Малые поэмы (сборник) - Джон Китс

Джон Китс

Малые поэмы (сборник)

Ламия

Давно: еще не выгнали с лужайкиСатира с Нимфой эльфов резвых стайки,Еще алмазный скипетр, и корона,И мантия Владыки ОберонаСтрах не посеяли в Дриаде с Фавном,Резвившихся в веселье своенравном, —Влюбленный Эрмий свой покинул трон,Очередною страстью распален.С высот Олимпа он легко исчез,А чтобы не прогневался ЗевесВеликий — было тучкой бегство скрыто.Стремился Эрмий к побережью Крита.Зане в священных рощах той землиСкрывалась нимфа: к ней смиренно шлиСатиры козлоногие; Тритон,Покинув хляби, нимфе клал поклонИ перлы сыпал; критские лугаУсеивали часто жемчугаТакие, что не грезились и Музе,Хотя богиня с Выдумкой в союзе.Всяк любит нимфу эту, млад и стар! —Так мыслит Эрмий, и ревнивый жарЖжет олимпийца: от крылатых пятДо головы томленьем он объят;В златой оправе вьющихся волосЛилейный лик его пылает ярче роз.

Летя из леса в лес, из дола в дол,Он утоленья страсти не обрел;Напрасным вожделением измучен,Искал беглянку он вблизи речных излучин —Вотще: награды не было погоне…Задумчив, бог сидел на диком склонеИ ревновал, давая волю гневу,И к фавну, и к несмысленному древу.И вдруг он внял отчаяннейший глас —Из тех, что в сердце добром гасят вразВсё, кроме состраданья; глас изрек:«Ужель в обличье сем скончаю век?Ужель не обрету иного тела,Способного любить, и до пределаИзведать страсть? Увы, увы, увы!»И бог на голос ринулся, травыСтопами окрыленными почтиНе потревожив на своем пути…В недальней чаще дивная змеяСвилась кольцом, чешуйный блеск лия —

Сверканье багреца, лазури, злата:Змея была, как зебра, полосата,Как леопард пятниста; сам павлинПомерк бы рядом с нею в миг один.И, с лунами серебряными схожи,Играли блики на чудесной коже.А пени длились — громки, скорбны, многи.И чудилось: за грех карают богиИль демону отдавшуюся фею,Иль демона, упившегося ею.Как звездная тиара Ариадны,Главу змеи огнь опоясал хладный —И Эрмий в изумлении внималСтенанья женских уст, похожих на коралл!И подняла змея два чудных ока,Два слезных изливавшие потока —Насмешница-судьба к ней впрямь была жестока.Из алых губ исторгнутая гадом,Речь заструилась медом, а не ядом;Но гость витал поодаль, и крылаНе складывал; змея ж произнесла:

