Тиран - Кристиан Камерон

Кристиан Камерон

«Тиран»

333 ГОД ДО Н. Э.

Небо над пылью голубое. На равнине, далеко-далеко, встают горы, лилово-синие, их самые далекие вершины красны от лучей заходящего солнца. Вверху, в эфире, парят мир и покой. Справа лениво кружит орел — лучшее предзнаменование. Ближе видны другие птицы, менее благоприятные.

Киний чувствовал: пока его внимание устремлено к небу, он неподвластен страху. Боги всегда говорили с ним — наяву, в знамениях, и во сне, в видениях. Сегодня он очень нуждается в богах.

Шум и движение справа отвлекли ею, и взгляд Киния переместился от безопасной пустоты неба на берега реки Пинар — на равнины, кустарник, берег, море. Прямо перед ним, отделенная только рекой, тридцатитысячная персидская конница; ее многочисленные ряды подняли песчаное облако; этих рядов так много, что они видны за облаком на далеких холмах за Пинаром. У Киния внутри все застыло и перевернулось. Он пустил газы и смущенно поморщился.

Никий, его гиперет[1], хмыкнул.

— Смотри, Киний, — сказал он, показывая направо. — Вон главный.

Около двадцати всадников в плащах с золотой вышивкой двигались на тяжелых мощных боевых конях по равнине к берегу, где ожидала своей участи Объединенная конница.

Только один всадник без шлема — его светлые волосы блестят, точно золотая голова Горгоны, которой застегнут пурпурный плащ, чепраком лошади служит шкура леопарда. Он ведет всадников по плотному песку к начальствующему левым флангом Пармению, всего в стадии[2] от него.

Пармений покачал головой, показал на орды персидской конницы, и светлые волосы всадника затряслись: он смеялся. Потом он крикнул что-то — Кинию его слова не были слышны из-за ветра, — и фессалийцы из личной охраны Пармения начали выкрикивать его имя: «Александр! Александр!» Всадник продолжал ехать вдоль берега, пока не достиг Объединенной конницы — шестисот всадников, одиноко стоящих на левом фланге.

Киний невольно улыбнулся подъезжающему светловолосому всаднику. За ним всадники из Объединенной конницы закричали: «Александр! Александр!» Очень странно: почти все они из городов, у которых нет причин любить Александра.

Александр подъехал к правому флангу Объединенной конницы и вскинул кулак. Всадники встретили его криками. Он улыбнулся, веселый, оживленный, радуясь их приветствиям.

— Люди Греции, перед нами царь царей! К исходу дня мы будем хозяевами Азии, а он — никем! Вспомните Дария и Ксеркса! Вспомните храмы Афины! Эллины! Пробил час мести!

Он сидел на лошади легко, прямой, в пурпурном плаще, развевавшемся на ветру, — царь до мозга костей, он проехал вдоль строя всадников, останавливаясь, чтобы сказать слово тому или другому.

— Киний! Наш афинянин! — усмехнулся он.

Киний приветствовал его, прижав к панцирю свою махайру.[3]

Александр, удерживая коня коленями (его конь на добрых две ладони выше коня Киния и стоит сотню золотых дариков[4]), остановился. Он как будто впервые увидел огромное персидское войско.

— Со мной сегодня так мало афинян, Киний. Будь достоин своего города.

Он расправил плечи, и его конь рванулся вперед. Продвижение Александра вдоль фронта сопровождали приветственные крики — вначале Объединенной конницы, потом фессалийцев, а потом, на обширной равнине, — фаланг. Он по-прежнему останавливался, разговаривал с воинами, жестикулировал, смеялся, запрокидывая голову, и каждый в войске знал: это Александр. Потом он поскакал быстрее, пустив своего белого коня галопом, и охрана полетела за ним, как плащ, развевающийся за спиной. Все войско кричало: «Александр!»

Подъехал Пармений. Он подозвал к себе гиппарха и военачальников Объединенной конницы. И тоже молча показал на персов.

— Слишком глубокое построение, слишком тесно стоят. Подпустите их к краю ручья и нападайте. Нам нужно продержаться, пока мальчик не сделает свое дело.

Киний моложе «мальчика» и не уверен, что удержит пищу в желудке, тем более остановит тысячи мидийцев, которые движутся по равнине, чтобы выйти во фланг войска Александра. Он отлично понимал, что получил под свое начало сотню всадников не благодаря каким-то своим заслугам, а потому что его отец очень богат — и непопулярен, поскольку поддержал Александра. Среди стоящих за ним всадников из Аттики есть друзья его детства.

Он боялся, что поведет на смерть Диодора и Агия, Лаэрта и Гракха, Клистена и Деметрия — всех мальчишек, которые играли с ним в гиппеев[5], пока их отцы создавали законы и торговали.

Голос Пармения вернул его к действительности.

— Вы меня поняли? — Его греческий с сильным македонским акцентом даже много лет спустя резал ухо. — Как только они достигнут середины ручья, вы нападаете.

Киний вернулся к своему отряду, почти не способный управлять конем. Его охватили тревога и дурные предчувствия. Он хотел, чтобы все произошло сейчас. Чтобы быстрей кончилось.

Когда он подъехал, Никий сплюнул.

