Два моих крыла - Любовь Георгиевна Заворотчева

ЛЮБОВЬ ЗАВОРОТЧЕВА

ДBA МОИХ КРЫЛА

Кедровый берег

В дверь настойчиво поскреблись. Кот Игруня, как бы готовясь к обороне, встал на задние лапы, зашипел.

— Да не пущу я их, не топорщись, — успокаивающе погладив кота, улыбнулся Березкин.

Взяв приготовленных с вечера щурогаев, он отпер дверь.

Барсуки метнулись было в темноту, потом, припадая к земле, повернули обратно. Игруня трясся на плече лесника и громко шипел. Барсуки, Граф и Графиня, прозванные так женой лесника за неограниченную свободу действий, ели не спеша.

Дом был погружен в темноту. Только с улицы сквозь листья тополя пробивался свет лампочки на столбе. Барсуки пугались внезапно зажженного света, поэтому Березкин всегда выходил во двор в потемках. Они привыкли к нему, и как только в доме все затихало — скреблись в дверь, требуя рыбу.

Весной, когда Березкин в половодье выловил Графа и Графиню из воды, которая несла их все дальше и дальше от берега, были они величиной с рукавицу-верхонку. Озябшие и мокрые, затаились за пазухой у лесника, думая, что это их мать нашла, отогревались.

Дома от них не было покоя — ночью стучали когтями по полу, не давая спать. И вообще вели себя, как настоящие хозяева дома. Вскоре их выселили в огород, где они неустанно, в силу своего барсучьего темперамента, не стесняясь, расширяли свои владения. Жена лесника жаловалась, что все грядки изрыли, и говорила:

— Унес бы ты их куда-нибудь, Шура…

Березкин виновато отмалчивался, поджидая, когда барсуки подрастут.

Было тихо. Медленно умирали листочки на осеннем тополе, тихонько соскальзывали вниз. Вот так же неслышно и грустно отступило лето.

Он сел на крыльцо. Пора, конечно, выпускать Графа с подругой на волю. Привык он к зверюшкам, выхаживая их. Не место им на огороде. Вон утром прибегали из детсада — иди, говорят, Сан Саныч, полюбуйся на своих графов. Прорыли лаз в теплотрассе, пробрались под кухню. А там дыра возле мойки. Высунул который-то мордочку да как зафырчит! Повариха в обморок — думала домовой! Пришел Березкин, а выкормышей его и след простыл.

— Ну что, ребята, завтра и отправимся, пожалуй. Поедем на Кедровый Берег. Там ваш дом.

Барсуки повернули к Березкину голову, вроде внимательно слушают. Фыркнули и побежали в огородные свои владения.

Лесник долго сидел на крыльце, погруженный в свои думы. На сотни километров от Трехозерска тайга и тайга. Осваивая месторождение, врубаются в нее как бог на душу положит. На лесника смотрели сперва с недоумением, даже как на помеху: о чем ты, Сан Саныч, дорогой. Нефть надо брать! Лосиные лежки, глухариные тока разутюжили бульдозеры. Медведи, ошалев от такой путаницы и неразберихи, выходили на окраины Трехозерска, находили остатки еды, паслись на этих отбросах, как бездомные собаки. Беспокойное время наступило для лесника. Браконьеры, оснащенные вездеходами, мощными лодочными моторами, приходили в тайгу, как в собственный дом.

И неизвестно, как долго продолжалась бы единоличная борьба лесника с такой неразберихой, если бы секретарем райкома не был Ермилов, счастливо соединивший в себе лучшие черты партийного работника.

Узнав о большом внимании Ермилова к леснику, об их частых встречах, руководители нефтяных и строительных организаций стали подчеркивать свое внимательное отношение к Березкину. Кто, не скупясь на улыбку, долго жал руку, называя «лесным директором». Кто трунил над нападками лесника в совсем недалеком прошлом, обещая впредь согласовывать новую просеку.

Березкин знал: не выберись новый секретарь с ним в лес, не порасспрашивай о его «лесной бухгалтерии», а потом не предупреди на бюро о строгом наказании нарушителей, никто из этих так переменившихся к нему людей и не подумал напроситься в Сухой Бор, где, мол, по рассказам, гриба видимо-невидимо.

Переменившись внешне, они так и норовили в деле обойти лесника — то без согласования начнут прорубать трассу под ЛЭП, то повалят на лежневку сортовые деревья. Он все думал о сиюминутной готовности таких хозяйственников наладить или прервать отношения, о распределении их симпатий по степени практической полезности человека. Если бы завтра его, лесника, сократили, разжаловали, никто из них и не вспомнил бы о его прекрасном знании тайги. Списали бы, как списывают с баланса проржавевший вагончик или старый дизель.

Ермилов — лесник это сразу приметил — по тайге умел ходить легко, как бы отдыхая во время такой ходьбы. Это Березкин, как настоящий таежник, крепко ценил в людях. Лесник почувствовал уверенность, укрепился в мыслях, что заботы его, Березкина, не блажь привередливого человека. Заботы эти — самое настоящее продолжение самого Березкина. Секретарь и речи не заводил, словечком не зацепился за боль лесникову. Ермилов ВСЕ видел сам — Березкин почувствовал это сердцем, обостренным чутьем на людей. И обрадовался, но виду не подал, приберегая для секретаря задачку, на которой бы проверил и закрепил свое отношение к новому человеку.

Он все обдумывал, как бы удобней подступиться к задачке своей, основательно и крепко, этаким пластом вывернуть перед Ермиловым давно запавшую