«Прекрасный бог, охотящийся втуне,О Эрмий, — ты мне снился накануне;Ты восседал на троне золотомСреди владык Олимпа; в сонме томЛишь ты грустил; душевный тяжкий грузТебя глухим соделал к пенью Муз;И даже Феба трепетные нотыЗвенели для других: не слышал ничего ты.Мне снилось: в блестки алые одет,Сквозь облака свергаясь, как рассвет,На остров Крит влеком любовью днесь,Ты несся, что стрела; и вот ты здесь.Признайся, Эрмий — деву ты настиг?»И хитрый олимпиец в тот же мигОтветствовал учтивыми речами:«О вещий змий с печальными очами!Кому внимаешь — небу или аду?Но я любую дам тебе награду —Лишь намекни: где след любимых ног?..Где нимфа?» — «Ты сказал, о светлый бог, —Речет змея, — но клятву дай сперва».«Тому, что сбудутся сии слова,Свидетель станет жезл, обвитый змеем:Клянусь тебе своим волшебным кадуцеем!»И вновь змеиный зазвучал глагол:«Воспрянь! Ведь нимфу ты почти нашел…Вольна как воздух, сделалась незримаПрелестница; незримо ходит мимоЛесных божков; незримо спелый плодСрывает; и незримо к лону водСпускается под утреннею дымкой;Уведай: нимфа стала невидимкойКогда решила деву я беречьОт столь постылых и столь частых встреч:Божки лесные, полные печали,Ей страстью безответной докучали.И чахла нимфа бедная, не в силахВзирать на стадо спутников унылых.Я сжалилась, велела ей настойИспить — настой чудесный, не простой:Незрима козлоногому народу,Она покой вкусила, и свободу.И лишь перед тобой возникнет снова —Коль не нарушишь клятвенного слова!»И бог воспрял, и бог повторный далОбет — который для змеи звучалКак трепетный, торжественный хорал.Внимая, искрясь, вспыхивая, млея,Чешуйчатая молвила Цирцея:«Я женщиной была; дозволь опятьВ обличье женском прелестью блистать!Я Ликия давно в мечтах целую…Отправь меня в Коринф, и плоть верни былую!Склонись: я на твою дохну главу —И ты увидишь нимфу наяву».К устам змеиным светлое челоПригнул Гермес — и чары унесло,И оба нимфу зрят, смущенную зело.Иль то мечта была? Иль не мечта?Бессмертные мечтают неспроста:Мечтанья их вещественны и сладки.Палим любовью паче лихорадки,Бог на мгновенье взмыл, вострепетав —Но тотчас на ковер несмятых травМетнулся, и касанием жезлаС томившейся змеи сложил оковы зла.Свершив обет, он к нимфе устремилНежнейший взор; и, сдерживая пыл,Шагнул; и, как ущербная луна,Пред олимпийцем съежилась она,И всхлипнула; и, робостью объята,Поникла, как цветок в часы заката.Но бог согрел ей хладные ланиты —И страхи были нимфой позабыты:Так утром раскрывается цветок,Что для пчелы сберег сладчайший сок.Они помчали в глушь лесов зеленых,Чужды мирским сомнениям влюбленных.

Оставшись в одиночестве, змеяМеняла облик: с алых уст еяСтекала пена, и кропила травыРосой, что стебли жгла сильней отравы.Преображенья жуткого грозаПалящий жар влила змее в глаза,И не омыла их прохладная слеза.И тело многоцветное горело,И в адской муке извивалось тело:Чешуйчатую радужную броньОкутал вулканический огонь —И, как под ярой лавой гибнут нивы,Исчезли краски, блестки, переливы;Погасли разом полосы и пятна,И закатились луны безвозвратно.Она лишилась в несколько мгновенийВсех драгоценностей, всех украшений,Всех одеяний; не осталось болеЕй ничего, помимо лютой боли.Венец еще был ярок; но когдаПомерк — змея исчезла без следа.И голос нежный в пустоте возник:«Мой Ликий, милый Ликий!» Этот вскрикРастаял эхом на отрогах горСедых; и Крит не зрел змею с тех пор.

Вновь ставшая прекраснейшей женой —Где Ламия, в какой стране земной?Она в долине, коей не минуть,Когда в Коринф от моря править путь;Что замкнута холмами той гряды,Где кроются источники воды,И цепью голых каменистых круч,Простершейся под сенью тяжких тучНа юго-запад… Луг был, тих и кроток,От леса в расстоянии, что слетокПокроет; а средь луга — озерцо;И Ламия свое узреть лицоВ нем поспешила после стольких бед,И все цветы клонились ей вослед.

Счастливец Ликий! В мире, столь пространном,Дев не сыскалось бы с подобным станомИ ликом; для таких порой весеннейАэды не слагали песнопений;Невинна, беспорочна — и сполнаВ любовных тонкостях искушена:Ей от роду лишь час, но разум острыйУже постиг, что боль с блаженством — сестры,Кои в пределах плотской оболочкиНаходят соприкосновенья точки,Что мнимый этот хаос — в нашей властиРазъять на гармонические части.У самого ль Эрота ученицейБыла? И бог, пленившийся юницей,Усердие и пыл вознаградил сторицей?

