Душенька, древняя повесть И. Богдановича - Виссарион Белинский

Виссарион Григорьевич Белинский

Душенька, древняя повесть И. Богдановича

Издание конторы привилегированной типографии Е. Фишера, в Санкт-Петербурге. Санкт-Петербург. 1841. В 12-ю д. л. 78 стр.

«Душенька» имела в свое время успех чрезвычайный, едва ли еще не высший, чем трагедии Сумарокова, комедии Фонвизина, оды Державина, «Россиада» Хераскова. Пастушеская свирель Богдановича очаровала слух современников сильнее труб и литавр эпических поэм и торжественных од; миртовый венок его был обольстительнее лавровых венков наших Гомеров и Пиндаров того времени. До появления в свет «Руслана и Людмилы» наша литература не представляет ничего похожего на такой блестящий триумф, если исключить успех «Бедной Лизы» Карамзина. Все поэтические знаменитости пустились писать надписи к портрету счастливого певца «Душеньки», а когда он умер, – эпитафии на его гробе. Один Дмитриев, в свое время поэтическая знаменитость первой величины, написал три такие эпитафии; вот они;

Привесьте к урне сей, о грации! венец:Здесь Богданович спит, любимый ваш певец.

В спокойствии, в мечтах текли его все лета,Но он внимаем был владычицей полсвета,И в памяти его Россия сохранит.Сын Феба! возгордись: здесь муз любимец спит.

На урну преклонясь вечернею порою,Амур невидимо здесь часто слезы льет,И мыслит, отягчен тоскою,Кто Душеньку теперь так мило воспоет?[1]

Кажется, родной брат Богдановича написал следующее, славное в свое время двоестишие к творцу «Душеньки»;

Зефир ему перо из крыл своих давал,Амур водил пером, он «Душеньку» писал[2].

Батюшков воспел Богдановича в своем прекрасном послании к Жуковскому «Мои пенаты», вместе с другими знаменитостями русской литературы:

За ними Сильф прекрасный,Воспитанник Харит,На цитре сладкогласнойО Душеньке бренчит;Мелецкого с собоюУлыбкою зоветИ с ним, рука с рукою,Гимн радости поет.

Карамзин написал разбор «Душеньки», в котором силился доказать, что Богданович победил Лафонтена[3], забыв, что сказка Лафонтена если писана и прозою, то прозою изящною, на языке уже установившемся, без усечений, без насильственных ударений, что у Лафонтена есть и наивность, и остроумие, и грация, столь сродственные французскому гению.

Что же такое в самом-то деле эта препрославленная, эта пресловутая «Душенька»? – Да ничего, ровно ничего: сказка, написанная тяжелыми стихами, с усеченными прилагательными, натянутыми ударениями, часто с полубогатыми и бедными рифмами, сказка, лишенная всякой поэзии, совершенно чуждая игривости, грации, остроумия. Правда, автор ее претендовал и на поэзию, и на грацию, и на остроумную наивность, или наивное остроумие; но все это у него поддельно, тяжело, грубо, часто безвкусно и плоско. Выпишем для примера хоть то место, где Душенька подходит к спящему Амуру, с светильником в руке и с мечом под полою:

Тогда царевна осторожно,Встает толь тихо как возможно.И низу, по тропе златой,Едва касаяся пятой,Выходит в некий покой,Где многие от глаз преградыСкрывали меч и свет лампады.Потом с лампадою в руках,Идет назад, на всякий страх,И с воображением печальным,Скрывает меч под платьем спальным;Идет, и медлит на пути,И ускоряет вдруг ступени,И собственной боится тени,Боится змея там найти.Меж тем в чертог супружний входит.Но кто представился ей там?Кого она в одре находит?То был… но кто?.. Амур был сам.Сей бог, властитель всей натуры,Кому покорны все амуры.Он в крепком сне, почти нагой,Лежал, раскинувшись в постеле,Покрыт тончайшей пеленой,Котора сдвинулась долой,И частью лишь была на теле.Склонив лицо ко стороне,Простерши руки обоюду,Казалось будто бы во снеОн Душеньку искал повсюду.Румянец розы на щеках,Рассыпанный поверх лилеи,И белы кудри в трех рядах,Вьючись вокруг белейшей шеи,И склад, и нежность всех частей,В виду, во всей красе своей,Иль кои крылися от вида,Могли унизить Аонида,За коим некогда, влюбясь,Сама Венера, в дождь и в грязь,Бежала в дикие пустыни,Сложив величество богини.Таков открылся бог Амур,Таков иль был тому подобен,Прекрасен, бел и белокур,Хорош, пригож, к любви способен,Но в мыслях вольных без препятств.За сими краткими чертамиЧитатели представят сами,Каков явился бог приятствИ царь над всеми красотами.Увидя Душенька прекрасно божествоНа место аспида, которого боялась,Видение сие почла за колдовство,Иль сон, или призрак, и долго изумлялась;И видя наконец, как каждый видеть мог,Что был супруг ее прекрасный самый бог,Едва не кинула лампады и кинжала,И, позабыв тогда свою приличну стать,Едва не бросилась супруга обнимать,Как будто б никогда его не обнимала.Но удовольствием жадающих очейОстановлялась тут стремительность любовна;И Душенька тогда, недвижна и бессловна,Считала ночь сию приятней всех ночей.Она не раз себя в сем диве обвиняла,Смотря со всех сторон, что только зреть могла,Почто к нему давно с лампадой не пришла,Почто его красот заране не видала;Почто о боге сем в незнании былаИ дерзостно его за змея почитала.Впоследок царска дочь,В сию приятну ночьДая свободу взгляду,Приближилась, потом приближила лампаду,Потом нечаянной бедой,При сем движении, и робком и несмелом,Держа огонь над самым телом,Трепещущей рукойНебрежно над бедром лампаду наклонилаИ, масла часть пролив оттоль,Ожогою бедра Амура разбудила,Почувствовав жестоку боль,Он вдруг вздрогнул, вскричал, проснулся,И, боль свою забыв, от света ужаснулся;Увидел Душеньку, увидел также меч,Который из-под плечК ногам тогда скользнулся;Увидел он вины,Или признаки вин зломышленной жены;И тщетно тут желалаСказать несчастья все сначала,Какие в выправку сказать ему могла.Слова в устах останов лились:И свет и меч в винах уликою являлись,И Душенька тогда, упадши, обмерла.

Сиречь «сомлела»; – и поделом ей! Мы нарочно не поскупились на выписку: пусть читатели сами судят по этому отрывку, какого труда и поту стоит прочесть поэму, писанную такими милыми стишками и преисполненную такой легкой, очаровательной и грациозной поэзии…

«Душенька» Богдановича ведет свое начало от высокого эллинского мифа о сочетании души с любовью, то есть о проникновении духовным началом естественного влечения полов: на этот раз из чистого и глубокого источника вытекла мутная лужица воробью по колено. Конечно, нельзя винить Богдановича за то, что ему не могла и в голову войти подобная мысль: об этих премудростях и в самой Германии очень незадолго до его времени начали догадываться; не виним его также за отсутствие художественного такта, пластичности и наивной грациозности древних: он не был ни художником, ни поэтом, ни даже особенно талантливым стихотворцем, да в его время о художественности и пластицизме древних и сами немцы только что начинали догадываться, а вся остальная Европа жила в идее остроумия; но ведь остроумие должно же быть остроумно, а не плоско; шалость должна же быть игрива, грациозна, чтоб не оскорблять эстетического вкуса…

Почему же «Душенька» Богдановича имела такой блестящий успех? – Мы первые согласны в том, что всякий блестящий успех всегда основывается если не на достоинстве, то на какой-нибудь основательной причине; и мы убеждены, что успех «Душеньки» был вполне заслуженный, так же как и успех «Бедной Лизы». Это очень легко объяснить. Громкие оды и тяжелые поэмы всех оглушали и удивляли, но никого не услаждали, – и потому все мечтали о какой-то «легкой поэзии», вероятно, разумея под нею салонную французскую беллетристику. И вот является человек, который для своего времени пишет просто и легко, даже забавно и игриво, силится ввести в поэзию комический элемент, высокое смешать с смешным, как это есть в самой действительности, реторику поддельного эмфаза заменить реторикою поддельной наивности и остроумия, каким наградила его скупая природа. Естественно, что все приходит в восторг от такой невидали и небывальщины: должно было приглядеться к ней (а для этого нужно было время и время), чтобы увидеть ее незначительность и пустоту. И пригляделись; но тогда еще наши литературные авторитеты сокрушались медленно: их и не читали, а все-таки хвалили по преданию и ленивой привычке. И вот Батюшков, поэт с большим дарованием и с художественным тактом, бессознательно преклоняясь перед всемогущею тогда силой предания, воспел Богдановича, как любимца муз и граций, с которыми у певца «Душеньки» не было ничего общего[4]. Ведь Дмитриев говорил же о Хераскове: