Стопроцентный американец - Юджин Пеппероу

Пеппероу Юджин

Стопроцентный американец

Юджин Пеппероу

Стопроцентный американец

"..."Россия? Ну что ж, страна как страна, не хуже

многих других. У нее есть, правда, очень крупный

недостаток-она непохожа на Америку."

Из частной беседы сенатора М. Хоффа

Начало этой истории положил много лет назад Исаак Гобровский, ставший на следующий день после прибытия в Америку Айзеком и "потерявший" последнюю букву свое" фамилии. Айзек Гобровски, хоть и не избавился до конца жизни от сильного акцента и манеры жестикулировать при разговоре, тем не менее очень легко акклиматизировался в Нью-Йорке, куда он прибыл из Одессы в 1916 году с тремя рублями в кармане, годовалой дочерью и чахоточной беременной женой, родившей ему здорового крикливого младенца через два месяца после приезда в США. Новорожденный был наречен Робертом и зарегистрирован в нью-йоркской мерии, став таким образом по месту рождения полноправным гражданином Соединенных Штатов Америки. Его отец очень гордился этим фактом и уверял своих соседей по дому, что "мальчик обязательно станет президентом этой великой страны, или я ничего не понимаю в детях". Мать малыша умерла от туберкулеза через восемь месяцев после его рождения, так и не научившись говорить по-английски, проклиная до последней минуты день, когда она села на пароход, увозивший ее от Родины. Для самого Исаака "родина" не была таким конкретным понятием, как для его несчастной жены. В ежедневной спешке и суете, вечной погоне за призрачным, ускользающим, как горизонт, завтрашним днем ему некогда было задумываться над этим. Да и где она - Родина? В чужой, презирающей его, зачастую враждебной России, обрекавшей на бесправное, полунищенское существование или на полумифической земле предков - Палестине, где он был никому не нужен и где его никто не ждал? А может быть, Родина там, где само существование его и детей не будет зависеть от всех и каждого, а, наоборот,-все эти другие будут зависеть от него, простого бедного еврея с Молдаванки? Бедного!? Нет, вот именно, что не бедного! Только большие деньги, богатство могли дать Исааку независимость, власть над людьми и уважение к нему, а значит, и уважение к самому себе. И в погоне за деньгами он сорвал с места свою кроткую, больную жену, ждущую третьего ребенка, простился с плачущими родителями и отплыл "палубным" классом на "Генерале Гранте" в такую далекую, пугающую, но сулящую золотые горы предприимчивому человеку Америку. За неделю до отплытия случилось несчастье: тяжело заболела одна из двойняшек Гобровских-Соня. Она родилась на полчаса позже своей сестры Дины и была слабее той. За год она дважды переболела воспалением легких и вот теперь опять! Врач, вызванный к девочке за три дня до отплытия, категорически заявил, что ребенок не перенесет дорогу, особенно на палубе. Ревекка валялась в ногах мужа, умоляла отложить отъезд, не губить дочь, но в глазах Исаака тлело желтое безумие. Если что-то и могло остановить его на пути к Америке, то только смерть. Его собственная смерть, но не дочери или жены. Через три дня, оставив медленно угасающую Соню на руках своих стариков-родителей, Исаак Гобровский поднялся по трапу громадного парохода, толкая перед собой рыдающую Ревекку со старшей дочерью на руках. Он обещал родителям, что через год, если Соня выживет, приедет за ней, но, хотя Соня и выжила, судьба рассудила иначе. Грянула Февральская революция, за ней Октябрьская, следом, почти неизбежная спутница революций-гражданская война. В Одессу вошли оккупационные войска союзников. Вся нечисть, запрятавшаяся было в щели после Октября, вылезла на улицы города. Махровым цветом расцвела спекуляция валютой, наркотиками, открылись публичные Дома и частные кабинеты венерологов. По ночам, несмотря на комендантский час, было неспокойно, участились грабежи. Вновь развернули знамена "Союз русского народа", "Союз Михаила Архангела" и другие черносотенные организации. В городе начались еврейские погромы. Во время одного, особенно жестокого, погибли старики Гобровские, но маленькую Соню спасли и позже удочерили бездетные соседи Гобровских, портовый слесарь Иван Вахромеев с женой. В 1923 году они переехали в Москву, и след Сони Гобровской окончательно затерялся, тем более, что и возможности для ее поисков в первые годы жизни в Новом Свете были у ее отца ограничены. Как ни странно, он не погиб на чужбине от голода, как предрекали ему его родители. Привыкший в Одессе экономить каждый грош и не брезговавший даже самым сомнительным делом, если оно сулило прибыль, в Америке Айзек быстро пошел в гору. Уже через год после прибытия в Нью-Йорк, Айзек вошел в доверие к главе местной еврейской общины и стал ответственным за размещение и трудоустройство прибывавших из Европы эмигрантов-евреев. Очень скоро оказалось, что для прошедших унизительный санитарный и таможенный досмотр переселенцев нет в Америке более важного и необходимого человека, чем Айзек Гобровски. Знакомый чуть ли не со всеми чиновниками иммиграционной службы в порту, покрикивающий на измученных женщин с детьми и стариков, не выпускавших из рук узлов со своими жалкими пожитками, Айзек умел быть внимательным и обходительным с теми, у кого, судя по виду, могли быть приличные деньги или ценности. Умело перемешивая правду с ложью, пугая измученных тяжелой дорогой людей якобы предстоящим особо тщательным таможенным досмотром и неизбежной конфискацией ценностей, которые не были заявлены в таможенной декларации, Айзек получал от них тщательно зашитые в полотняные мешочки столбики золотых десяток и полуимпериалов, чтобы пронести их через таможню, с каждого такого "облагодетельствованного" он брал в качестве комиссионных определенный процент в виде спрятанного золота. Состояние его росло верно, но слишком медленно, пока однажды счастливый случай не явился ему в облике пожилого, задыхающегося от астмы, тучного ювелира, прибывшего из России с очередной партией иммигрантов. Поинтересовавшись у знакомого чиновника фамилией этого человека, Гобровски сразу вспомнил сияющую золотом вывеску на Дерибасовской "А. Липман и К°. Ювелирные изделия" и рядом с двуглавым орлом гордую надпись: "Поставщик высочайшего двора". Незадолго до отъезда Исаака из России фирма обанкротилась, и это событие наделало тогда в Одессе много шума. И вот, пожалуйста,-А. Липман собственной персоной в нью-йоркском порту! Бывший ювелир оказался на редкость понятливым человеком и после нескольких минут доверительной беседы с Айзеком, прошел вслед за ним, озираясь по сторонам, в пахнущий хлоркой туалет при зале ожидания. Там, отвернувшись, он долго копался в недрах своего необъятного, заношенного до крайности сюртука, после чего потной, трясущейся рукой протянул напрягшемуся, как струна, Айзеку запертую на замок плоскую металлическую коробочку. - Дорогой господин Гобровский, - задыхаясь произнес он, пытаясь поймать ускользающий взгляд своего собеседника,-это все, что у меня осталось от прежней жизни. Уверяю вас, здесь нет ничего особенного, жалкие крохи, но, если вы пронесете это для меня через таможню, я вас хорошо отблагодарю, не сомневайтесь. Старый Айзек тогда оказался на высоте положения. Заверив господина Липмана, к которому "всегда испытывал заочное чувство глубочайшего уважения" в том, что "сделает все как надо и притом в наилучшем виде", он развел прямо-таки кипучую деятельность. Переговорив о чем-то с глазу на глаз с двумя чиновниками иммиграционного бюро, Гобровски в чем-то долго убеждал врача карантинной - службы порта, после чего передал ему плотный серый конверт. Дальнейший ход событий было нетрудно предугадать. В документах бывшего ювелира не оказалось какой-то крайне необходимой справки, да к тому же карантинный врач заподозрил у него сыпной тиф и запретил высадку на берег. Когда громадный пароход увозил Абрама Соломоновича Липмана обратно в Россию, тот, цепляясь руками за поручни палубы, слал яростные проклятия Айзеку Гобровски, призывая на его голову все кары небесные. Но, видимо, у старого Айзека к тому времени и на небе были налажены