Зачем прелестная скиталась нынеВблизи дороги в сумрачной долине?Отвечу; но сперва поведать надо,Как в ненавистном ей обличье гадаМечтала; как стремилась грезой к чуду,Как дух ее летал свободно всюду —И к Елисейским уносился теням,И к Нереидам, что нисходят с пеньемВ чертог Тефиды по коралловым ступеням;И к Вакху, что, лозою упоен,Вкушает сон под шепот пышных крон;И к тем пределам, где царит Плутон,И Мульцибер воздвиг ряд сумрачных колонн.И шумные людские городаДух Ламии манили иногда.В Коринфе как-то праздник был великий,И мчал на колеснице юный Ликий,И первым из возниц достиг меты —Но лика олимпийского чертыНе дрогнули… О как в него тотчасВлюбилась Ламия!.. Уж вечер гас.Она ждала, что юноша вот-вотВ Коринф от моря по тропе пойдет.Дул ветр восточный; это означало:Уже галеру зыблет у причалаВ порту недальнем — с острова ЭгиныВернулся Ликий, путь свершив недлинный,Чтоб жертву принести в Зевесов храм,Где мясо бычье жгут и курят фимиам.И Зевс воздал за жертву свыше меры:От спутников, едва сойдя с галеры,Отбился Ликий — и наединеПошел, внимать не в силах болтовне.Пора настала пасть вечерним росам;Он размышлял, шагая по откосам,Про сумрак тех миров, где для рассудкаНет места, где воображенью жутко.Все ближе Ликий к Ламии, все ближе;Ее не видит сей безумец, ижеВитает взором в неземных просторах;Уже сандалий приглушенный шорохОтчетлив; но в раздумья, словно в плащ,Закутан Ликий: смотрит лишь на хрящТропы, и прочь уходит; из грудиУ Ламии исторглось: «Погоди!Одна стою — средь гор, лесов, полей!О Ликий, оглянись и пожалей!»И столько было страсти в этом крике,Что, как Орфей когда-то к Эвридике,Он обернулся — и застыл, узревЖеланнейшую из блистательнейших дев.И жадно взглядом красоту впивал,Как пьют до дна дурманящий фиал —Но тот не иссякал; боясь, что дивоИсчезнет, Ликий начал торопливоОбильную хвалу великолепью,Сражен, заворожен, окован прочной цепью:«Одна? Средь гор?.. К одной тебе, к богине,Упорным взором обращусь отныне!О, сжалься надо мной, не обмани:Исчезнешь — и свои скончаю дни.Постой, наяда! Ведь издалекаСумеет внять речам твоим река;Постой, о нимфа дебрей, погоди —Прольются в лес и без тебя дожди;Плеяда павшая! Тебе взаменИной Плеяды свет запечатленВ небесной сфере будет; неужелиВосторженный мой слух затронув елеВолшебным зовом, сгинешь, неземная?Ведь сгину сам, тебя припоминая!О сжалься!..» Молвит Ламия: «Но кольПокину высь, и предпочту юдоль,Где что ни шаг — колючие цветы,Что сможешь молвить, или сделать ты,Дабы забыла я свой горний дом?О, не проси бродить с тобой вдвоемВ безрадостной глуши: сия странаБессмертной благодати лишена!Ученым будучи, ты знаешь сам,Что нежный дух, привыкший к небесам,Здесь не жилец; увы — каким эфиромЧистейшим ты сумел бы в мире сиромПитать меня? Волшебный где чертог,В котором ублажать меня бы смогНа тысячу ладов, как всемогущий бог?Увы — прощай!» Привстала на носки,Воздела руки… Бледный от тоски,Не в силах нежный позабыть призыв,Злосчастный Ликий был ни мертв, ни жив.Казалось, горе юноши нималоЖестокосердную не занимало;Но ярый огнь во взоре вспыхнул ярком…И вот лобзаньем, царственным подарком,Она вселила в Ликия опятьЖизнь, что уже готовилась отнять.Стал мака ярче, кто белее мелаБыл миг назад; а Ламия запелаО красоте, любви, о счастье без предела,О сказке, что живет во всякой были…А звезды, внемля ей, мерцанье затаили.Потом полился лепет пылкой речи:Так, много дней прожаждав первой встречиНаедине, безмолвное — изустнымПризнанием сменяют; бывший грустным —Стал радостным; и был поверить в силах,Что женщина пред ним; что в женских жилахКлокочет кровь, а не струятся токиНебесные; что столь же к ней жестоки,Сколь и к нему, вседневные невзгоды…Она дивилась, как в Коринфе годыЖил Ликий — и не встретил незнакомкиПрелестной, чьи — неброски и негромки —Влачились дни, исполнены богатства,Но не любви; отнюдь не без приятстваТянулись дни бесцветные — покаЕй Ликий не предстал издалекаБлиз колоннады в храме Афродиты,Где жертвенники были сплошь покрытыПлодами приворотными и зельем —Адонии справляли; но с весельемЕй знаться было — что в чужом пиру с похмельем…И Ликий вспрял от смерти к бытию,Зря деву, и внимая речь сию.И просиял, уразумевши, какЛукавства женского был явлен знак;И всяким изреченным женским словомМанило юношу к отрадам новым.Пускай поэт безумный славить радКрасу богинь лесных, дриад, наяд —Живущим в чаще, в озере, в пещере,Им женственная прелесть в полной мереНе свойственна; ее вложило времяЛишь в камень Пирры, иль в Адама семя.И Ламия решила очень верно,Что вожделений плотских пыл и сквернаБогиням чужды — легче строить ковБез ухищрений, без обиняков;Что женского надежней нет пути —Сразить красой — и ею же спасти.И Ликий, дщерь увидев человечью,Ответил, вздохи чередуя с речью,И ласково прелестную спросил:Достичь Коринфа — станет хрупких сил?Но Ламия заклятьем тайным вмигСвела дорогу дальнюю с трех лигДо трех шагов; а Ликий сей обманПрозреть не смог, любовью обуян.И как ворота града миновали,Не знал он — да и знать желал едва ли.

