Пленник - Эрико Вериссимо

Эрико Вериссимо

Пленник

Эрико ВериссимоБразилияERICO VERISSIMOО prisioneiroPÔRTO ALEGRE, 1968

Перевод с португальского Ю. Калугина

Май был на исходе, уже подул юго-западный муссон, а к концу того дня внезапно наступило затишье. Небесный купол — прижатая к земле гигантская медицинская банка — словно высосал воздух с просторов равнины, с гор и с моря. Раскинувшийся по обоим берегам реки древний императорский город, с его знаменитыми дворцами, храмами и мавзолеями, казался живым, трепещущим существом, задыхающимся от недостатка кислорода.

Стояла гнетущая жара. Солнечный свет окрашивал лихорадочной желтизной влажный неподвижный воздух, насыщенный запахом гнили и разложения. Смешиваясь с затхлостью тины, этот сладковато-приторный запах поднимался из заросших лотосами крепостных рвов, над которыми реяли тучи москитов.

В саду Дворца Совершенной Гармонии виднелись изящные силуэты елей. На площади у музея все длиннее становились тени каменных изваяний сановников былых времен. Напротив одной из пагод — там, где утром покончила с собой семнадцатилетняя студентка-буддистка, которая облила бензином и подожгла себя, — на асфальте темнело жирное пятно.

Уличное движение, усилившееся после пяти часов, сейчас достигло апогея. Тысячи автомобилей, велосипедов, мотороллеров и велорикш неслись, разноголосо сигналя, по улицам этой древней столицы провинции — души и мозга разделенной нации. Стремительные двухколесные экипажи мелькали, как рыбки в аквариуме. По тротуарам, обсаженным жасмином, манговыми деревьями, кокосовыми и веерными пальмами, двигались мужчины и женщины — невысокого роста, скуластые, с кожей бронзового цвета, с раскосыми глазами. Мужчины большей частью были в европейской одежде, но без пиджаков и шляп, однако в толпе прохожих попадались и одетые по-местному: полинявшие, неопределенного цвета хлопчатобумажные брюки и куртки, надвинутые на глаза конические шляпы из соломки.

Мелькание людей и машин по асфальту, еще горячему от дневного солнца, контрасты света и тени, стоявшее в воздухе голубовато-молочное бензинное марево, алые пятна цветов фламбойана, огненного дерева, и женские одеяния «ао заи» пастельных тонов — все это сливалось в общее ощущение цвета, объема и легких линий: некоторые из этих улиц напоминали картину импрессиониста, вдруг обретшую движение и звук.

Джонки, сампаны и другие большие и малые лодки сновали по реке, гроздьями прирастали к причалам, образуя целые плавучие поселки. С военного вертолета, который пролетал над городом, возвращаясь с задания, две вереницы автомобилей на мосту казались исполинскими пресмыкающимися, допотопными панцирными чудовищами.

На несколько минут движение остановилось: у крепостной стены, возле императорских ворот, полицейский ударом ноги сбросил наземь корзину продавца фруктов, который показался ему подозрительным; среди покатившихся по тротуару плодов манго обнаружилось полдюжины пластиковых бомб. Прохожие равнодушно наблюдали за этой сценой.

С полей и рисовых плантаций, окружавших город и простиравшихся до гор на западе и до моря на востоке, возвращались в свои хижины крестьяне, спешили запереть двери, укрыться вместе с семьей от опасностей, которыми грозила наступающая ночь. В городе и его окрестностях уже стало известно, что в часы полуденного отдыха с гор спустились партизаны и неожиданно появились в деревне, расположенной в нескольких километрах к югу от демилитаризованной зоны. Войска регулярной армии Юга на вертолетах своих заокеанских союзников были отправлены туда, но партизаны уже исчезли.

Старик в праздничной одежде из черного шелка, сопровождаемый старшим сыном, вышел из большого храма, куда он ходил воскурить благовония и поклониться алтарю своих предков. По дороге он остановился, несколько мгновений созерцал стены Запретного города, а затем поднял глаза к небу. Губы его двигались, как будто он что-то говорил. Юноша почтительно склонил голову, не решаясь нарушить молчание старика. Сын хорошо знал, как тяжко его отцу, ревностному конфуцианцу, видеть муки, которые его родина и народ терпят под гнетом насилия. Точно мало было этой братоубийственной войны между Севером и Югом, недавно по призыву бонз против нового правительства вспыхнуло еще одно восстание. Старик видел народные демонстрации на улицах родного города: укрывшись за баррикадами из столов, стульев и даже домашних алтарей, сотни студентов противостояли полиции и войскам. Пагоды превратились в поля сражений. Солдаты правительства стреляли по народу… В столице страны, на крайнем Юге, священник-буддист в знак протеста против произвола правительства объявил голодовку. Участились ритуальные самоубийства — всего несколько часов назад старик видел обгоревшие останки девушки, пожертвовавшей собой и погибшей в пламени. Старик скорбно покачал головой и, по-прежнему храня молчание, пошел в сопровождении сына через храмовый сад мимо каменных грифов.

