Налево от солнца, направо от луны - Григорий Панченко

Панченко Григорий

Налево от солнца, направо от луны

ГРИГОРИЙ ПАНЧЕНКО

НАЛЕВО ОТ СОЛНЦА, НАПРАВО ОТ ЛУНЫ.

Я Солнце, я Свет, я Луна. Огромно

мое величье. Идущий за мной

одержит победу.

"Пополь - Вух".

ПРОЛОГ

- Отлей зелья, оно глушит боль. - Глушит боль, но и туманит разум, который я должен сохранять всегда. Не буду пить. - Как хочешь, повелитель. Боль будет хотя и сильна, но коротка. Я много раз резал живое тело, умею делать это. - Те, кого ты резал, едва ли потом рассказывали, какова была боль... - Рассказывали. И не один раз. (Тот, кого называли "повелитель", не нашелся, что возразить на это. Возможно, имелся в виду так называемый "Разговор-с-мертвецами" - сложное мистическое действо, творимое раз в лунное полугодье; во время него каждый жрец вопрошает души тех, кого он проводил за этот срок к богам - и, говорят, иногда получает ответ. Возможно, жрец имел в виду свой врачебный опыт. Он, действительно, не только предназначенных в жертву к богам отправлял, но и лекарем был умелым. Впрочем, это тоже входило в его обязанности как храмового служителя. И, наконец, возможно - это была ехидная насмешка. Тоже не исключено! Но вот о последнем лучше сейчас не думать). - И все-таки помни: я - не те, с кем ты раньше дело имел. Моей жизни цена другая... - Я помню об этом, мой повелитель. Ты, может быть не знаешь - но я умею держать в руках не только жреческий резак и боевое копье. Лекарский нож тоже умею. Опухолей бородавчатых - числом шесть мною срезано; змеиных век-на-глазах - числом три снято; отверстий в теменной кости при болезни и при ранах головы - до пятнадцати сделано, причем пять из них - дважды. Наконечников же стрел извлеченных и переломов костей срощенных - без счета сотворили мои руки. И никто не умер под моим лекарским резцом; под резцом же жреческим - никто не мучился дольше положенного. Впрочем, ты, должно быть, все-таки не знаешь этого - не к лицу, повелитель, отягощать твою драгоценную память столь ничтожными известиями... (А вот это точно была насмешка, облаченна, впрочем, в безукоризненную форму лести.) - Привыкни к тому, Верховный, что я знаю все. Именно поэтому я и пришел к тебе, а не к твоим молодым помошникам - остроглазым и умелоруким... В произнесенных в ответ на лесть-насмешку словах была жесткая требовательность, было предупреждение, причудливо соединенной с некоторой долей все той же лести, присутствовавшей здесь как извинение. Это выразилось в одном слове - "Верховный". Будто бы незаметная обмолвка, но являщейся признанием того,что в своем деле жрец-лекарь и впрямь стоит на самом верху, над ним же - только боги... Здесь и сейчас надо позволить такую обмолвку. Вообще же во всех делах Верховным должен быть называем лишь один. Тот, чей титул со Старой Речи так и переводится - "Правящий Сверху", а на Новой Речи ныне звучит без перевода - "тлатоани". Жрецу, конечно, ведома Старая Речь. ...И была в этой фразе еще явлена осведомленность, тревожаще огромная, которая должна послужить предостережением - просто так, на всякий случай. "Остроглазые и умелорукие" - не просто сравнение, а прямая цитата, озвученная строка одного из жреческих Кодексов. Как раз того кодекса, который не полагалось знать посторонним... даже если этот посторонний глава клана чиновников, второй человек после самого "Правящего Сверху"... Особенно - если это он! Много что было вложено в немногие слова. И, видно, излишне крутым оказался замес. - Благодарю тебя за доверие, повелитель.- сказал лекарь-жрец безо всякого выражения. Это тоже был замес почтительности и не выходящей за дозволенные рамки насмешки, почти оскорбления. Есть много способов произнесения слова "повелитель", не существует тут единообразия. Жрец выбрал форму "тлатлокаталлек", что буквально означало - "старший слуга тлатоани". Тоже повелитель, конечно - но лишь потому, что Правящий Сверху задержал на нем свой благосклонный взгляд. И лишь до тех пор, пока он этот взгляд удерживает... Так что глава чиновников вполне понял: постольку, поскольку его слова были извинением - они не приняты. А поскольку они являлись приказом (да еще подтвержденным властью Правящего) - они, конечно, будут выполнены. Не удалось ему высказать знак дружелюбия... Ну, обойдется и без этого. И не о чем больше говорить. Он сбросил драгоценный плащ из зеленых перьев и, шагнув вперед, улегся спиной на каменную лежанку, неприятно напоминавшую жертвенные плиты алтаря. На те тоже лицом вверх надлежало ложиться... - Не забудь, куда надо поместить то, что вынешь... - Не забуду. Лежащий на плите сомкнул веки, готовясь принять жгучее прикосновение обсидиана и не видел, как при этих словах слегка дрогнули губы жреца, топя усмешку в сети морщин. Он нанес удар. Всего один - мастер был. Сунул пальцы в покорно развалившуюся плоть, нащупал, ухватил и, без удара приложив лезвие, потянул к себе пилящим движением, раз и еще раз. ...