Как бред безумца, плыл со всех концовКоринфа — от заносчивых дворцов,От улиц людных, и от капищ пышных —Гулянья гул: подобье звуков, слышныхВ начале бури; и вздымался в ночь:Богач и нищий — всякий люд не прочьНаедине пройтись, не то сам-другПо белой мостовой, вкусить досуг;Огни пиров повсюду зажжены…Две тени то скользили вдоль стены,То прыгали по выступам ограды,То прятались на миг в потемках колоннады.

Страшась друзей, плащом закутав лик,Спешил влюбленный; но вблизи возник,Ступая чинно, лыс и ясноглаз,Седобородый старец; Ликий вразОсекся, пальцы девы сжал, и скрытьНе в силах ужаса, удвоил прыть.А Ламия дрожала… «Без причиныЗачем трепещешь, точно лист осины?Зачем ладонь твоя покрылась потом?»«Усталость, — молвит Ламия: — Но кто тамЯвился нам? Припомнить не могуЧерты его… Ужель в глаза врагуТы глянул?» Отвечает Ликий: «Нет, —Се Аполлоний мудрый, чей советПрилежно внемлю; но казалось, онВот-вот развеет мой волшебный сон».

Тут Ликию смятенному предсталКолоннами обрамленный портал.Серебряный фонарь — сродни звезде —Мерцал, и отражался, как в воде,В ступенях, крытых мрамором; покровНастоль был чист, зеркален, светел, нов,Что чудилось: нехоженую гладьЛишь небожитель смел бы попиратьСтопой; дверные петли, как свирели,Впуская деву с юношей, запели.И дом почли влюбленные своим…Он долго был известен лишь двоим,Да слугам-персам, коих в тот же годНа рынках зрели; всё гадал народ:Где обитают? Часто крались следом —Но оставался дивный дом неведом.Во имя правды скажет легкий стихО роке, что впоследствии постигЛюбовников; но лучше бы теперьЗа этими двумя замкнуть навеки дверь!

Любовь в лачуге, меж убогих стен —Прости, Любовь! — есть пепел, прах и тлен;А во дворце любовь — постылый плен,И бремя, коим любящий согбен.Но любящие, избранных опричь,Не в силах эту истину постичь.Когда бы Ликий чуть подоле прожил —Рассказ о нем наверняка бы множилПонятливых; но время нужно, чтобыЗов нежности сменить шипеньем лютой злобы.Завидуя такой любви разгару,Эрот ревниво зрел на эту пару;Витал в ночи, стеная всё печальней,Пред затворенною опочивальней,И страсти сей внимал, столь бурной и недальней.

