Солнце и свет - Надя Яр

Надя Яр

Солнце и свет

Джон Конгрэйв по прозвищу Немо вышел из дома своей невесты и направился вниз, в Сото. У него не было определённой цели, и он пересёк боро наискосок, шагая с высоко поднятой головой по узким вертлявым улочкам мимо последних приличных фасадов, многоэтажных развалюх и тёмных лавок. Он шёл, подобный лучу света, весь облачённый в белое, как подобало лорду Сото. Ноги в сандалиях из тиснёной кожи как будто сами собой вышли на улицу Лавочников.

— Не испачкаешь обувь-то, сэр? — сказал печальный голосок.

Джон притормозил. На бурых ступеньках здания — назвать его домом не поворачивался язык — сидела темноволосая девочка в синей рубахе. Прелестное юное личико было не по годам меланхолично. Тонкие смуглые руки обхватили колени. Губы девочки были пышны, как алый цветок. В другой день Джон взял бы её за локоть, отвёл в верхний апартамент и, утолив страсть, одарил парой серебряных монет, но сегодня такое было немыслимо. Он провёл ладонью у уха девочки, показал сребреник и подбросил его в воздух.

— Гляди-ка.

Девочка ловко поймала монетку, и печальный алый цветок радостно трепыхнулся. Она подняла к Немо голубые глаза, неожиданно полные безрассудного ожидания счастья, и вытянула напоказ господину стройные чистые ноги.

— Красота, — признал он.

Девочка бросила взгляд в дверной проём и улыбнулась, приглашая.

— В другой раз, — сказал Джон, уходя.

Наступил полдень, и солнце бросало на город бессчётные отряды лучей. По запаху Немо понял, что вышел на площадь, к мясному рынку. Булыжник испускал застарелую вонь ежедневно проливаемой и еженощно сохнущей крови. Немо прошёл к старинному фонтану и сел на длинную скамью у бассейна. Вокруг мгновенно образовалось свободное место. Так и должно быть. Фонтан и каменные скамьи построил кто-то из его предков, лордов Сото, в века, когда их вотчина ещё не успела стать пристанищем бедняков Новы. Ветхие каменные фавны, заплесневевшие и слепые от груза лет, исправно лили из кувшинов струи чистой речной воды, но фонтан в целом отдавал несвежей кровью. Торговцы и мясники всё время мыли в нём сомнительный товар.

Гены лорда Сото принадлежали нечеловеческим предкам примерно на одну треть. Кровь горного народа, сидай, текла в его жилах в наибольшей возможной пропорции. Более чем на треть сидом в городе не был никто. Джон Конгрэйв возвышался над большинством мужчин Сото на полторы головы. Боги одарили его олимпийским сложением и почти сверхъестественной быстротою и силой. Скульптурные руки, плечи и грудь Немо излучали угрожающую мощь, а стройный стан был опоясан всё той же выкованной по мерке цепью, которую Джон стал носить в возрасте двадцати лет. Его лицо отличалось чёткой, лепленой правильностью, которая, будучи признаком высокого происхождения, ценилась в Патрии много выше, чем ветреная человеческая красота. Однако облик лорда Сото был поразительно индивидуален. Каждая его черта была предельно ясно, чуть ли не чересчур выражена, а кроме того, в лице, как и в характере Немо, присутствовал неявный изъян. Уголки глаз и рта смотрели чуточку вниз и придавали Джону торжественный, траурный вид. Когда печальные губы улыбались, радость сверкала молнией и озаряла всё вокруг. Тёмные глаза Немо полыхали грозою чувств. Весь его облик был движим и осиян живой и вольной душою, с которой контрастировал заниженный, с ленцой, спокойный стиль и тон. Людям подчас казалось, что перед ними в образе человека предстал ленивый вулкан или лукавый тигр.

Теперь же в эту взрывоопасную смесь влился огонь любви и ожидание близкого счастья. Его возлюбленная Лора, прекраснейшая из прекрасных и высокорождённых женщин, златовласая, зеленоглазая, белокожая Лора, королева стольких его неистовых ночей и томных грез, дала согласие стать законной супругой Немо, лорда Сото, родить ему наследника, принять его имя и навеки соединить свою судьбу, плоть и душу с судьбою, плотью и душой Джона. В жизни Немо ещё не бывало настолько счастливого дня. С утра его подёрнутые радостью глаза незряче скользили по крикливому уродству нижнего Сото, бездомным животным и детям и по отбросам канав, отверстым ртам, пустым рукам и выставленным напоказ язвам нищих калек, по низким крышам старых домов, убогим бурым стенам многоэтажных муравейников и по взбирающимся на холмы в вечной дымке соседним районам. Джону казалось, что всё это облагорожено, осенено любовью, и он любил мир в ответ. Беспощадности солнца, лучи которого освещали и обнажали город и весь этот несчастный Сото, Джон бессознательно противопоставил любовь. Он откинулся назад, прислонился спиной к ветхому мрамору и погрузился в безмолвное созерцание своего счастья.

