Война - Селин Луи-Фердинанд

Следующую ночь я тоже встретил там. Окровавленное левое ухо приклеилось к земле, как и рот. В ушах страшно шумело. Этот шум меня убаюкивал, а потом к нему присоединился еще и стук дождя, довольно сильного. Тело лежавшего рядом со мной Керсюзона разбухло и почти скрылось под водой. Я протянул к нему руку. И пощупал его. Другой рукой я шевелить не мог. С моей второй рукой творилось что-то непонятное. Она то улетала в небеса, прямиком в космос, то снова падала, и мое плечо содрогалось от удара куска сырого мяса. Всякий раз я громко вскрикивал, но от этого становилось только хуже. Постепенно я приноровился орать потише, хотя полностью сдержаться от крика у меня не получалось, голова раскалывалась от шума, словно внутри нее громыхал поезд. Да и зачем было напрягаться. И вот наконец в этой каше, под свист несущихся отовсюду снарядов, в самом эпицентре жуткого грохота, я впервые заснул, правда кошмар вокруг никуда не делся, полностью сознания я не терял. Я вообще все время оставался в сознании за исключением разве что нескольких часов, когда меня оперировали. А этот оглушительный шум не оставляет меня по ночам во сне с декабря 14-го. Война проникла ко мне в голову. Так и живу теперь с ней в голове.

Ну да ладно. Главное, что ночью я смог перевернуться на живот. Уже хорошо. Шумы внутри, раз уж они остались со мной навсегда, я научился отличать от тех, что снаружи. Вот с плечом и коленом пришлось не на шутку помучиться. И все же мне удалось подняться на ноги. Ко всему прочему я еще и жутко проголодался. Ну и видок у меня, наверное, был в том загоне, где нашел свой конец наш с Ле Дрелье-ром отряд. Куда, интересно, он сам подевался? А все остальные? Уйма времени прошло, ночь и потом еще почти сутки, с тех пор как по ним здесь проехались катком. Остались лишь небольшие холмики в саду и на склоне, где повсюду дымились, потрескивали и догорали наши машины. Большая походная кузница еще не полностью обуглилась, знаки различия на мундирах тоже находились в процессе. Но аджюдана[1] от других я бы уже не отличил. Одну из лошадей, правда, я все же сумел разглядеть, как и покрытый пеплом кусок дышла за ней, к которому прилипли и болтались в виде лохмотьев остатки обвалившейся с одного конца стены фермы. Должно быть, они вернулись и снова пустились в галоп среди развалин под бомбами, а сзади, что немаловажно, по ним били пулеметы. Ле Дрельера тут обработали по полной программе. Я же по-прежнему сидел на корточках все в том же самом месте. Вокруг все было завалено мусором от разорвавшихся на мельчайшие осколки снарядов. А их тогда за считаные секунды прилетело сюда не меньше двухсот. Трупы, куда ни ткни. Парнишку с вещмешком, что характерно, разворотило, как гранату, от шеи до пояса. В его брюхе уже невозмутимо копошились две крысы, пожирая содержимое вещмешка и засохшие внутренности. Воздух был пропитан смрадом гниющего мяса и гари, особенно несло оттуда, где свалили в кучу с десяток выпотрошенных лошадей. Именно здесь и оборвался его галоп, хватило одного крупнокалиберного снаряда в двух-трех метрах. Внезапно я вспомнил еще и про сумочку с бабками, которую Ле Дрельер везде таскал с собой[2], в голове у меня все окончательно спуталось. Я совсем разучился думать. Не получалось ни на чем толком сосредоточиться. И это, наряду с бушевавшим в моем мозгу нескончаемым ураганом, беспокоило меня даже больше творившейся вокруг херни. В конце концов шанс выбраться из этой заварушки, похоже, оставался только у меня одного. А я даже не был уверен в пушках вдали. Все смешалось. Я видел, как окрестные поля покидают малочисленные конные и пешие отряды. Лично я был бы рад и немцам, но они двигались в противоположном направлении. Очевидно, решили отсюда сваливать. Приказ есть приказ, ничего не поделаешь. Сражение на этом участке фронта, судя по всему, окончено. Значит, мне придется разыскивать свой полк в одиночку. И где же он теперь? Чтобы додумать хотя бы одну мысль до конца, мне приходилось возвращаться к ней по нескольку раз, словно ты беседуешь с кем-нибудь на перроне, а мимо проходит поезд. Особенно надоедает постоянно повторять то одно, то другое. Приноровиться к такому процессу совсем не просто, можете мне поверить. Сегодня-то я уже натренировался. Двадцать лет обучения не прошли даром. Моя душа окрепла, подобно бицепсу. И не надо мне рассказывать про врожденные способности. Я сам научился музыке, спать, прощать и, как вы видите, даже освоил изящную словесность, ловко выхватываю аккуратные кусочки ужаса из шума, который уже никогда не закончится. Проехали.

Среди останков походной кузницы обнаружились банки тушеной говядины. Их разворотило огнем, но мне было не до изысков. Жажду, правда, тоже никто не отменял. Я ел одной рукой, и вся жратва пропиталась кровью, хорошо бы только моей, но еще и чужой. Теперь мне нужен был трупешник, у которого сохранилось бухло. И такой стрелок-кавалерист в конце концов нашелся у самого выхода из загона. Да еще сразу с двумя бутылками бордо за пазухой шинели. Позаимствованными, само собой, у офицеров.

После чего я решил потихоньку двигать на восток, мы же оттуда пришли. По сотне метров. Вскоре я обнаружил, что у меня проблемы с распознаванием окружающих предметов. Мне показалось, что я вижу в поле лошадь. Я собрался сесть на нее, а вблизи выяснилось, что это раздувшаяся корова, сдохшая не менее трех дней назад. Сил у меня от этого явно не прибавилось. Потом я заметил еще и орудия батареи, которых опять-таки не существовало. Со слухом у меня тоже было глухо.

Реальных же фронтовиков я так пока и не встретил. Еще несколько километров. Я снова подкрепился кровью. Шум у меня в голове слегка поутих. И вдруг я все выблевал, обе бутылки. Вокруг все ходило ходуном. Черт, сказал я себе, Фердинанд. Ты же не собираешься сдохнуть сейчас, когда самое сложное уже позади!

Я твердо решил не сдаваться. Но тут я вспомнил сумочку и полностью обчищенные [полковые][3] фуры, после чего мои страдания утроились, к руке и нескончаемому шуму в голове добавились, потеснив их на второй план, муки совести. По натуре я совсем не злодей и едва снова не запаниковал. Вдобавок ко всему из-за крови язык у меня окончательно склеился, и я больше не мог говорить даже с самим собой. Обычно это помогало мне взбодриться.

Местность здесь в целом достаточно ровная — однако предательские канавы, очень глубокие и заполненные водой, сильно затрудняют продвижение вперед. Без конца приходилось сворачивать и идти в обход, чтобы вернуться практически на то же самое место. Плюс мне еще постоянно мерещился свист пуль. Водопой, правда, возле которого я остановился на привал, все-таки оказался настоящим. Рука больше не выпрямлялась, и мне приходилось поддерживать ее другой рукой. Она безжизненно болталась у меня сбоку. На уровне плеча образовалось что-то вроде полностью пропитавшейся кровью тканевой губки. Стоило мне ею чуть пошевелить, как я буквально прощался с жизнью, такой резкой и, если так можно выразиться, высасывающей из меня все, что теплилось во мне живого, была эта боль.

А я чувствовал, что жизни во мне оставалось еще довольно много, и таким образом она сама себя во мне защищает, я бы даже так сказал. Никогда бы не поверил, что такое возможно, если бы мне об этом кто-нибудь рассказал. Держаться на ногах я теперь стал значительно увереннее и проходил уже по двести метров за раз. Однако мои мучения вовсе не стали меньше, и боли по всему телу, от коленной чашечки до содержимого черепушки, продолжали сопровождать каждое мое движение. В ушах у меня окончательно воцарилась какофония, предметы вокруг утратили свою привычную форму и постоянно менялись. Они стали податливыми, как замазка, деревья больше не стояли на месте, дорога колебалась под моими говнодавами то вверх, то вниз. Мундира на себе я уже не чувствовал — только дождь. И по-прежнему ни души вокруг. Но даже в совершенно безлюдной заброшенной деревне шум у меня в ушах не стал тише. Эта пытка начинала меня по-настоящему пугать.