Легкая, как дыхание ветра, белая, словно лед на вершине Попокапетля ткань впитала в себя кровяные пятна и ничего не осталось ни на теле, ни на плите. Одного за другим жрец подносил к сведенным краям раны громадных злых муравьев - и, давая вцепиться, тут же срывал суставочное тельце. Оставшиеся головы, цепенея в предсмертной ярости, жестко смыкали рану двойным швом. За все это время под сводами храма не раздалось ни звука, только дважды страшно всхрустнул обсидиан, полосуя кость. "А ты неплохо держишься, "старший слуга"... Да и мышцы у тебя не чиновничьи... Кто же ты, откуда у тебя столь странные желания, какова твоя цель, как мне разгадать тебя?" У жреца не было сомнений, что распростертый навзничь человек сейчас лишен сознания. Но когда он повернулся к выходу, останавливаюше прозвучал голос: - Скажи мне, Агикупсотль, только честно скажи, прошу тебя, не приказываю! Тот, который... ты понял меня... он действительно - осужден? Уже много лет - с тех пор, как он стал Верховным - никто не называл жреца по имени. И на миг шевельнувшаяся под ребрами теплота вдруг разом сменилась ледяным ожесточением: неоткуда и незачем этому чужаку было знать его имя! - Да, он виновен и осужден, Шокойоцин. - В чем его вина? Теперь лицо жреца было неотличимо от ликов храмовых идолов за его спиной. - Он убивал людей и брал их вещи. Он оскорблял богов. Он был лазутчиком Тласкалы. - Все сразу? - Да, все сразу. Достаточно тебе этого? Выждав еще и не услышав нового вопроса, Верховный раздвинул тростниковый занавес. Он уже протягивал крошечный костно-хрящевой обрубок одному из младших жрецов, когда вновь был остановлен прозвучавшим из храма голосом: - Вложи сам. Казалось, это говорит Хипе, свирепый бог человеческих жертв, чья статуя высилась прямо за плитой, на которой был распростерт сейчас старший из слуг тлатоани. Глава дворцовых чиновников, безродный выскочка, с редким терпением переносящий боль. - Вложи сам. Сам, сам вложи... - Да, вложу сам. Отбросив занавес резким движением, Верховный переступил высокий резной порог. На миг зажмурился от полуденного света. И уже там, снаружи, скрытый стеной храма от Хипе и расположенной у его подножья лежанки, передал обрубок млажшему жрецу. И нахмурился, сожалея о трех шагах, напрасно сделанных ради глупой блажи. Теперь, когда храм остался за его спиной, взгляд Верховного был устремлен к центру верхней площадки теокалли, где высился огромный камень, размерами способный поспорить с жилищем бога Хипе. Ну что ж - этот камень тоже принадлежит ему; а алтарь для бога важнее жилища. Бывают храмы вообще без стен, но не бывает - без алтарей. В свое время при подъеме на вершину пирамиды под неимоверным грузом его лопнули тяги, и предназначенный для алтаря валун, низвергаясь с кручи, передавил двести сорок рабов и дюжину свободного люда. За последнее ответил бы зодчий - не окажись он сам в числе размазанных по крутым ступеням. Вновь подняли валун через два месяца, тоже не без потерь - но свободных среди них не было, и новый строитель получил награду. И еще около месяца ушло на то, чтобы превратить булыжник в алтарь, покрыв всю его поверхность кружевом резьбы и вытесав на верхней грани подобье громадной чаши. Человек сейчас лежал в той чаше, спиной к каменному ее изложью, к небу же - грудью, выкрашенной в небесный цвет. Раз за разом ритмично напарягались его мышцы; был он могуч и держали его толпой (обычно же на это выделяют четверых и им не приходится особенно утруждать себя). Отнюдь не совершал он приписанных ему жутких деяний, да и вовсе ничего не совершал. Долго слишком пришлось бы ждать, пока объявится настоящий преступник, схожий ростом и сложением. Но Шокойоцин об этом не узнает. Если уж среди прочих его никчемных блажей затесалась еще одна - о том, что для предназначенного дела нужен лишь тот человек, которого и так надлежит лишить жизни - пусть тешится мыслью, будто все его указанья выполняются в точности. Младшие жрецы не скажут. Не скажет и старший жрец. Уж тем более ничего не скажет тот, кто распростерт в алтарной чаше. ...И один из младших жрецов шагнул к нему...