— Нас принесли в жертву, — сказал он, трогая дешевый амулет на шее. — Мальчик-царь не хочет терять никого из своих драгоценных фессалийцев. А мы всего лишь греки, кому мы нужны?

Киний знаком приказал рабу принести воды. Он перехватил взгляд Диодора, и высокий рыжеволосый юноша подмигнул ему. Он не боялся и выглядел как молодой бог. Рядом с ним Агий пел оду Афине — он знал эту длинную поэму наизусть. Лаэрт подбросил в воздух метательное копье и ловко поймал, отчего его лошадь прянула, а Гракх хлопнул его по шлему, чтобы вернуть его лошадь в строй.

Раб принес воды. Когда Киний пил, руки у него дрожали. Далеко справа послышались крики — приветствия и греческие голоса, поющие пеан.[6] Это, должно быть, на той стороне. Там много греков. С царем царей, вероятно, больше афинян, чем с Александром. Киний посмотрел вперед, стараясь вернуться мыслью в эфир, но справа двинулись, сотрясая землю, македонские фаланги, и он ничего не мог разглядеть сквозь пыль, поднятую первыми же их шагами.

Облако праха. О нем говорил Поэт, и теперь Киний видел его. Пугающее и грандиозное зрелище. Поднимается к небу, как жертвенный дым или дым погребального костра.

Но он никак не мог мысленно подняться над этой пылью, в голубое небо.

Он стоит на берегу, персы приближаются. И хоть руки у него дрожат, в своих мыслях он следит за ходом битвы. Он видит, как в центре в облаках пыли движутся таксисы.[7] Он слышит крики: это царь посылает вперед отряды. Чувствует — битва движется к далеким холмам. В центре гром — это греки царя царей стеной встали на пути македонских копий.

Тем временем перед Кинием персы подступают все ближе. Он успевает заметить, как фаланга пересекает реку и поднимается по мелким камешкам на противоположный берег, как греки противной стороны и персидская пехота встречают фалангу на берегу и останавливают ее; мертвецы падают с крутого берега, мешая идущим следом карабкаться наверх. Ветер доносит приветственные крики справа по фронту.

— Смотри вперед, — сказал Никий. Он поцеловал свой амулет.

Всего в стадии перед ним одинокий персидский всадник въехал в воду и начал переправляться. Он кричал и махал руками, и вслед за ними лавина персидской конницы хлынула вниз по пологому берегу, в реку Пинар.

Филипп Контос, знатный македонец, возглавлявший Объединенную конницу, поднял руку. Киний вздрогнул всем телом. Напряжение через колени передалось лошади, и она сделала шаг, потом другой. Киний до сих пор лишь раз сталкивался с персидской конницей. Но знал, что персы ездят верхом лучше большинства греков, а лошади у них сильнее и крупнее. И стал молиться Афине.

Никий запел пеан. На шестом слове пение подхватил весь первый ряд. Громовой звук катился, как пламя по осеннему полю, огонь песни посылал искры в ряды стоявших сзади фессалийцев. Персидская конница — сплошной ряд всадников — достигла середины ручья.

Контос опустил руку. Объединенная конница ринулась вперед, взбудораженные лошади задирали головы, хвосты струились по воздуху. Киний взял легкое копье в другую руку, намереваясь использовать прием, который разучивал целых пять лет: бросить первое копье и сражаться вторым, и все это в галопе. Он определил расстояние до персов. Греческая конница прибавила ходу, перейдя с шага на легкий галоп; топот копыт заглушал пеан. Конь Киния миновал песок и начал спускаться по пологому каменистому берегу Пинара. Киний сжал кулак, давая сигнал «в атаку», и труба Никия запела.

С этого момента Киний не военачальник. Он воин. Впереди все поле зрения заполнила стена мидийцев, и судорога в плечах и внутренностях исчезла. Кобыла, вытянув вперед голову, шла полным галопом. Киний коленями и бедрами сжал бока лошади, словно тисками, приподнялся, держа спину прямо, и метнул копье в ближайшего перса; когда лошадь вошла в воду и столкнулась с лошадью убитого им воина — копье продолжало торчать в его теле; небольшая кобыла Киния, как живое копье, отбросила крупную персидскую лошадь в воду, та упала, взбрыкивая копытами; удар в незащищенный левый бок, по шлему и по руке; Киний встретил нападение рослого рыжебородого воина, вращавшего копьем над головой, как дубиной, отбил, и его собственное копье раскололось от удара, бронзовый наконечник вспорол щеку перса, и они стремительно разминулись, так близко, что соприкоснулись коленями. Рыжебородый оказался сзади, Киний остался без оружия. Его лошадь стояла по колено в воде, инерция развернула ее, когда с ней голова к голове, грудь к груди столкнулась одна из персидских лошадей, и обе встали в воде на дыбы, точно олицетворение сражающихся разгневанных речных богов. Во все стороны от них летели брызги. Персидский всадник ударил копьем, Киний увернулся — и сорвался с лошади. На миг он оказался под водой, и звуки битвы разом стихли. В мгновение ока Киний, несмотря на тяжесть доспехов, встал, и едва только его голова вновь оказалась в воздухе, в шуме битвы, в его руке очутился меч.