Боги и влюбленные - Пол Джефферс

Пол Джефферс

Боги и влюбленные

Посвящается Расселу

Часть первая

АКОЛИТ

I

Однажды солнечным утром, когда мне было девять лет, и я еще не служил богу мужчин, которые любят юношей, пробегая мимо библиотеки Ассиния Поллио по дороге в цветочный магазин, я случайно столкнулся с каким-то калекой. В руке у него был ворох свитков, и когда он упал, свитки веером разлетелись по мостовой. Сбитый с ног мужчина поднял на меня глаза и заорал:

— Р-р-ради всех б-б-богов, мальчик, с-с-смотри, куда идешь!

Я мигом узнал заику и понял, что попал в серьезные неприятности. Это был не просто калека. Я сбил с ног самого Клавдия, дядю императора!

Четко осознавая, что все на площади покатываются со смеху, я, испуганный перспективой смертного приговора, помог Клавдию подняться, умоляя меня простить.

— Пожалуйста, пожалуйста, — без остановки говорил я, — простите меня! Надеюсь, я не причинил вам вреда!

— Ладно — я, — пробормотал он. — С-с-свитки в-в-важнее.

Собирая свитки, я заглянул в один из них.

— Господин, я знаю, что это. Это истории.

Он дернулся так, будто у него начинался припадок, и я испугался, что свитки вновь окажутся на мостовой, однако Клавдий просто вздрогнул от изумления.

— Ты умеешь читать?

— Я очень хорошо читаю по-латыни, господин, а совсем недавно начал изучать греческий. — Почувствовав себя увереннее и больше не ожидая, что меня распнут, я немного осмелел. — У меня талант к языкам.

— Кто ты, м-м-мальчик?

— Ликиск, — ответил я, протягивая последний из его драгоценных пергаментов. — Я из дома Прокула.

— А, П-п-прокул! Сенатор. Х-х-хороший человек.

— Так и есть, господин.

— Надеюсь, ты ч-читаешь не только любовные истории, Л-л-ли-Ликиск.

— Я читаю уроки.

— Ты д-д-должен читать исссторию. Римскую исссторию.

— Да, господин, но…

— Что «н-н-но»?

— Читая о Риме, я читаю о войне.

— Конечно!

— Я против войны.

— Ха!

— Думаю, лучше любить, чем воевать.

— Т-т-теперь я знаю, что ты м-м-мальчишка Прокула! — человек со свитками рассмеялся, вскинув голову так внезапно, что я вновь встревожился. — Когда придешь домой, с-с-скажи сенатору П-п-прокулу, что К-к-клавдий шлет ему наилучшие пожелания!

— Скажу, господин. Простите, что из-за меня вы уронили книги.

— Ты, Л-л-л-ли… киск, выкинь любовные истории и ч-ч-читай хроники! А лучше всего пиши их!

Прошло много лет, прежде чем я услышал тот же совет от Тиберия Клавдия Друза Нерона Германика, однако из признательности к Клавдию я решил начать свой рассказ с небольшого исторического вступления. Хотя, как вы узнаете далее, любовь оттолкнет с пути историю, которую я собираюсь поведать.

Спроси о Риме и услышишь о войне!

Так было всегда.

И так было со мной. Я родился в разгар римской войны и оказался из-за нее сиротой. Это произошло в тревожное время после смерти Божественного Августа, когда некоторые части армии до самого основания оказались потрясены предательствами. Взбунтовались те самые солдаты, что завоевали мир.

Восстание началось в Паннонии, где негодяй по имени Персений увещевал ленивых, мрачных воинов, которым стала отвратительна сама мысль о работе и дисциплине. «Почему мы должны подчиняться, как рабы, если можем выбить для себя лучшие условия, угрожая новому императору в период неуверенности и непостоянства?»

Надежда на успех восстания связывалась с Германиком, племянником и приемным сыном Цезаря Тиберия, наследника принципата Августа. Бунтовщики считали, что Германик жаждет власти. Они ошибались. «Жаль, что Германик остался предан Тиберию», спустя годы заметил Марк Либер, рассказывая мне об этих событиях.

— Говорят, что Божественный Юлий Цезарь подавил восстание одним словом. Божественный Август в битве при Акции нагнал на войска страху одним своим взглядом. Но Германик превзошел их всех, — говорил Марк Либер, в очередной раз вспоминая историю о том, как привез меня из Германии в Рим — историю, которую я никогда не уставал слушать ребенком, сидя у него на коленях.

Германик использовал убедительную риторику, пытаясь заставить восставших повиноваться. Чтобы сплотить лишенных мужества, пристыженных солдат, он указал им на германцев, начавших проявлять заносчивость и высокомерие после новостей о беспорядках в римской армии. «Ничто не очистит виновные сердца быстрее, чем раны, заслуженные в бою», настаивал Германик.

