Мамины субботы - Хаим Граде

Хаим Граде

Мамины субботы

Эти рассказы о моей матери

я с любовью посвящаю

моим живущим в Чикаго братьям,

сыновьям нашего отца

реб Шлойме-Мордхе,

сына реб Иерухама

МАМИНЫ СУББОТЫ

Сад

Дети реб Борехла и Блюмеле живут в Аргентине. Их фотографии висят на стене полукругом. А под ними висит портрет Хафец-Хаима[1], как звезда под полумесяцем. Праведник из Радуни[2] — маленький еврейчик в высокой зимней шапке и с большими глазами, полными печали и доброты. Когда старики смотрят на фотографии своих сыновей и их взгляд падает на праведника из Радуни, Блюмеле поправляет платок на голове, чтобы из-под него не выбивались волосы, а реб Борехлу кажется, что он слышит, как вздыхает Хафец-Хаим:

«Эх, дети, дети, не сегодня-завтра придет Мессия, а вы еще не готовы».

У реб Борехла подрагивает пепельно-серая борода, он смотрит на фотографии своих сыновей и шепчет:

— Кто знает, хранят ли они там еврейство, кто знает, соблюдают ли они там субботу?

Всю свою жизнь реб Борехл был прихожанином рабочей молельни, где молились набожные ремесленники. Когда он состарился и его начали содержать дети, он перестал работать. Раз в год он снова становится ремесленником — на следующий день после Судного дня, когда он помогает строить сукку[3]. Правда, сам он не приколачивает доски и не укладывает хвойные ветки на крышу. Но он подает железные заржавленные скобы, которые от года к году хранит в жестяном ящике. Когда соседи подсчитывают, сколько стоила сукка и сколько должен внести каждый из соседей, они забывают о доле реб Борехла. Это обижает его, и он напоминает:

— А мои скобы?

Соседи смеются и желают ему дожить до будущего года, чтобы он снова подал им свои заржавленные скобы.

Недавно, перед самым Пейсахом, реб Борехл был очень болен. Его иссохшее тело так и пылало от жара, соседи думали, что Блюмеле вот-вот останется вдовой. Алтерка-гусятник, человек простой, насмехался над соседями:

— Придется вам в этом году скреплять сукку слюнями, разве что реб Борехл оставит вам в наследство свои ржавые железки.

Бог сотворил чудо, и реб Борехл встал с кровати. Ему бы радоваться, а он огорчается. Он считает, что соседи смотрят на него как на дурную диковинку.

Реб Борехл ходит по неровным камням маленькими шажками, его руки свисают, как цепи стенных часов в его комнате. Скоро кончится время их завода, и тогда гирька остановится. Навстречу ему идет Алтерка-гусятник, который только что пропустил стаканчик и пребывает в хорошем настроении:

— Ну, реб Борехл, отвязались от ангела смерти? Вы так еще год протянете, а то и целых два.

Реб Борехл опускает голову, словно услышав упрек, и оправдывается:

— Лейб-шинкарь еще старше, чем я, намного старше.

— Тоже мне пример! — смеется Алтерка. — Лейб-шинкарь выдувает каждый день по полкварты водки, а когда подливают нефти, лампа горит. Вы произносите благословение после уборной и омываете пальцы так, словно доили козу. Вот я вас спрашиваю: сколько вы будете обманывать ангела смерти?

Реб Борехл уходит обеспокоенный. Что ему обижаться на гусятника, который действует ему на нервы, если даже в рабочей молельне ему больше не оказывают чести вести по праздникам общественную молитву. Старый ребе, реб Гиршеле, пусть земля ему будет пухом, не допустил бы, чтобы прихожанина рабочей молельни лишили этой чести только потому, что у него слабый голос. Он, Борехл, никогда не забывал про взносы постоянного прихожанина и следил, чтобы его дети не бунтовали против властей. В прежние годы, когда все мальчишки бегали по улицам с криками «Долой Николая!», он отправлял своих сыновей в синагогу. Каждое утро на рассвете, когда сон еще склеивал их глаза, он тащил их на молитву, придерживая по дороге, чтобы эти проказники не убежали. После молитвы он доставал из кармана печенье и совал им в рот, а потом усаживал их за стол послушать урок ребе по книге «Хаей Адам»[4]. Теперь дети разъехались, старые обыватели поумирали, а у него отобрали честь вести по праздникам общественную молитву, потому что у него слабый голос.

Погруженный в эти печальные мысли, старичок проходит дворик и медленно поворачивает к воротам.

