Формула Джина - Камиль Нурахметов

Камиль Нурахметов

Формула Джина

© Нурахметов К., 2016

© Литео, 2016

Формула Джина

Чтобы стать сотой, нужно трудолюбие и время…

Звонок телефона разорвал тишину кабинета, как забытый будильник. Полковник Геращенко мгновенно открыл глаза и уставился в грустный пластмассовый потолок. На кабинетном кожаном диване он успел поспать только два часа и спал бы еще столько же, если бы не телефонный перезвон, рвущий провода из самой Москвы.

– Петр Петрович, добрый вечер! – раздался торопливый голос в трубке.

– Здравствуй, Дорогой! – прозвучал ответ с вкусным сербаньем большого глотка холодного чая. – Наконец-то в ваш департамент на 47-й лагерь смертников распределили Джина, как вы понимаете он уже в категории смертника. Да, того самого, о котором я вам писал в прошлом году! Он следопыт 9-го уровня с гранитными яйцами и мозгами всей Академии наук! Петр Петрович, вы просили из его дела изъять острые страницы его чудес, я убрал! Больше разговаривать не могу, шеф уже возвращается! Как видите, я добро помню! Удачи Вам, Петр Петрович! – грустный голос телефона оповещал о конце информативного поля нудной монотонностью. Гробовые гудки рвали уши, нажимая на ушные раковины бесконечной мелодией конца. «Вот молодцы! Вот так сюрприз! Как я и думал, все, как я и предполагал, добегался Джин, докувыркался», – быстро промелькнула мысль в голове у полковника Геращенко. Он допил остатки холодного чая и прикурил сигарету, провернув в голове ленту мыслей и улыбнувшись, быстро набрал номер по дальней связи.

– Славка! Это я! Мне тут шепнули из столицы, что в твое пространство на 47-й привезут Джина! Че примолк? Ах, ты даже не знаешь, о ком идет речь? Тебе плевать? Ух ты! Отлично! Если бы знал, твой позвоночник заиграл бы, как старый рояль. Ты, наверное, думал на пенсию уйти тихо, не так ли? Вот тебе и головная боль, и мигрень в одном флаконе, если не сказать, что это еще твой геморрой и настоящая чумардосная чума! Ладно уж, не обделывайся раньше времени, а послушай меня, как сказал двести лет назад композитор Лебедев-Кумач, «к любой песне можно еще один куплет придумать!» У тебя кто там начальствует на 47-м лагере, майор Пекло? Так ты проинструктируй его, так мол и так, раньше времени не запугивай! Все самые серьезные страницы этого чертового Джина в его личном деле прописаны, чтобы администрация ориентировалась сразу и дров не наломала, поэтому твой майор Пекло будет знать все. Но, как ты понимаешь, у него там звонарей немало в тифозной среде, рано или поздно весь лагерь зажужжит, поэтому аккуратно намекни Пекло, чтобы с Джином не встречался лично ни в коем случае, беседы с глазу на глаз не проводил, это чревато, уж поверь мне, ему такое имечко не просто так дали. Волшебник – он и в тюрьме волшебник! Тамошние отбросы отправят его сами на тот свет, хотя, э-э-э, может быть, э-э-э, в чем лично у меня, э-э-э, есть основания сильно сомневаться! Получилось бы, что майор Пекло отправил в пекло самого Джина! Ха-ха-ха! Закаламбурил я культурально! Короче, э-э-э, меры примите там, а то этот Джин за мою двадцатилетнюю практику – самая хитрая сволочь в их среде. Глядите, не проспите, не пропейте, не прозевайте! Знаю я вашу 47-ю, инспектировал не раз, отмороженные там все у тебя, и майор твой, Пекло, – идиот редкий, что фамилия, что поступки! Ну, это между нами, конечно, работай, Славка, если хочешь поближе к морю перебраться, чаи на пенсии гонять и рыбку ловить, работай!

Закончив инструктаж, полковник опустил трубку старого телефона на черные антикварные рога аппарата с гербом, глубоко затянулся сигаретой и хитро усмехнулся новой, известной только ему комбинации. «Весь разговор записан службой собственной безопасности! Это факт. Теперь никто не сможет меня упрекнуть, что я его не предупредил! И это – факт второй! Вот так вот, любитель порно, твою мать! – додумывал полковник, помешивая холодный чай холодной чайной ложкой с отпечатком медвежьей пасти. У людей в погонах, до времени их одинокого умирания в старых постелях со стаканами негазированной воды, есть прошлое, которое рисовали они сами и больше никто, они и виноваты, виновато их воспитание.

Вячеслав Андреевич Могила был человеком приземленного склада ума, бетонной угрюмости и редкого безразличия к окружающей его среде. Сама его фамилия намекала ему с детства работать в морге, в крематории, на кладбище или в тюрьме для смертников. И это свершилось через много лет, он все-таки стал начальником над тремя дальними таежными лагерями, откуда никто не выпускался на свободу, никто о ней не мечтал и даже не пытался сбежать. Лагеря были настоящей последней жизненной станцией с черной вывеской «Конец Судьбе – конец Тебе». Свобода как понятие была совершенно невозможна, потому что вся система была выстроена на человеческих пороках, как экспериментальный калейдоскоп, чтобы сами заключенные уничтожали себя изнутри ради собственной выгоды и инстинктов, вольно или невольно, исполняя приговор Великой Империи на бумаге с печатью суда. ДНК осужденных на искусственную смерть мешало самому государству выполнять свои планы по строительству самого себя! Что пуля в затылок, что пару месяцев в инфарктной среде среди помоев социума, результат был один – безымянная могила, хотя и могилы никакой не было. Все, ушедшие в мир иной без расследования, сжигались в топке кочегарки под вторым корпусом с горой угля и под тихую мелодию немого, одноглазого Захара, стертого судьбой с поля жизни много лет назад. Души сожженных, подогреваясь в огненной среде, в прозрачной дымке медленно поднимались в небо, как потерянные пустые слова о далеком и несбывшемся счастье, а сами тела скорбной плоти быстро раскладывались на атомы высокой температурой древнего огня, потрескивая и лопаясь пузырьками. Песню сопровождения душ на великий суд божий слышал немой Захар и мурчал себе под нос только мелодию, потому что слова подъема Душ знал только Бог и его Сын, больше никто на свете! Угрюмый подполковник Могила знал систему досконально и никакие авторитеты или герои-легенды криминальных историй облетевших всю Империю не могли его убедить в том, что его лагеря не уничтожат этих изгоев своим хитрым и продуманным самоустройством. Иногда, в сильной посталкогольной депрессии, он мог приехать в один из лагерей и ночью расстрелять пару узников за нарушение внутреннего распорядка, тем самым повысив показатели смертности на костяных счетах учреждения. После телефонного разговора с начальством, он остался абсолютно равнодушен к полученной информации. Могила цвыркнул пустым пространством между двумя задними зубами и улыбнулся, включив продолжение итальянского порнофильма. Какой-то там Джин его не интересовал, он знал, что всем, попавшим в 47-й «Санаторий», максимум через два месяца конец! Так было уже 70 лет и так будет еще 300, это отработанный закон неизбежности, который сформулировал когда-то какой-то аналитик по «тюрьмоведению» из Москвы, много, очень много лет назад. Подполковник Могила подумал и решил позвонить в 47-й лагерь на следующий день, а пока: «…Пошли вы все к чертовой матери, какой-то очередной приговоренный ублюдок едет на встречу к собственной смерти!» – подумал он и открыл холодную бутылку немецкого пива, уставившись на нагло торчащие соски итальянской монашки с глазами кроткого котенка. Он любил порнографию с монашками, это было его хобби, будоражащее его внутренности где-то в дальних холодильных камерах сознания. Он как мужчина всю жизнь желал монашку с безразличными кроткими глазами, но так ее нигде и не нашел. Не то нынче монашество, не средневековое, не то!

