Живун - Иван Истомин

Иван Григорьевич Истомин

Живун

Том 1

Люди без памяти не имеют своего будущего. И это так. История, какой бы она ни была, — это наша история, это судьбы наших поколений, наших предков.

Имя Ивана Григорьевича Истомина — писателя, гражданина связано с тридцатыми годами, когда на Ямале зарождались письменность и национальная интеллигенция малых народностей. Он и стал первым певцом Ямальского Севера. Тема его творчества: тундра, быт обских жителей, самобытная культура малых народностей…

Сегодня Ямал открыл свои кладовые Приполярного Урала, огромны его запасы нефти и газа. Но на благо ли это пойдет людям, не поставит ли природную среду на грань катастрофы? Многое зависит от нас, от уровня нашей духовности, знания истории и уважения ямальской земли.

Не опоздать бы ямальским литераторам уловить эти процессы и отразить их, подхватить эстафету, которую достойно пронес Иван Григорьевич Истомин.

Мы благодарим администрацию Ямало-Ненецкого автономного округа не только за финансовое обеспечение выхода двухтомника писателя, но еще в большей степени за то, что она поддержала составителей, благословила на доброе дело.

Мы благодарим вдову писателя Анну Владимировну Истомину, его детей за предоставление возможности работать с архивными документами и за практическую помощь.

Спасибо всем.

Ю. Н. Афанасьев, Н. В. Афанасьева

Предисловие

По солнечной стороне

Из-за крутого изгиба туристический теплоход выворачивает корму на открытый широкий плес, где сливаются Пароходная и малая Обь. С левой стороны неожиданно выплывает панорама села на мысу. За ним покрытые ельником увалы и в синеватой дымке предгорья Северного Урала…

Это всегда вызывает у туристов любопытство и желание сделать остановку, ознакомиться с селом. Как его называют? И начинается среди иностранцев склонение этого села на свой лад:

— Мусы?.. Музык?.. Мужин?.. Мушик?..

— Да нет же, — поправляет гид. — Мужи.

— И это что значит? — любопытствует иностранец.

— Говорят, что можно перевести как «живун».

Остановка в Мужах действительно дает неизгладимые впечатления. Беспрерывно начинают щелкать фотоаппараты. Впечатлениям ухоженного и сытого европейца от северной первозданной дикости и вольности нет конца.

Вот несколько зыряночек выстроились вдоль причала с бурками (женскими меховыми сапожками) и шапками в руках. Турист примеряет и, отплевывая изо рта шерсть, напяливает-таки на себя массивную шапку из оленьего меха. Так он целый день и ходит в шапке по селу почти в тридцатиградусную жару.

Другой, скорчившись у видоискателя своего «Кодака», извел всю пленку. Снимает он с разных сторон местный шедевр — избушку на краю обрыва. То, что она по виду (с косыми глазницами, облупленной крышей, поросшей мхом) перещеголяла жилье бабки-ежки, — это одно. Но фотографа поражает, как же избушка, вопреки всем законам физики, настолько перекосившись, никак не рухнет в овраг. Или корнями приросла?

Встречаются еще лабазы, сараи из просмоленных плах с дырками. Это разобранные купеческие суда с выбитыми шкантами. Вниз по Оби везли муку, соль, дробь, ружья. Вверх уходили налегке с пушниной.

А вот на тротуарах, как священные индийские коровы, развалились псы, мохнатые, огромные, выставив к солнцу морды. Они не кусаются. Их можно даже перешагнуть. И как их много!..

Замечено, что интерес туристов к Мужам не убавляется. А дело в том, что в этом глухом северном уголке оленеводов и рыбаков открылся свой музей. Турист едет за впечатлениями, и слово «музей» его тут же притягивает.

Только что могут показать люди, если они сами-то порою как музейные экспонаты, только откуда-то из заказников, как бы тронутые молью, а оттого нередко и зачуханные на вид? Вот рыбак — оттопыренные голенища резиновых сапог, вымазанные липким илом, непонятного цвета мятый костюм с прилипшей чешуей, ершится во все стороны неподстриженная грива волос…

Впрочем, есть на Севере и другие типажи, с одним из которых знакомит литературный стенд. Кто это с бородой Хемингуэя? Так начинается встреча сторонних литературе людей с писателем Иваном Григорьевичем Истоминым.

Лицо писателя на фотографии спокойно и одухотворенно. В глазах василькового цвета прищур и затаенное детское лукавство. Когда гид объясняет, что этого человека в трехлетнем возрасте скрутил тяжелый недуг — полиомиелит, что его дважды разбивал паралич, что у него не только нет ноги, но действующим остался лишь средний палец на левой руке, невольно у кого-нибудь удивленно слетит с губ: «А как же он творил?»