Но грянула беда. Они бок-о-бокЛежат однажды вечером; не робокДавно уж Ликий; плещет занавескаПрозрачная — и вдруг взмывает резкоС порывом ветра, и глядят обоеНа ласковое небо голубоеМеж мраморных колонн… Тепло и милоПокоиться вдвоем на ложе было,И не смыкать усталых век вполне —Дабы друг друга зреть и в сладком полусне.И вдруг с далеких долетел холмовСквозь щебетанье птичье звонкий зовРожка — и Ликий вздрогнул: ибо разомСей звук смутил ему дремавший разум.Впервые с той поры, как он впервыеИзведал девы ласки огневыеВ чертоге тайном, дух его шагнулВ почти забытый мир, во свет и в гул.И Ламия со страхом поняла,Что кроме заповедного углаПотребно много; много нужно кромеСтрастей кипящих; что и в дивном домеОкрестный мир застичь сумел врасплох;Что мысли первый взлет — любви последний вздох.«О чем вздыхаешь?» — Ликий тихо рек.«О чем мечтаешь? — с быстрым всплеском векРекла она: — Заботы отпечаткомОтягчено чело… Ужель остаткомБылой твоей любви питаться впредь?О, лучше бы немедля умереть!»Но юноша, любовной полон жажды,В зрачках девичьих отражался дважды,И рек: «Звездою светишь для меняНа склоне дня, и на восходе дня!О милая! Ты — плоть моя, и кровь;К невянущей любви себя готовь:Меж нами боги протянули нить.Беречь тебя, стеречь тебя, хранитьХочу! Душа с душой сплетется пусть.Одно лобзанье — и растает грусть.Мечтаю? Да! И вот о чем: такоеСокровище обрел, что о покоеМгновенно и навек забудут все,Узрев тебя во всей неслыханной красе.Коринф смятенный будет улья пачеГудеть, завидуя моей удаче.Сколь изумленно вытянутся лица,Коль брачная покатит колесницаСквозь уличные толпы!» ГоспожаЛишь охнула. Вскочила — и дрожа,Упала на колени: «Ликий!..» ЛивнемСлёз разразилась, кои не смогли в немПоколебать решимости; отнюдьМольбе не внемля, раздувая грудьГордыней, злостью исполняясь жаркой,Он сладить жаждал с робкою дикаркой:Зане, любви нежнейшей вопреки,Вразрез природе собственной, в тискиВлечению попался, что готовоБлаженство из мучения чужогоСебе творить — а встарь не омрачалоЧела его столь темное начало.Во гневе Ликий стал прекрасен сверхПрежнего — как Феб, когда повергПифона, змея злого… Змея? — Ба!Где змеи здесь? Любовная алчбаВзыграла жарче, вопреки обидам.И Ламия «о да» рекла с довольным видом.И юноша полночною пороюШепнул: «Но как зовешься? Ведь не скрою:Робел спросить, поскольку — не вини! —Не смертным, но богам тебя сродниСчитаю… Только много ль есть имён,Чей блеска твоего достоин звон?А друг, иль кровник сыщется ли в мире,Чтоб ликовать с тобой на брачном пире?»«Нет, — Ламия сказала, — в этом градеЯ не дружу ни с кем, покоя ради;Родителей давно похоронили,И с плит могильных не сметает пылиНикто — ведь я, последняя в роду,Живу тобой, и к мертвым не иду.Зови друзей несчетно в гости; лишь —О, разреши молить, коли глядишьС улыбкой вновь! — на празднество любвиЛишь Аполлония ты не зови!»Причину столь необъяснимой просьбыСтал юноша выпытывать; пришлось быИскусно лгать — и госпожа емуС поспешностью навеяла дрему.