По одну сторону ворот сидит его жена Блюмеле, а по другую — моя мама. Обе расставили вокруг корзинки с овощами и фруктами и ссорятся из-за покупательницы. Люди удивляются: эти две женщины — компаньонки, так какая разница, у кого из них берут товар? Выясняется, что разница все-таки есть. Ни одна не хочет потерять своих хозяек, ведь в добрый час компаньонство снова может быть разорвано, как это случается по два раза на неделе, а значит, нельзя допустить, чтобы клиентки привыкли к компаньонше. Да и вообще, помимо всех расчетов, не хочется стоять без дела, засунув руки в карманы фартука, когда рядом с тобой народ. Вот они и препираются, поминая старые прегрешения друг друга, пока, наконец, не берутся за семью.

— Что вы так надрываетесь, — говорит моя мама. — Ведь ваши дети, слава Богу, посылают вам деньги на жизнь.

Когда Блюмеле слышит, что поминают ее детей, ее глаз с бельмом загорается, она соскакивает со своей скамейки и подбегает к моей маме:

— Что вы меня моими детьми попрекаете? Пусть ваш кадиш[5] идет работать, тогда вам не потребуется уводить у меня клиентов. Ваш Хаимка будет таким же раввином, как я раввинша!

— Соли вам в глаза и перцу вам в нос! — Мама тоже соскакивает со скамейки, и ее продолговатые миндалевидные глаза зеленеют от гнева. — Нет, это ж надо какое нахальство! Вы еще цепляете моего Хаимку, тьфу, тьфу, тьфу, — трижды сплевывает она от сглаза.

Тут маленькими шажками подходит реб Борехл. Увидев своего старичка, Блюмеле бежит ему навстречу:

— Не знаю, Борех, что от меня хочет Веля. Мы компаньонки, один карман, но, когда я зарабатываю, она выходит из себя.

С тех пор как старичок оправился от болезни, он боится проклятия и не хочет вмешиваться в спор. Он смотрит в корзинки своей жены на подгнившие яблоки, на связки прошлогоднего лука, на проросшую картошку, на капусту, морковь и украшение корзин — аристократическую, свежую, красную редиску. В корзинах моей матери ассортимент тот же. Реб Борехл берется за свою жидкую пепельно-серую бороду, как будто она — ростки на картофелинах. При этом он думает, что незачем завидовать растениям. У них нет души. После долгого раздумья он наконец произносит:

— Провидение дает каждому то, что ему причитается, и сколько ему причитается. Что же вы ссоритесь? Пусть одна продает фрукты, а другая овощи.

У него уже нет зубов, и едва можно разобрать, что он говорит. Он шлепает губами. Это значит, что он зол. Он строго говорит своей жене:

— Не цепляйся к Веле, она вдова, а ее сын сирота.

— «Не цепляйся к мальчику, он сирота», — передразнивает его Блюмеле. — Всегда ты поддерживаешь моих врагов. Сын Велы уже не ребенок, он сильнее нас с тобой вместе взятых. И он будет таким же раввином, как я раввинша.

— Будет ли мой Хаимка раввином, я не знаю, но без шапки он не ходит, — говорит моя мама.

Видит Блюмеле, что компаньонша уже попрекает ее тем, что на присланных фотографиях ее сыновья стоят без шапок, а невестки ходят без париков. Тогда бельмастый глаз Блюмеле становится еще краснее, и она громко смеется.

— Реб Насмешник просил вам привет передать. Все знают, что ваш наследничек притащил пустые ящики и наполнил их землей из сада. Вы сами дали ему денег на покупку разных семян, чтобы он посеял их в этих ящиках. Ваш сын, этот, с позволения сказать, раввин, возится в огороде со своими цветочками как настоящий иноверец.

— Что ж мне было делать, если он терзал меня до тех пор, пока я не дала ему денег на семена? — оправдывается мама, растерянная и смущенная. — Не вижу тут такого уж большого греха. Наш двор — это деревянная коробка. Единственная зелень в нем — мох на крышах. Вот Хаимка и посадил растения в паре ящиков. Вам самим, кажется, нравятся эти цветы.

— Вас послушать, так получается, что я сплетница, но кто знает, тот знает, что ваш садовник поливает цветочки в субботу. Спросите моего Бореха, если мне не верите.

— Правда, правда, — кивает головой реб Борехл. — Я сам видел. Поливать растения в субботу запрещено Торой. Это настоящее нарушение святости субботы.

Мама замолкает в растерянности. Этого она не ожидала. Она больше не отвечает ни слова, оставляет без присмотра свой прилавок и идет искать меня, чтобы излить на меня горечь своего сердца.

Ерунда, говорит она себе. Эта Блюмеле — просто разбойница. Однажды она не постеснялась мне рассказать, что, когда ее старший сын поленился встать на утреннюю молитву, она положила ему на голову подушку и реб Борехл порол его, пока парень не потерял сознание. А у меня вот только один мальчик, и она хочет, чтобы я его замучила. На согнувшееся дерево прыгают все козы. У нее есть муж, он за нее заступается. А кто заступится за меня, ответь, сын мой единственный, нарушающий святость субботы ради цветочков?