И ответ прост: «Силой духа!» Ведь если есть люди, состоящие из плоти и живущие для ее потребности, то есть и люди, заряд духовности которых настолько велик, что свое физическое состояние они уже воспринимают как нечто второстепенное.

Я познакомился с Иваном Григорьевичем более двадцати лет назад, как земляк, как мужевский житель. Иван Григорьевич уже тогда жил в Тюмени на улице Володарского. И хоть жил он со своей супругой Анной Владимировной в городской квартире, что-то все равно оставалось в ней от зырянского быта. Может быть, побеленные известью стены, старинный кованый сундук в коридоре. И запах Севера еще не исчезал. Приезжали со своими литературными пробами дебютанты с Ямала, начинающие писатели из Ханты-Мансийского округа.

Кто просил рекомендацию или рецензию, а кто помощи в житейском обустройстве.

Целыми днями хлопотал дедушка Иван, устраивая своих «детей» Севера. А дети взрослели, садились на своего Пегаса — и упархивали. Все реже и реже их можно было видеть на квартире Ивана Григорьевича.

Мне тогда со стороны было хорошо видно. В первый день знакомства я привез Ивану Григорьевичу какую-то посылочку от родственников. В гостиницу он меня не отпустил. Так до конца его дней с приездом в Тюмень и ночевал я у писателя.

Чувствовалось, что гость из Мужей был ему дорог уж тем, что именно там остались прототипы его «Живуна». Работая редактором районки, привозил подшивки или отдельные номера. Если нам, газетчикам, они казались вполне обыденными, то на Ивана Григорьевича каждая заметка или статья, где речь шла о жизни земляков, действовала, как бальзам на душу.

Приходилось, конечно же, извещать писателя и о печальных событиях. Уходили из жизни родственники Ивана Григорьевича и прототипы «Живуна».

— Во-он о-но что, — сильно окая, растягивал слова Иван Григорьевич, поскольку язык его слушался плохо, и надолго замолкал, глядя через окно на кусок облезлого неба, придаваясь каким-то своим воспоминаниям.

Шурышкарский район по площади не с одну европейскую страну, а жителей не более 10 тысяч человек. Так что в лицо почти все друг друга знают.

— А что-о еще там делается, — пытаясь встряхнуть себя от воспоминаний, обращается Иван Григорьевич. — Как мужики, строятся?.. Много молодежи остается дома?.. Вьют свои гнезда?.. К реке, к лесу как относятся?..

Я уже знал, что горестные мотивы из разговора надо убирать, не бередить душу писателя.

— Вы старика Шиянова знали?

— А ка-ак же. Жив еще э-этот чудак?

— Так ему некогда помирать, Иван Григорьевич. Работает, лошадей пасет на острове Мелексим…

— Зна-аю. По середине Большой Оби этот песчаный остров…

— Так вот, — отвлекаю я писателя. — Видит он давеча, как сверху по течению со стороны Тобольска спускаются четыре шлюпки под парусами и с лозунгом: «Никто не забыт, ничто не забыто!» Это, оказалось, студенты исторического факультета собирают материалы про участников войны.

Уху из жирного муксуна приготовил старик для гостей. По кругу пустил рюмку. А после второй и третьей его понесло… Он не только не счесть мостов повзрывал и гнал фашистов до самого Берлина, но лично встречался с Жуковым. И хоть стал Героем Советского Союза, местный военкомат до сих пор награду не представил…

— Ну-у и что-о дальше-то?..

— Так вы же знаете, что он нигде не служил и не призывался.

Студенты по прибытии в Салехард — сразу же в окружком партии с рассказами о новонайденном герое. Там такой шум поднялся… Вот меня и послали разбираться от газеты с этим подвигом. Выяснилось, что дурачился Шиянов, любил мозговые извилины у окружающих проверить. В том числе проверил и начальство.

Мне до сих пор помнится, как смеялся Иван Григорьевич. Правая рука безжизненно висела, левой он с трудом бороздил по столу, не в силах оторвать, и тогда склонял к ней крупную голову. Все тело у него тряслось от смеха, багровело лицо, слезинки сыпались из глаз, которые он размазывал по руке. А в перерывах стонал:

— Во-от, лешак! Во-от, хо-олера…

Смех у него был искренним и детским. Когда он ожидал шутку, в глазах заранее искрились чертики. После этого Иван Григорьевич начинал возбуждаться, специальной клюкой, подвигая и отодвигая на широком самодельном деревянном столе папки с рукописями.