Невесте в оны дни велел обычайНа склоне дня покров надеть девичийИ встречь цветам, огням и брачным гимнамКатить на колеснице во взаимномСогласии с любимым… Но бедна,Безродна Ламия! Совсем однаОсталась — Ликий звать ушел гостей, —И поняла: вовек не сладить ейС беспечной спесью и безмозглым чванством.Задумалась — и занялась убранствомЖилища: ожидалось много люда.Не ведаю, кем были, и откуда,И как сошли помощники — но крыльяНезримые шумели; и усильяНесчетные свершались в зале главном.И трапезный чертог предстал во блеске славном.И тихий стон таинственного хора —Единственная, может быть, опораВолшебным сводам — полнил дома недра.И, свежеизваянные из кедра,Платан и пальма с двух сторон листвойУ Ламии сплелись над головой.Две пальмы — два платана: в два рядаТянулась, повторяясь, чередаСия; и восхитительно сиял,Оправлен в пламень ламп, великолепный зал.О, сколь возникших угощений лакомБыл вид и запах! И безмолвным знакомДает уведать Ламия: онаПочти довольна и ублажена;Незримым слугам остается лишьУмножить роскошь всех углов и ниш.Где мраморные прежде были плиты,Явилась яшма; сделались увитыСтволы резные враз лозой ползучей.И дева, обойдя чертог на всякий случай,Не огорчилась ни одним изъяном,И дверь замкнула; в чистом, светлом, странномЧертоге мирно, тихо… Но тудаПридет, увы, гостей разнузданных орда.

День возблистал, и огласился сплетней.О Ликий! О глупец! Чем незаметнейДары судьбы заветные — тем краше;К чему толпе глядеть на счастье наше?Гурьба стекалась; каждый гость весьмаДивился, не прикладывал ума —Отколь сей дом? Всяк ведал с детских лет:На этой улице просветов нет,И негде строить. Чьим же был трудомВысокий, царственный восставлен дом? —Когда и как? Гадал бесплодно всяк о том.А некто был задумчив и суров,И медленно ступил под чудный кров.Се Аполлоний. Вдруг смеется он —Как будто к тайне, множество препонЧинившей для рассудка, найден ключ,Разгадка брезжит, мглу пронзает луч.

И юного, перешагнув порог,Узрел питомца. «Твой обычай строг,О Ликий, — старец рек. — Придя незваным,Тебя стесняю: вижусь черным враном,Непрошеным губителем весельяМладым друзьям; но не могу отсель яУйти — а ты прости». Залившись краской,Учителя со всяческою ласкойВо внутренние двери Ликий ввел:Заслуженный болезнен был укол.Был трапезный несметно зал богат:Повсюду блеск, сиянье, аромат —Близ каждой полированной панелиВ курильнице сандал и мирра тлели;Треножником священным возносимаНад пышными коврами, струйку дымаКурильница подъемлет; пятьдесятКурильниц — пятьдесят дымков летятК высоким сводам; токи сих куренийДвоятся в зеркалах чредою повторений.Столов двенадцать облых там на львиныхВздымались лапах; там в сосудах винныхИграла влага; и златые, тяжки,Теснились кубки, чары, блюда, чашки;И яствами бы каждый стол возмогЦереры трижды преисполнить рог.И статуя средь каждого столаВо славу божеству поставлена была.

При входе каждый гость вкушал прохладуНабрякшей губки — добрую отраду:Раб омывал гостям стопы и пясти,А после — током благовонной мастиВлажнил власы; и юные пирянеВ порядке, установленном заране,Рассаживались в трапезной, дивясь,Откуда роскошь здесь подобная взялась.

И тихо льется музыка, и тихЗвук эллинских речей — певучесть ихИ плавность уху явственны сполна,Когда едва лишь хлынет ток вина;Но первый ток взбурлил потоком вскоре.Всё громче ноты: в громком разговореНапевы глохнут. Мнится: блеск, уют,Убранства, брашна — проще предстают;На Ламию глядят уж наравнеС прелестными рабынями — занеВино уже свое свершило дело,И человечье с каждого слетелоОбличье… О теки, вино, теки,И мыслить понуждай рассудку вопреки!И вскоре Вакх в лихой взошел зенит:Пылают лица, в головах звенит.Гирлянды вносят, в коих явлен всякПобег лесной, и всяк долинный злак;Златые ими полнятся плетенки,Что ивяным подобны — столь же тонки, —До гнутых ручек; их несут гостям,Чтоб всяк себе чело возмог украсить сам.

