Никола Тесла и тайна Филадельфийского эксперимента - Вадим Телицын

Вадим Телицын

Никола Тесла и тайна Филадельфийского эксперимента

Начало

Какова была миссия Иисуса?

Установить в мире космополитический строй, основанный на братской любви и терпимости, в которой «нет ни греха, ни еврея, ни обрезанных, ни необрезанных, ни варваров, ни рабов, ни свободных».

В этой истории нет начала и нет конца, в этой истории реальность переплетена с фантастикой, в этой истории человеческая мысль не может найти себе выход, в этой истории желаемое выдавалось за действительное, в этой истории действительность оставалась за семью печатями…

«Есть проповедники смерти; и земля полна теми, кому нужно проповедовать отвращение к жизни.

Земля полна лишними, жизнь испорчена чрезмерным множеством людей. О, если б можно было „вечной жизнью“ сманить их из этой жизни!

„Желтые“ или „черные“ — так называют проповедников смерти. Но я хочу показать их вам еще и в других красках.

Вот они, ужасные, что носят в себе хищного зверя и не имеют другого выбора, кроме как вожделение или самоумерщвление. Но и вожделение их-тоже самоумерщвление.

Они еще не стали людьми, эти ужасные; пусть же проповедуют они отвращение к жизни и сами уходят!

Вот — чахоточные душою: едва родились они, как уже начинают умирать и жаждут учений усталости и отречения.

Они охотно желали бы быть мертвыми, и мы должны одобрить их волю! Будем же остерегаться, чтобы не воскресить этих мертвых и не повредить эти живые фобы!

Повстречается ли им больной, или старик, или труп, и тотчас говорят они: „Жизнь опровергнута!“

Но только они опровергнуты и их глаза, видящие только одно лицо в существовании.

Погруженные в глубокое уныние и алчные до маленьких случайностей, приносящих смерть, — так ждут они, стиснув зубы.

Или же: они хватаются за сласти и смеются при этом своему ребячеству; они висят на жизни, как на соломинке, и смеются, что они еще висят на соломинке.

Их мудрость гласит: „Глупец тот, кто остается жить, и мы настолько же глупы. Это и есть самое глупое в жизни!“

„Жизнь есть только страдание“ — так говорят другие и не лгут; так постарайтесь же, чтобы перестать вам существовать! Так постарайтесь же, чтобы кончилась жизнь, которая есть только страдание!

И да гласит правило вашей добродетели: „Ты должен убить самого себя! Ты должен сам себя украсть у себя!“»

…Высокий, сухопарый человек, который казался почти божественным существом. Он прямо держал свое крайне худое тело, одетое в безукоризненный, но простой костюм мягких тонов. Ни булавка для галстука, ни кольца не украшали его. Свои черные густые волосы он зачесывал назад на прямой пробор от высокого лба, на котором напряженные размышления над возбуждавшими и увлекавшими его научными проблемами прорезали глубокие морщины. Из-под выступавших бровей его глубоко посаженные, мягкие, но пронзительные глаза серо-стального цвета, казалось, так и читают ваши затаенные мысли. Когда он вдохновенно говорил о завоевании новых сфер и достижении новых рубежей, лицо его как будто светилось неземным светом, а слушавшие его переносились из сегодняшней обыденности в воображаемые сферы будущего. Его добродушная улыбка и благородные манеры всегда указывали на истинного джентльмена, каким он и был по сути своей.[1]

Он тщательно следил за своей одеждой. Одеваться он умел хорошо и всегда пользовался этим умением. Он сказал своей секретарше, что на Пятой авеню он одевается лучше всех и намерен и впредь оставаться на этом уровне. Но причиной тому было отнюдь не тщеславие. Опрятность и разборчивость в одежде полностью отвечали остальным аспектам его личности. Гардероб у него был небольшой, и он не носил никаких ювелирных украшений. Просто хорошая одежда прекрасно сочеталась с изысканностью его манер. Он заметил, однако, что в вопросе одежды мир относится к человеку так же, как он сам относится к себе, а это отношение к себе отражается в его внешнем виде. И нередко мир облегчает такому человеку путь к его цели, оказывая небольшие любезности, которых не оказывает менее привлекательным людям.[2]

Он любил приталенные пиджаки. Но, что бы он ни надел, выглядел он скромно, но элегантно. Из шляп он носил только черный котелок, ходил с тростью и обычно в серых замшевых перчатках.

Перчатки он покупал по 2,5 доллара за пару, носил их неделю, а потом выбрасывал, даже если они выглядели, как только что купленные. Он выбрал для себя один тип галстука и всегда носил только самовяз. При этом рисунок не имел для него особого значения, однако он выбирал только те галстуки, где сочетались красные и черные тона. И каждую неделю он менял их, покупая себе новый галстук за доллар.

Рубашки он носил только шелковые, совершенно белые. На всех его вещах, таких как пижамы, на левой стороне груди неизменно вышивались его инициалы.

Он в огромных количествах закупал носовые платки, потому что никогда не отправлял их в стирку, а выбрасывал после первого же употребления. Он любил белье хорошего качества и покупал стандартный комплект. Воротнички тоже никогда не стирались, потому что каждый воротничок был у него одноразовым.

Кроме торжественных случаев, он носил ботинки на шнурках. Ему нужна была большая и узкая обувь, и он требовал, чтобы туфли изящно сужались, но имели тупые носы. Обувь, несомненно, изготавливалась на заказ, потому что ботинки, верх которых доходил ему до середины икры, не продавались в обычном магазине. А при его высоком росте такая опора у лодыжки была, по всей вероятности, совсем нелишней.

Одноразовость таких вещей, как носовые платки и воротнички, распространялась и на салфетки. Он панически боялся микробов, и это очень затрудняло ему повседневную жизнь. Он требовал, чтобы за стол, за которым он ел в отеле, больше никто не садился и чтобы перед каждым приемом пищи он покрывался новой скатертью. Он также требовал, чтобы слева от него на стол клали стопку из двух дюжин салфеток. Каждый прибор из столового серебра и каждое блюдо, которое подавалось ему — а перед подачей из кухни они, по его требованию, должны были стерилизоваться кипятком, — он брал одной салфеткой и протирал другой. А затем обе салфетки он мог бросить на пол. Даже во время небольшого приема пищи он обычно расходовал целую стопку салфеток. Мух он ненавидел больше всего и, если одна из них садилась ему на стол, этого было вполне достаточно, чтобы убрать со стола все и начать обед заново.

Ему повезло, что г-н П., бывший метрдотелем в «Вальдорф-Астории» в тот период, когда он проживал там, впоследствии работал метрдотелем и в отеле «Пенсильвания», где он позднее тоже прожил несколько лет. Поговаривали, будто в обоих отелях нанимали специального повара, чтобы готовил еду для него, но г-н П. опроверг эти слухи.