Статьи из газеты «Вечерний клуб» - Дмитрий Быков

Дмитрий Быков

Статьи из газеты «Вечерний клуб»

Эдуард Лимонов: «В жизни народа много скуки и подавленного зверства»

— Эдуард Вениаминович, в последнее время с самых высоких трибун говорят о семейных, моральных и иных ценностях. Должно ли государство вообще заботиться о морали?

— Любое государство по своей природе аморальнее всякого серийного убийцы. Но власть в России выглядит особенно цинично, когда начинает регламентировать мораль своих граждан: достаточно зайти в любую российскую тюрьму. Наши тюрьмы страшнее турецких, всегда служивших эталоном дикости. Я не говорю о кошмарах русской бюрократии. Российская государственность больше, чем любая другая, топчет частного человека. Это все компенсация собственных тайных комплексов. Мораль и разговоры о ней вообще чрезвычайно удобны для имитации государственной политики.

— Спросим иначе: государственная идеология должна существовать или нет?

— Как нечто искусственно насаждаемое и преподаваемое в школе — нет, не думаю. Но у руководителей государства должны быть свои четкие представления — в том числе и о морали, которая при желании может трактоваться как часть идеологии. Что такое пребывание у власти людей без каких-либо взглядов, мы уже видели.

— И как вам в этом смысле Путин?

— Путин — вовсе не такая тайна, как о нем принято говорить. Для писателя, привыкшего судить о людях по деталям их поведения, он довольно прозрачен. По тому, как он говорит, как ходит, как держит свою папочку, — вполне очевидно, что это классический чиновник, четкий, исполнительный и призванный сводить концы с концами. Жириновский, которого иногда посещают удивительные прозрения, сказал точно: мы вступаем в скучное время.

— А чеченская война, с точки зрения морали, какие у вас вызывает чувства?

— Я не чеченолюб, хотя и не чеченофоб. Вполне разделяя чувства русских, которые, наконец, отомщены за великое национальное унижение, — я все-таки испытываю некую брезгливость в отношении этой войны. Она слишком явно приурочена к выборам. И это как-то… противно.

— Сейчас Путину адресуют бесчисленные народные письма с требованием навести порядок. Не знаю, кем они инспирированы, но выглядят пугающе. Один тульский завод — пять тысяч подписей, если не больше, — всем коллективом потребовал убрать с телеэкрана секс и насилие и ввести нравственную цензуру…

— Народу вообще надо бы хорошо дать в лоб за такие инициативы. Прямым ударом. Отвечать на это надо четко: пусть сначала этот народ уберет из своей жизни все те зверства, которые ему так больно видеть на экране. Пусть они не рубят топорами своих жен, пусть не насилуют самыми зверскими способами собственных дочерей и племянниц, пусть не пьют плохую водку в таком количестве — тогда, возможно, и чужая нравственность на телеэкране станет волновать их несколько меньше… Я считаю себя патриотом. Но патриот не обязан стоять на коленях перед народом. Никаких иллюзий насчет его жизни и взглядов я не питаю и другим не советую.

— А как вы относитесь к нравственной цензуре на ТВ?

— Нравственная цензура омерзительна, а вот против эстетического ценза я бы не возражал. Я терпеть не могу американских боевиков с разливанными морями поддельной крови. Но не думаю, что авторы народных писем о морали оперируют какими-то эстетическими категориями.

— Во многих ваших поздних книгах утверждается, что женщина безнравственна по своей природе. Вы и теперь так думаете?

— Я не столько пишу об этом сам, сколько цитирую Эволу. И потом, не забывайте, что мои герои — как правило, архетипические мужчина и женщина. Женщина тянется к сильному самцу, поскольку заинтересована в деторождении. Но и самый сильный самец не может удержать ее надолго. Мужчина — это долг, олицетворение последовательности (опять-таки в идеале). С архетипической женщиной говорить о морали бессмысленно. Но большинство живущих в России отнюдь не беспримесные образцы. Это усредненные типажи, в чьей жизни много скуки и подавленного зверства. Кроме того, страна вот уже больше десяти лет не живет, а выживает. А выживанием личность подавляется, мужское и женское поневоле нивелируется…

— Вы сейчас пишете что-то?

— Я обещал больше не писать — по крайней мере, довольно долго. Отошел сейчас даже от газеты, отдал ее молодым. Иногда мне хочется сесть за стол и начать книгу, несколько таких начал скопилось. Есть специальная папка, в которую складываются только начала, первые строчки или абзацы, камертоны будущих книг. Но вернусь ли я к литературе — не знаю: «Анатомия героя» задумывалась как последняя книга. Сейчас я занят делами партии. И докажу всем, что умею это ничуть не хуже, чем все остальное. Когда-то я доказывал пролетариям, что могу работать не хуже них. Потом доказывал писателям, что могу писать лучше многих из них. Сейчас докажу политикам, что возглавляемая мной партия рано или поздно заставит считаться с собой.