Лагерь номер 47 соответствовал всем законам, прописанным умным господином, а не товарищем Фойницким, еще в 1889 году в его же трактате о тюрьмоведении и последним хитросплетениям пенитенциарной системы Огромной Империи. Ни о каком раскаянии не могло быть и речи среди людей, находившихся внутри. Каждый из них бросил вызов Империи и получил судьбоносный ответ. Государство перемалывало живой материал от костей абортированных младенцев в медицинских судочках до взрослых дядек, живущих наперекор всем законам и укладам. Потому что государство превыше всего, а оно не трактор и не громкие марши, это не паровозы и электрификация всей страны, государство – это очень много разных людей со своим личным видением жизни и постоянным желанием жить лучше наперекор всему и всем, даже государству! Лагерь находился в самой низинке, посреди высохшего русла когда-то большой реки, и был с одной стороны прикрыт двумя высокими склонами, поросшими тайгой, а с другой – пятидесяти километровой долиной, без кустика, без деревца, как на ладони, глина, песок, неширокий ручеек бывшей реки и волчьи следы. Таким образом, все окна камер, выходящие в долину, имели солнечный свет, а другая сторона, окнами к склону, никогда солнца не видела, что повышало процент самоубийств от ноющей депрессии, душевной хмари и минусовой безнадеги. В пяти километрах от лагеря стояла большая плотина Илантуйского водохранилища, когда-то и урезавшая большую реку до уровня маленькой речушки, протекавшей вдоль стены. Река была просочившейся водой сквозь высокую стену плотины, оставив позади выработанное для людей электричество и память о большой воде. Отличительной чертой такого лагеря для приговоренных было то, что на каждые десять человек выдавался обед, один раз в день и только на восьмерых. В камерах все знали, кто эти двое из каждой десятки, и с ними никто и никогда не делился, чтобы не показать слабость перед коллективом и самому не подохнуть раньше времени! Никто не знал, что такое раньше времени или позже, но всегда предпочиталась формулировка «подохнуть раньше времени», про позже никто не говорил, это было бы нелогично – умереть позже времени! Абсурд! К железной дверце, откидайке-кормушке, всегда подходили те, кто будет есть, а те, кто не будет, медленно умирали от голода, разглядывая чужие латунные миски, лежа на полу и прижавшись к стене. Рано или поздно, те, кто ели сегодня, будут умирать от голода, как те, кто умирает сейчас. Круг жизни и смерти был замкнут на два месяца, не более. Кормежка сама по себе делилась на летный, то есть, день с кормлением, и не летный – день без еды. Очень часто не летных дней было больше, чем летных и уже сами узники делились на тех, кто может отвлечься от голодной червивой соски внутри живота и на тех, кто звереет от голода поневоле мозгового устройства и внутренних сил, что усиливало страх в замкнутом помещении, где стены были выкрашены в ядовито-зеленый цвет. Иногда в лагере был так называемый «яблочный день», когда открывались кормушки и в камеры вбрасывались одно или два румяных яблока. Если человеческий коллектив был разрознен и без разумного самоустройства, узники убивали или калечили друг друга за яблоко, если нет, все заканчивалось тихо, яблоко съедалось самыми сильными, которым нужны были витамины для дальнейшей борьбы. Внизу двери, у самого пола, было второе окно, закрытое на замок, для вытаскивания трупов из камеры. Сама дверь не открывалась, трупы выволакивались снизу и мгновенно в голову производился контрольный выстрел, на всякий случай, чтобы не пытались повторить подвиг Франсуа Пико. В камеру можно было войти с одним килограммом нужных вещей, прошедших три тщательных осмотра по списку. Личные вещи находились в пакете с эмблемой лагеря-тюрьмы и печатью, подтверждающей три осмотра, с учетом 345 абсолютно запрещенных вещей. Список был минимизирован до самого предельного логичного уровня и максимально лоялен к вещам, которые могли нанести медленный урон здоровью. Этот пакет с личными вещами так и назывался – «Последний пакет в жизни». Взяток никто не брал, потому что специальным Приказом по Системе от 12 мая 2099 года любой служащий, пойманный на