Вот Ламия, вот Ликий, вот мудрец —Какой кому из них дадим венец?Пристоен деве, не весьма счастливой,Змеёвник, что с плакучей свился ивой;А юноше — из Вакховой лозыВенок, дабы в преддверии грозыОн забытье вкусил; но с кипарисомПускай сплетутся тернии на лысомУченом темени! Любое дивоОт философии бежит пугливо!Вот радугу в лазури зиждет Бог —Но семь волшебных красок в каталогВнесли, и волшебство сожгли дотла.Философ свяжет ангелу крыла,Определит размер чудес, и вес,Очистит от видений грот и лес,Погубит радугу — всё так же, какПонудил кануть Ламию во мрак.

Сидевший рядом Ликий, горд и рад,К невесте приковал надолго взгляд;Но вот, опомнясь, кубок он берет,И спешно устремляет взор вперед,Через пространный стол, дабы вознестьФиал вина во здравие и в честьНаставнику седому. Но философЗастыл недвижней каменных колоссовИ созерцал невесту, не мигая —И меркла, что ни миг, ее краса благая.И Ликий нежно руку деве жмет.Бледна рука, и холодна как лед —И мраз протек у юноши по жилам;Но стала вдруг рука сродни горнилам,И в сердце Ликию ввергает угли…«О Ламия! Да это не испуг ли?Страшишься старца?» Но, не узнаваяЛюбимый голос, будто неживаяСидит она; и мнится, чьи-то чарыНаносят ей незримые удары:Настойчивым призывам вопрекиБессмысленно глядят ее зрачки.«О Ламия!» — отчаяньем влеком он,И громок вопль… И пиршественный гомонУмолк; и музыки не внемлет слух;И свежий мирт во всех венках пожух.Речь прервалась, и лопнула струна;И гробовая в зале тишина,И Ликий мыслит в ужасе: на пирЯвился злобный дух, чудовищный вампир.«О Ламия!» — он взвыл; и скорбный войУдарил в гулкий свод над головой.«Изыди, нечисть!» — Ликий рек в тоске;Но у невесты больше на вискеНе билась жилка; и цветущих щекПогасли краски нежные; поблекПленявший взор — былые пыл и знойОстужены теперь смертельной белизной.«Сомкни, сомкни глаза, убийца старый!Иль отвернись, палач! Иначе каройБлагих богов — не сих недвижных статуй,Но мощных олимпийцев — ты, проклятый,Постигнут будешь, и в твои зеницыВольется огнь — побойся вереницыУбогих, темных лет!.. А совесть развеТебя не мучит, уподобясь язве?Лукавый нечестивец, ты живешьПреумножая пагубу и ложь!Коринфяне, глядите! Вот зачем онПришел на пир незваным, этот демон,Иль одержимый! Гляньте — с вами рядомУпырь мою невесту губит взглядом!»«Глупец!» — ответил Аполлоний тономПрезрения; а Ликий с диким стономПовергся, как на плаху палача,На грудь невесте, гасшей что свеча.«Глупец, глупец! — философа ответСуров и горек: — Ведь от стольких бедЯ столько лет шаги хранил твои —И зреть тебя поживой для змеи?»И Ламия очнулась… АполлонийГлядит всё пристальней и непреклонней,Всё жестче и нещадней. В слабом жестеЕще возможно выразить невестеМольбу немую. Но мольбы напрасны:Глядят глаза — безжалостны, ужасны.«Змея!» — звучит опять. Раздался дикий,Нездешний вопль… Она исчезла. ЛикийОдин лежал, и взор его потух:Покинул тело потрясенный дух.Друзья помочь пытались неумело —Но тело бездыханное хладело…И в свадебный хитон запеленали тело.

Колпак с бубенцами, или же Зависть