17 марта 2000 года

Алтурин и кружевные перчатки

(Дмитрий Быков и Ирина Лукьянова)

У культового писателя Харитона Алтурина пропал его лучший роман. Он пропал не один, а вместе с компьютером, тоже лучшим и столь же новым. Алтурин купил этот навороченный, изящный ноутбук на гонорар за свое предпоследнее сочинение в серии «Гимназический детектив». В новом романе — «Антропос и кружевные перчатки» — сквозной персонаж серии, школьный учитель Беликов по кличке Антропос, которого за скрытность называли также человеком в футляре, разыскивал аптекаря-маньяка. Маньяк отравил губернаторшу при посредстве белых кружевных перчаток, пропитанных ядом кураре. Именно такие перчатки Алтурин недавно купил в подарок жене, но ей они оказались малы и она подарила их дочери — пускай играет…

На самом деле Алтурина звали не Харитоном, да и фамилия его была другая, кавказская. В мире академической науки он был известен как редактор солидного литературного журнала, автор книги «Творец и конец», в которой исследовались насильственные смерти сотни крупных литераторов. В издательстве «УФО» («Уникальные Филологические Откровения») книга вышла трехтысячным тиражом и была нарасхват. Еду же для себя и семьи Алтурин добывал при посредстве филологических детективов, в которые стаскивал по крупице все, что помнил из мировой классики. Он написал продолжение «Войны и мира», в котором Пьер Безухов раскрывал международный масонский заговор, и серию книг о лучших делах Порфирия Петровича (первым романом серии было сильно сокращенное и гораздо более остроумно изложенное «Преступление и наказание»), Алтурин стал культовой фигурой, раздавал интервью о своих кулинарных пристрастиях и вообще не жаловался на жизнь. Его интригующие фотографии с лицом, закрытым руками, или в черном плаще, спиною к зрителю, — обошли все издания от изысканно-эротичного журнала «Уй» до радикального клубного ежемесячника «Глюк».

Теперь любимец интеллектуалов в полной растерянности стоял перед своим письменным столом, на котором от великолепного миниатюрного «Пентиума» (между прочим, с модемом и си-ди-ромом) только и остался жалкий коврик, на котором беспомощно, кверху шариком, лежала бесполезная мышь. Писатель хотел было в отчаянии швырнуть ее об стену, но вспомнил по собственной прозе, что на месте преступления ничего трогать нельзя.

А потрогать было что: на роковом столе, за которым Алтурин только вчера поставил последнюю точку в «Антропосе и кружевных перчатках», стояли два хрустальных бокала с прозрачной жидкостью внутри. Жидкость по виду и запаху напоминала белое вино. На прозрачных бокалах с изысканным узором (цветочки, птички) не просматривалось никаких отпечатков. Писатель в отчаянии обвел взглядом комнату: ничего другого из нее не пропало. Черт же его дернул задержаться в родной редакции! Ведь с утра и компьютер был тут как тут, и никаких бокалов… Третий из набора, кстати, валялся на полу, разбитый вдребезги. Похититель, судя по всему, нервничал. Алтурин не имел привычки копировать свои сочинения на дискету, пока они не закончены: невинный ритуал… Обычно на роман уходил месяц напряженного труда. Теперь все ухнуло, а завтра подходил срок сдачи рукописи (точнее, дискеты) в издательство «Хазаров», где Алтурин получил — и уже проотдыхал с семьей в Греции — немалый аванс! Тьфу ты, черт… сапожник без сапог… Порфирия бы мне сюда или на худой конец Беликова! Писатель заглянул в детскую (в его скромной квартире было по-прежнему две комнаты, плотно уставленных книгами и японскими сувенирами). Его семилетняя дочь Соня Мармеладова, прозванная так за сонливость и сластолюбие (на самом деле ее звали Лизой), гуляла с няней. Мать прохлаждалась в салоне у визажиста. В детской было тихо и уютно от множества прелестных вещиц: Алтурин обвел рассеянным взором столик для занятий, стоящую на нем коробочку с иголками и нитками, начатую неумелую вышивку, огромную коробку с куклами, новую — видимо, только что купленную — импортную кукольную постельку, двуспальную, с крышкой, со множеством подушечек и одеялец… Жена не жалела денег на игрушки: над кроваткой был укреплен полог. Писатель и не помнил, когда у дочери появилось все это… Взгляд его упал на детскую железную дорогу: здрассте, совершенно избаловали девку! Пока он тут пишет, они тут… Ничего, голубушки, подумал он со злорадством. Придет теперь конец вашему роскошеству. Творец и конец. Как я перепишу книгу? В другой раз так не напишешь… Писатель вспомнил сцену, в которой Беликов в неизменных черных очках на цыпочках крался в будуар губернаторши, схватился за голову и завыл.