прочные деловые связи, потому что с ним ничего плохого не случилось, а несчастный ювелир, как стало известно, не перенеся последней потери, слег еще на пароходе и больше уже не встал. Через два месяца после этого малозаметного происшествия в нью-йоркском порту Айзек Гобровски стал совладельцем ювелирного магазина на Медисон-авеню, внеся свой пай в виде дюжины крупных, отлично ограненных бриллиантов. Никто из хорошо знавших его людей этому особенно не удивился: слухи ведь просачиваются даже через строгие пограничные кордоны. Правда, на репутацию Айзека Гобровски как доброго прихожанина нью-йоркской синагоги его бурная деятельность в порту бросила определенную тень, но зато деловые люди, собиравшиеся по вторникам и четвергам в "Шахматном клубе", начали с уважением говорить о новоявленном дельце с крепкой хваткой и неизменной удачливостью в делах. К концу двадцатых годов старый Айзек владел солидным пакетом акций крупной ювелирной компании и "стоил" уже около миллиона долларов. Внезапно разразившийся кризис 1929 года, приведший к банкротству десятки тысяч фирм, не только не разорил Айзека, но, наоборот, укрепил его позиции. Правление ювелирной компании помнило, что именно Гобровски с его безошибочным деловым чутьем еще за полгода до начала кризиса настоял на резком сокращении кредитов даже оптовым покупателям. По его же рекомендациям после долгих колебаний правление решило вложить почти все наличные средства в большую партию южно-африканских алмазов. Теперь в условиях невиданной биржевой паники это капиталовложение служило для фирмы прекрасным финансовым поплавком. Поговаривали о выдвижении Айзека Гобровски на пост председателя совета директоров фирмы. В чем-чем, а в осторожности и предусмотрительности отказать ему было нельзя-качествах, как нельзя более подходящих для главы крупного торгово-промышленного предприятия. После смерти Ревекки в 1917 году Айзек так и не женился, боясь привести детям мачеху. Боб и Дина выросли на руках у прислуги, других женщин никогда в доме не видели и были благодарны за это отцу. Правда, потом, спустя много лет, это обернулось для них другой стороной. Привыкшие к узкому семейному мирку, они очень поздно обзавелись собственными семьями. Роберт, сменивший впоследствии отца на посту главы фирмы, женился в тридцать два года на коренной американке из семьи, уходящей корнями к голландским переселенцам, а Дина, несмотря на множество окружавших ее кавалеров, вышла замуж лишь в тридцать три за своего однокашника по колледжу Пола Хоффа, с которым дружила еще до свадьбы. Когда старый Айзек начинал брюзжать, что никогда уже не дождется внуков, Дина целовала его и говорила, что все равно ей никогда не найти мужа, который бы любил и берег ее так, как он, ее старый ворчливый папка. В эти минуты старый Айзек отворачивался, чтобы скрыть слезы счастья и, вздыхая, думал о бедной жене, не дожившей до этого счастливого времени. Кроме нежелания расстаться с отцом было еще одно обстоятельство, удерживающее Дину от замужества. От рождения у нее было очень слабое сердце, и врачи настоятельно рекомендовали ей не заводить детей. Дина избегала признаваться себе, что именно боязнь умереть при родах была основной, если не единственной причиной, мешавшей ей выйти замуж. А о браке без детей она даже слышать не хотела. Когда она все же решилась выйти замуж за Пола Хоффа, уже много лет безнадежно любившего ее, то сделала это, как делала все в своей жизни, решительно и без оглядки. Через два месяца после свадьбы Дина со страхом и радостью поняла, что беременна. В тот же день за много тысяч километров от Нью-Йорка в Москве, зародилась еще одна новая жизнь; еще одна крошечная человеческая клетка с неугомонными, энергичными генами Айзека Гобровски начала неутомимо делиться и расти, формируя то, что впоследствии будет называться человеком. Как ни странно, но решение Сони Вахромеевой выйти замуж было напрямую связано с недавним замужеством ее сестры, Дины Гобровски. То, что они, сестры-близнецы, были похожи как две капли воды, от