А в это время под навесом сампана, стоявшего на якоре у берега реки, партизан-коммунист, за голову которого правительство Юга назначило награду, но который целым и невредимым входил и выходил из города, где у него были родственники, сотни друзей, единомышленников, вполголоса объяснял двум юношам, что им надо будет сделать. У его ног лежал развернутый план города. Молодые люди слушали напряженно, и в их зрачках отражался этот щуплый человек неопределенного возраста с худым скуластым лицом и властным взглядом. Время от времени они кивали. На носу лодки стоял еще один юноша, по-видимому на страже, и внимательно следил за всем, что происходило вокруг. А на корме девушка, сидя на корточках, варила в котелке рис.

В нескольких километрах от города, посреди рисового поля, пожилой крестьянин с морщинистым лицом цвета охры курил и улыбался, глядя на бамбуковую ловушку, только что захлопнувшуюся за голубкой: завтра эта голубка приманит много голубей и они тоже попадут в ловушку. Он мечтал, как пойдет в город, продаст птиц на базаре, а на вырученные деньги купит табаку и соли, и еще масла для лампы. Серовато-красные губы открылись в беззубой улыбке. И старик сквозь клубы табачного дыма смотрел на раскаленный диск солнца, спускавшийся к вершинам горной цепи.

Всего неделю назад полковник послал письмо своей пятнадцатилетней дочке, от которой его отделяли тысячи миль суши и моря. Он не описывал ей подробности кровавых событий в городе, написал только, что в саду того дома, где он поселился в качестве временного военного коменданта города, «цветут орхидеи и пулеметы, водяные лилии и штыки». И вот сейчас, в удушливый вечер, из окна своего кабинета он следил мертвым от усталости взглядом за солдатами военной полиции, которые, как легавые псы, рыскали среди деревьев и кустов этих джунглей в миниатюре, проверяя, не прячется ли среди густой зелени террорист, тайно проникший в сад. Такая операция повторялась несколько раз в сутки. Враг постоянно ускользал, он был хитер, упорен, невидим. И невозможно было предугадать, где, когда и с каким оружием он нападет.

Большое здание, в свое время построенное для военной администрации европейской страны, в течение многих лет оккупировавшей значительную часть этого полуострова на юго-востоке Азии, было обнесено трехметровой стеной; недавно на ней установили проволочную сетку, тоже высотой в три метра, чтобы с улицы нельзя было кинуть гранату.

Полковник опять вытер лицо и шею уже влажным от пота платком и начал мысленно сочинять новое письмо: «Дорогая дочка! Вечереет, и из моего окна виден красноватый диск солнца, спускающийся к горам. Но что за вздор! Солнце не диск, и относительно Земли оно не движется. Профессиональному солдату не к лицу поэтические метафоры. Ему прежде всего нужно быть логичным. Однако к чему логическое мышление в стране, где преобладает мышление магическое?»

Он прислушался к глухому шуму, доносившемуся с улицы, затем взглянул на стену, окружавшую сад, и ему стало не по себе. Он продолжил воображаемое письмо: «В юности твой отец мечтал в один прекрасный день стать командиром подводной лодки, но медицинская комиссия положила конец его мечтам, так как оказалось, что он клаустрофоб, то есть не выносит пребывания в закрытых помещениях. И ему пришлось удовольствоваться службой в морской пехоте, представители которой вам, девушкам, кажутся такими бесстрашными и романтичными. А вот сейчас я, как монах в монастыре, заперт в этом здании, обнесенном высокой стеной. И уже двое суток не покидаю своего кабинета, не отхожу от письменного стола, но кипа бумаг, требующих решений, не уменьшается. Это я-то, который так ненавидит всю эту канцелярщину! Любое, самое трудное боевое задание в тысячу раз лучше — все что угодно, лишь бы не нести на своих плечах, даже временно, бремя управления азиатским городом, раздираемым внутренними распрями, в опасной близости от скрытого, но постоянно напоминающего о себе врага».