взятке, расстреливался во дворе через 15 минут. После такого приказа, после расстрела пятнадцати надсмотрщиков за последний год, все принимали мудрое решение: лучше жить, чем сдохнуть! Такой был мудрый приказ и такой единственно правильный выбор, которому уже тысячи логических лет! Учреждения, где взяточников не расстреливают, обречены на болтовню о демократии и совести, на медленное загнивание и самоуничтожение. Долгожителей в лагере не было, стариков тем более, потому что встречать старость – это привилегия только для избранных за особые заслуги перед равновесием добра и зла в течение всей жизненной киноленты. В 47-м лагере избранных не было, а может быть, и были, но никто об этом не знал, кроме Господа Бога и его летающих в эфире единомышленников. Полет мысли всех узников был похож на ползанье старой улитки по сухому асфальту: никакого полета давно уже не было, а была никчемная жизнь, отбирающая силы каждый день и ведущая в дырявую тьму. Они жили по старинному принципу рабов Абиссинии: «Живи, как можешь, если нельзя, как хочется». Электрических розеток в камерах не было, все окна были сплошным стеклом с решеткой без форточек и без ставень, туалет один, один кран с водой и двенадцать кроватей на сорок или пятьдесят обреченных. Это был стандарт всех камер лагеря: закупоренная бактериальная среда без поступления какой-либо информации, предназначенная для быстрой деградации человеческой особи, благодатной почвы для самоубийств и беспредельно агрессивной внутренней среды. Лазаретов с врачами для больных узников тоже не было, потому что уровень смертности в лагере приветствовался по всем инстанциям, как в древней системе строителей коммунизма, и книги с учетными списками умерших пополняли пыльные полки архивов каждый год и гигабайты внутренних компов. Чем больше умрет народа, тем круче график показателей, тем больше премий и кислорода! Внутри лагеря жила и развивалась лепра, сифилис, СПИД и стандартный туберкулез с палочкой, того самого мистера Коха и, конечно же, канцер. «Чем больше умрет, тем больше уровень справедливости!» – говорил генерал Пахучий на ежегодной Конференции Системы. Кратковременных прогулок на воздухе тоже не существовало, а было сидение в четырех закупоренных стенах изо дня в день, и быстрое, поголовное помешательство законсервированного уровня астронавтов дальнего космоса. Если бы кто-нибудь сказал узникам, что смерть – это самое необычное и яркое путешествие в их жизни, то не нашлось бы ни одного приговоренного из трех тысяч человек, кто прислушался бы к этим словам. Люди привыкли жить и дышать, они, сколько себя помнят, живут и дышат, каждый день борясь с социальной средой, которую создавали не они, а другие, до их появления. Они абсолютно не помнят себя мертвыми и уж подавно свой туннельный переход из новенькой клетки А в новую клетку А2, у мамы, в тайной лаборатории живота. Мнительный народ всю жизнь старается отгонять страшные мысли о смерти, которая обязательно появиться из недр сознания. Они привыкли жить, дышать и кушать, чтобы снова дышать. Они хотели бы еще и еще, и подольше, и с вином и сливочным маслом под лучами самой рядовой Желтой звезды и у теплого моря. Они бы хотели… Мало ли чего все хотят, уж слишком часто народ делится клетками без разрешения, переизбыток ртов на лице планеты уже давно! Так осмысленно исполнялся вердикт смертной казни, нарисованный государством по приговору суда. Искалеченная и абсурдная демократия добралась и в этот мир, расправляясь с чужим дыханием, привычкой жить и антагонизмом с государственной машиной как бензиновой мельницей для любых костей! Однажды прекрасный поэт золотого века с красивыми тонкими усами, статью рыцаря и с рубиновой инкрустацией эфеса шпаги, общаясь с испанской королевой, произнес: «Ваше Сияние! Жизнь злых людей, полна тревог!» Жизнь этих людей-узников была полна не просто тревог, узники медленно поглощались своими мыслями, питаясь увиденным и пережитым с каждым своим ничтожным днем, они тлели на глазах друг у друга, ежесекундно ощущая смерть под старыми матрасами, подушками и в камерных щелях, где сидел страх и улыбался, во все сто тридцать восемь страшных застрахованных зубов.