не чуял разницы. Иначе Захид Икбал уже подселился бы в двухкомнатную квартиру к пяти другим студентам из Пакистана и там, в длинной кухне с окном на детский сад, укомплектованный белокурыми детьми, начинал бы понимать, что в отсутствие матери и сестёр, то есть женщин, готовить, стирать и мыть приходится мужчинам, то есть ему.

два

Восемь лет назад. Коммуналка на улице Радищева. Длинный коридор, третья комната налево, двадцать пять квадратных метров. Там было три стола:

1) Журнальный столик у двери, вечно заваленный ключами, копейками, квитанциями, косметикой.

2) Половина обеденного стола, прикрученная к стене у правого окна и обтянутая клеёнкой с китайскими иероглифами.

3) Чёрный письменный стол у левого окна, антикварный, с резными краями и ножками, с латунными ручками на тяжёлых ящиках. На нём находилась замызганная клавиатура и убойный монитор из середины девяностых (процессор был на полу, под столом, и «приятно грел ногу»).

Но перчатки не лежали ни на каком столе. Они валялись на паркете в трёх шагах от двери. Ещё через шаг начиналась цепочка пятен с мохнатыми краями. Сантиметрах в тридцати от дивана цепочка обрывалась.

На диване никого не было. Две подушки, много лет назад обезображенные вышитыми котятами, нетронуто лежали по краям. Только в центре дивана, напротив последнего мохнатого пятна, покрывало казалось примятым.

— Вера?.. — в третий раз позвал Миша.

Он уже догадывался, что никто не отзовётся, но теперь имя вырвалось непроизвольно. Словно в те мгновения, когда он произносил его сам для себя — в ванной, под шум воды, или в машине по дороге на работу.

— Вера, — сказал он в четвёртый раз, совсем тихо.

Он присел на корточки, чтобы разглядеть пятна поближе. Это действие было лишним. Что в упор, что с высоты человеческого роста они не напоминали ничего, кроме подсыхающей крови. Миша видел много крови: брызгающей, струящейся, капающей, свежей, подсохшей, бурой, чёрной. Всё больше во рту, на вате и на ткани, редко на полу, но зато каждый день. Миша знал, с какой скоростью она сохнет.

Капли упали на пол и стали пятнами за двадцать-тридцать минут до его прихода.