Целью похода явилась земля марсов далеко на севере Германии. Так случилось, что в тот вечер марсы отмечали праздник, и пока они спали в постелях или лежали пьяными у столов, под звездным небом через густые леса шли легко вооруженные вспомогательные батальоны, за которыми следовали регулярные войска. Началась резня. Стремясь вернуть свою честь, римляне ножами, пиками и мечами убивали мужчин, женщин, детей. Лишь нескольким посчастливилось выжить благодаря милости тех верных солдат, что не испытывали нужды смывать вину кровью врага. Среди них был трибун Марк Либер, приказавший брать пленных. «Мы выразим преданность Риму и императору, предложив ему рабов. Пара умелых рук послужит Риму лучше, чем труп».

Среди пленников трибуна оказался мой отец, воин, сражавшийся отважно и умолявший о смерти, только чтобы не стать рабом. Последний раз, когда его видел молодой трибун, отца с другими воинами везли к границе Рима. Я так никогда и не узнал о его судьбе, но представлял, что в конце концов он погиб геройской смертью, сражаясь на арене и доказав всему Риму, что, хоть и раб, он был достойным человеком.

Марк Либер знал и мою мать. «Когда ее взяли в плен, она была беременна тобой», — печально рассказывал он. — «Она была очень красивой, но из-за слабости, что часто сопровождает подобную красоту, не смогла выдержать тяжелых родов. Обычно в таких случаях ребенка убивали — в римской армии нет места младенцам, — но ты был таким милым, Ликиск, что я тебя пощадил и решил подарить своим приемным родителям. Сенатору Прокулу и его жене Саскии не посчастливилось воспитывать собственного младенца. Так ты и оказался в доме Прокула».

Он часто рассказывал эту историю, усаживая меня на колени, когда выходил в сад и устраивался на лавке между статуями трех богов. Первым, конечно же, был Янус, бог дома. Вторым — Марс, бог войны. А третьим — Приап, бог сада, позже ставший моим покровителем, о чем я вскоре расскажу.

Марк Либер и я были непохожи, как два наших бога. У меня были мягкие золотистые волосы, гладкая кожа и голубые глаза. Он же был настоящим римлянином: крепкий, с коричневой кожей, загоревшей на маршах под солнцем, с темными, короткими волосами без всяких кудрей; глаза глубокие, как небо в безлунную ночь. Он был солдатом. Я — мальчиком для любви. Когда я родился, Марку Либеру исполнилось двадцать.

Пока я рос, чтобы стать служителем культа Приапа, он оставался воином, уходящим на войну в далекие земли. Сворачиваясь в руках менее значимых людей — некоторые из них тоже были солдатами, и их объятия давали мне мимолетное представление о том, какими могли быть его любящие руки, — я лелеял свои детские мечты и жаждал сказать моему солдату, как сильно его люблю.

Во время увольнительных он обучал меня всем спортивным навыкам, которыми отлично владел. Он великолепно бросал копье, и даже тем, кто был на шесть лет его моложе, не удавалось обогнать Марка Либера на длинных дистанциях. «Бег — лучшее упражнение, Ликиск, — объяснял он. — Он наделяет тебя сердцем льва и ногами газели». Хотя о героизме и стойкости Марка Либера ходили легенды, он шутил: «Любой хороший солдат должен отлично бегать. Враг не отрежет тебе уши, если ты обгонишь ублюдка!»

После упражнений мы отправлялись в ближайшие бани, где я прислуживал трибуну, помогая массажистам выбирать масла и притирания. (Я немного разбирался в массаже благодаря наставлениям служителей Приапа. Хотя мои навыки, в отличие от навыков тех, кто работал в банях у Марсова поля, больше были связаны с эротикой, я умел делать бодрящий, расслабляющий и прямой массаж, с удовольствием массируя сенатора Прокула после изматывающего дня в Сенате). Время от времени мне удавалось сделать хороший массаж и трибуну, но только дома, не в публичных банях.

Всегда хороший солдат, время от времени он возвращался из походов, украшенный новым шрамом — хотя их у него было мало, — и пока я натирал его маслами, оставлявшими после втирания чистый, мужественный запах, он рассказывал мне историю этого шрама, из скромности не распространяясь о своей роли в схватке. Но я знал — не в его характере бежать от опасности. Я слышал, как в разговорах с сенатором Прокулом многие генералы хвалили Марка Либера, и понимал, что трибун — отважный воин. Я не знал, серьезно ли он почитает богов, но предполагал, что он молится Марсу, прося о доблести, отваге и победах.