Музыка сфер - Элизабет Редферн

Элизабет Редферн

Музыка Сфер

Часть первая

8 июня — 12 июня 1795

Не имеет ни малейшего значения, объясняются ли разразившиеся беды слабостью генералов, интригами штабов или соперничеством министерств: суть в том, что они разразились и что мы должны вновь начать спасение Европы.

I

Алголь — это имя мерцающей звезды-демона, Медузы небес; прекрасной, но смертоносной для тех, кто смотрит на нее, даже для того, кто уже умирает.

О, яркие звезды ночи! Они почти стирают ясную белую боль. Тысяча звезд, сияющих в эфире; но ни единой ослепительной пришелицы. И так мало времени остается, так мало времени…

И все-таки двуликая Медуза смеется из-за туч, требуя преклонения. Преклонение, Медуза или меч, клинок, острее самой смерти?

Поднимается ветер. Ночные тучи заволакивают Вселенную. Менее возвышенная музыка, иной род смерти.

Нет звезд сегодня, любовь моя.

Нет Селены.

Часы показывали половину двенадцатого в умытый дождем июньский вечер, когда Августа де Монпелье поднялась с постели и поняла, что ее брат Гай ушел из дома. Потому что он не всегда отвечал за свои поступки и потому, что он (как и она) был чужестранцем в чужой стране, она ощутила волну страха, того знакомого страха, который поглаживал ее кожу холодными пальцами.

— Гай! — позвала она. — Гай!

В своих чердачных спальнях прислуга продолжала спать. Только ее собственный голос насмешливо зашептал ей в ответ из далеких коридоров и скудно обставленных комнат этого большого дома, стоящего так неподвижно, так тихо среди полей и лесов далеко на западе от спящей столицы.

— Гай! О! Гай! — Августа взбегала и сбегала по широким лестницам, изгибающимся полукружиями по обширному дому.

Вдруг она остановилась, вскрикнула по-иному: ей почудилось, что она кого-то увидела — привидение, глядящее на нее из теней забытой комнаты. Но тут же поняла, что привидение — это она сама, пойманная зеркалом на стене, ее лицо, маленькое и бледное под коротко остриженными рыжими волосами. Она в растерянности не отводила глаз и увидела, как шелковый пеньюар соскальзывает с ее плеч. Стянув его на груди потуже, она, задрожав, побежала дальше.

— Гай… Где ты?

Слуги, наконец разбуженные отголосками ее шагов и ее криками, теперь скатывались друг за другом со своих чердачных постелей, сжимали свечи. Заразившись ее страхом, они тоже забегали туда-сюда в трепещущих ночных рубашках, зная, что хозяин нездоров и что в подобных случаях он нуждается в помощи, как ребенок. Но Августа далеко их опередила, потому что она поднялась на крышу дома, где широкий балкон был открыт прохладе летней ночи. Здесь, когда небо было чистым, небеса простирались в бесконечность, и звезды совершали круговорот в вышине. Здесь всю ночь напролет Гай с помощью телескопа искал потерянную звезду, которую он назвал Селеной. Но не этой ночью. В эту ночь звезды были скрыты набухшими дождем тучами, и дорогие телескопы унесли вниз и осторожно уложили отдыхать там, где ночной воздух не мог им повредить.

Августа положила ладони на каменный парапет и посмотрела вниз на старые деревья в обширном саду, воображая, что слышит, как они перешептываются под порывами ветра. Когда ее глаза свыклись с темнотой, она подняла свою обкорнатую голову и посмотрела на запад в сторону деревни Кенсингтон, покинутого дворца в окружении ухоженного парка; затем на север, на пустынные поля, протянувшиеся до холмистого Хэмпстеда. И наконец она посмотрела на восток, следуя петляющей пустынности немощеного тракта, ночного обиталища воров и разбойников, ведущего через угрюмые перелески, дрок и вереск к Найтсбриджскому тракту и оттуда к далекому Лондону.

Ночь без звезд.

Августа побежала вниз в дом, стуча атласными туфлями, ее шелковый пеньюар колыхался у нее за спиной. Она поспешила в свой будуар и поискала лакированную шкатулку, которую хранила в бюро. Она ее открыла и увидела, что золотые монеты исчезли.

Она закрыла шкатулку и убрала ее, глядя в никуда.

Из коридора снаружи донеслись шаги. Она обернулась и увидела Эмили, свою камеристку, растерянную, бормочущую обрывки молитв.

— Мадам, — бормотала Эмили, — мадам, мы его не нашли, и кареты нет.

Августа опустила голову в осознании и отчаянии.

— Доктор все еще тут?

— Нет, мадам. Он уехал в город довольно давно. И сейчас уже дома…

И тут к ним присоединился еще кто-то, молча остановившись в дверях. Вильям Карлайн, англичанин, готовый к дороге, в длинном оливково-зеленом плаще, держа шляпу в руках. Его синие глаза горели безмолвными вопросами.

— Гай уехал в город, — прошептала Августа. — Пожалуйста, отыщите его.

На красивом лице Карлайна не отразилось ничего. Мгновение он сохранял такую неподвижность, что в озарении свечей его длинные белокурые волосы выглядели золотой пряжей. Затем он наклонил голову и повернулся, чтобы уйти.

Августа ждала, прижимая ладони к груди, пока его шаги не прозвучали вниз по ступенькам. Она смотрела сквозь окно в ночь, пока приглушенный цокот копыт его лошади по подъездной дороге наконец не замер.

И вновь воцарилась тишина.

Одна за другой свечи в большом доме были погашены. Снаружи вновь зашептали деревья. Их ветви покачивались под легким ветром, сулившим новый дождь.

Вновь Гай де Монпелье уехал в Лондон искать Селену, свою госпожу песен, и цветов, и звезд. И каждый раз, когда он уезжал вот так, умирала женщина.

II

По улицам глухим брожу,

Где Темза ищет путь до моря,

На лицах всех я нахожу

След слабости, порока, горя.

«Ну-ну, — подумала Присс. — Ну-ну».

Когда Присс в первый раз взглянула на этого мужчину в эту ночь в трактире, то сразу догадалась, что он что-то глотает, — по его глазам. Скорее всего опий. Это ей уже приходилось видеть. И мысли от него у таких чернее, чем от джина.

Присс прислуживала в «Голубом колокольчике», прежде постоялом дворе в лабиринте улочек к северу от Стрэнда. Почтовые кареты больше не останавливались перед дверью, но посетители все еще стекались туда, добираясь до «Голубого колокольчика» после переспелых радостей Ковент-Гардена, и приносили с собой его рыночные запахи — полопавшихся плодов, гниющих цветов, будто падали, смердящей в жару.

Посетители в большинстве были из простонародья: кучера и конюхи, солдаты в отпуску и лоточники с рынка. Но порой молодые джентльмены, начав вечер более респектабельно посещением театра «Друри-Лейн» и ужином в ресторации на Пьяцце, решали — возможно, в пику своей пресыщенности, — почтить посещением «Голубой колокольчик» Джошуа Уиткомба вместо привычных злачных мест Мейфэр и Сент-Джеймса. А к тому времени, когда ноги приводили их в заведение Джошуа после заглядывания по дороге в другие низкопробные кабаки на Генриетта-стрит, они вопреки своим шелкам, и атласу, и кружевам уже не слишком отличались от обычных завсегдатаев. Ведь их изящные башмаки с пряжками и чулки заляпала грязь, дорогие парики сбились набок, а глаза помутнели от спиртного.

В каком бы состоянии они ни были, в каком бы часу ни появились, посетители, готовые платить, всегда встречали у хозяина «Голубого колокольчика» радушный прием. Пусть стены там потемнели от табачного дыма, а свечи, оплывающие нагаром на подоконниках, были из самого дешевого сала и воняли, будто дубильня в Лонг-лейн, пиво, во всяком случае, было хорошее, прислужницы — миловидные, а правила Джошуа хотя и твердые, но справедливые. Солдаты в отпуску привечались, если заходили перекусить и выпить, а не буянить из-за проигранных сражений. В задней комнате за пять шиллингов можно было сыграть в фараона (при условии, что городской стражи вблизи не наблюдалось, поскольку заведение Джошуа лицензией на азартные игры не обзавелось), а чердачные каморки наверху, предназначавшиеся прежде для слуг постояльцев былого постоялого двора, были к услугам любителей иных путешествий с покладистыми спутницами, если они не имели ничего против убогих постелей и парочки-другой блох в матрасе.

Обычно этого рода гостеприимство особенно прельщало солдат и лоточников, а посетители с деньгами в карманах отправлялись в сторону запада к шлюхам Хеймаркета и Сент-Джеймского парка. Однако и богатые клиенты Джоша, достаточно взбодренные спиртным, порой пользовались более земными наслаждениями в чердачных коморках Джоша. Джош, разумеется, брал с них за новизну вдвойне.

Присс приехала в Лондон из Западного края, когда ей было четырнадцать лет, и ее чуть ли не прямо из почтовой кареты забрала Бетси, жена Джоша, которая затем продала девственность Присс за гинею несколько раз. Клиентам нравились рыжие волосы Присс. А Присс убедилась, что ей нравится Лондон, особенно заполненные толпами улицы, и шум, и суета, и лавки на Стрэнде, окна которых по вечерам озаряли свечи, чтобы выгодно показывать выставляемую на продажу роскошь. Присс питала надежду, что очень скоро ее жизнь изменится к лучшему, потому что иногда, если она не была слишком занята с посетителями, Джош незаметно умыкал ее в собственную отдельную спальню и за тяжелым пологом кровати шептал ей, что недалек тот день, когда он отправит жену в деревню, потому как она становится все более толстой и ленивой. А тогда, говорил он, он сделает Присс хозяйкой «Голубого колокольчика» и накупит ей всякой роскоши — все отделанные кружевами платья, и шелковые шали, и шляпки с перьями, какие только она пожелает. «У тебя столько талантов, душечка Присцилла», — приговаривал он. Он был единственным, кто называл ее полным ее именем.