Его пробудили мухи. Они кружили тучами над кучами вчерашних и позавчерашних обрезков и требухи. Их брали те, кто хотел полакомиться мясным, но не мог позволить себе свежего. Таких людей было множество в городе Нова, особенно в Сото, и торговля с вонючих столов шла достаточно бойко. Джон случайно сел так, что столы с падалью и вертлявое полчище мух были у него прямо перед глазами. В конце концов он очнулся от сладостной грезы и увидел всё это в упор. Цепочка ассоциаций тут же вырвала Немо из настоящего и отправила в прошлое, на пятнадцать лет назад. Такой эффект время от времени производили на него предметы, связанные с этим пятнадцать лет назад: кленовые носилки, например; и изумруды.

Там, в прошлом, вечернее солнце грозно косилось на жёлтую городскую стену. Ворота на мосту Ариарана стояли настежь — люди стремились покинуть город. Многие — страну. Для этого они согласны были проплыть ночью по коварной реке Вэй, пробраться по смрадному лабиринту канализации или пройти мимо отряда Немо, мимо телеги и мух. Телега наполовину загородила ворота, и отряд контролировал узкий перешеек. Мухи сонно и сыто вились над мёртвою плотью. Джонни Конгрэйв, широко известный под кличкой Немо, присел на корточки у кленовых носилок. Рядом на коленях дрожали носильщики-рабы.

— Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать, — весело пропел Немо. — Кто не спрятался, я не виноват!

И он отбросил полог лезвием сабли. В носилках обнаружился Джексон Дэйн. Тихий, бледный, золотоглазый, снедаемый болезнью Джек… Джонни осклабился и убрал оружие в ножны. Джек для него опасности не представлял.

— А! Твоё божественное величество! — воскликнул Джонни. — Заждались мы тебя, дорогой. Вон там целая куча твоих друзей, и все они тебя ждут.

И он указал через плечо туда, где мухи вились над телегой, полной изуродованных тел. Мухи ползали по остекленевшим глазам мёртвых голов, которые Немо аккуратно уложил по краям телеги, так, чтобы наружу смотрел ряд испепелённых ужасом лиц. Мухи заглядывали в отверстые рты, жужжали в ушных раковинах и ноздрях. Джонни ласково улыбнулся. Джек судорожно вздохнул и вытащил из-под подушки золотой браслет с чудными мелкими изумрудами.

— Отпусти меня, а? — сказал он.

Джонни залюбовался браслетом. Эта вещь была горной работы. Невыносимо древняя, она совсем не выглядела старой. В тёплом вечернем свете золото и камни излучали тепло, радость, жизнь. Что ж… Босс не только не давал приказа убить Джека — наоборот, он полусформулировал желание припугнуть строптивца и отпустить куда тот пожелает. Иначе Джонни не посмотрел бы на браслет.

Он взял у Джека украшение и сунул за пазуху.

— Пойдёт, — сказал он. — Ещё есть?

И он начал обыскивать носилки, говоря:

— Почему бы тебе не сделать того, что требует Босс? Ты знаешь, что для всего этого есть причины. Что тут страшного-то, а, Джек? Ну какой с тебя жрец? У тебя ещё борода не растёт!

И он провёл указательным пальцем по гладким бледным щекам юноши. Джеку Дэйну было семнадцать лет. Немо было двадцать три, и эти шесть лет разницы разделяли их сильнее, чем партийная вражда, чем политические связи и Джекова речная лихорадка. Нобили Патрии предпочитали не болеть напоказ. Чем больше горной крови течёт в твоих жилах, тем менее ты подвержен плебейским телесным напастям. Лихорадка могла быть признаком подпорченности родословной: может быть, мать либо бабушка спуталась с простолюдином, а то и с рабом, и благородные черты — всего лишь подаренная женщиной маска, скрывающая прерванную линию отцовской крови. Но это было не так важно, как чисто физическая близость и власть и эти злосчастные шесть лет. Они сделали одного из них молодым мужчиной, который был гораздо сильнее второго, юноши. Шесть лет зияли и разделяли их тогда, как бездонная пропасть между победителем и пленником, хозяином и рабом.

— Сложил бы ты с себя полномочия, Джек, и лежал бы себе сейчас дома, в тени, — сказал Джонни. — А то гляди, встретится кто-нибудь не такой добрый, как я. Чем же ты откупаться-то будешь?

Он откинул одеяло и провёл руками вдоль беззащитного тела. Ничего. Рука задержалась на бедре. Джонни помедлил, распахнул на Джеке рубаху и едва не отшатнулся. Ему почудилось, что точёное стройное тело юноши излучает манящий, небесный свет. Он глянул Джеку в лицо. Красивый благородный парень с большими золотистыми глазами… Ясные, истончённые болезнью черты. Свет? Что за свет? Лоб Джека блестел от пота. Это болезнь, не страх. Джонни завороженно прикоснулся к его лицу, собрал ладонью холодные бисеринки, прошёлся вдруг непослушными пальцами по груди и животу, белой коже, по мускулам и впадинкам плоти… Он понял, чего хочет, и облизал пересохшие губы.