Сони не зависело, но вот то, что Александр Крайнов, за которого она решилась на тридцать четвертом году выйти замуж, был необычайно похож на Пола Хоффа, мужа Дины, - вот это совсем не было делом случая или игрой природы. Все началось двадцать лет назад. Осенью 1928 года Соня тяжело заболела испанкой. Температура два дня держалась под сорок. К ночи третьего дня Полина Матвеевна, приемная мать Сони, взглянув на термометр, тихо заплакала - ртутный столбик перевалил за отметку сорок один. Девочка лежала неподвижно с закрытыми глазами, часто дышала, и ее потрескавшиеся от жара губы что-то беззвучно шептали. В комнату осторожно вошел Иван Павлович, взглянул на приемную дочь, жену, все понял и беспомощно опустился на стул, уронив на колени тяжелые рабочие руки. У него с Полиной Матвеевной так и не было своих детей, и Сонечка была для них светом в окошке. Сейчас, когда девочка угасала на глазах, ужас охватил ее приемных родителей. Они не могли представить себе, что останутся одни. Это было немыслимо, невозможно. Внезапно Соня широко открыла глаза и что-то громко сказала. - Что, моя радость, чего ты хочешь? - бросилась к ней Полина Матвеевна.-Попить? Но широко раскрытые, потемневшие от сжиравшего ее внутреннего жара глаза Сони смотрели мимо, не узнавая Вдруг слабая улыбка тронула ее губы, и она громко произнесла какую-то длинную фразу на непонятном языке. Варфоломеевы с недоумением переглянулись. - Может, бредит? - неуверенно спросила мужа Полина Матвеевна. - Да нет,- встревоженно проговорил Иван Павлович,- очень похоже, как на нашем заводе инженеры английские говорят.-Может это она по-английски? - Господь с тобой, - отмахнулась от мужа Полина Матвеевна. - Ты же знаешь, Сонечка учит в школе немецкий язык, да и то без большого желания. Сонечка опять улыбнулась какой-то незнакомой улыбкой и произнесла несколько быстрых фраз теперь уже явно на английском, видимо, споря с кем-то, а потом звонко закричала по-русски: - Папа, Бобби у меня пони отнимает, а сейчас не его очередь кататься. Полина Матвеевна тихо охнула и перекрестила рот ладонью. Иван Павлович озадаченно посмотрел на нее, неуверенно тронул девочку за руку. - Дочка, я здесь. Ты о каком это Бобе говоришь? Но глаза Сонечки уже закрылись, дыхание стало глубже, ровнее, и девочка заснула. Через полчаса Полина Матвеевна потрогала ее лобик, и счастливо улыбнулась: температура явно спадала. Через несколько дней Соня уже сидела в постели, с удовольствием прихлебывая из чашки клюквенный кисель и весело болтала с приемной матерью. Говорили о всякой всячине, пока, наконец, Полина Матвеевна не решилась осторожно коснуться беспокоившего ее вопроса. - Сонечка, ты ведь знаешь, что мы с папой тебя удочерили, когда умерли твои бабушка с дедушкой. Я с самого начала решила не скрывать от тебя этого, и все документы твои сохранила, что твои родители оставили, когда уехали в Америку. Может быть, они тебя все эти годы разыскивают... - Нет, мамочка, - быстро ответила девочка, с детской проницательностью поняв, что тревожит Полину Матвеевну.- Они меня не разыскивают, думают, наверное, что я умерла. И они живут без мамы - только папа, Дина и Боб. - А кто это - Боб? - Ну мой брат же, мамочка. Он младше меня почти на два года, но такой задавака. И всегда у меня пони отнимает, то есть не у меня, конечно, а у Дины... Девочка растерянно замолчала и осторожно тронула Полину Матвеевну за руку. - Мамочка, я ведь не хотела тебе все это говорить, знала, что ты расстроишься. Я сама не пойму, откуда все это знаю. - А Дина - это твоя сестра, да? Она похожа на тебя? - Не знаю, мам,-задумчиво отозвалась девочка,-я ее не вижу, просто знаю, что я - это она, и все вижу будто ее глазами. И Боб меня зовет Диной, а не Соней, и папа тоже... - А на каком языке они разговаривают? На английском? - Нет, мам. Дома папа, Боби, и я, то есть не я, а Дина, говорят только на русском, а с Джеймсом и Мери - на английском. - А кто это - Джеймс и Мери? - Ну, мамочка, Джеймс - это наш садовник, то есть не наш, а их, ой, ну я совсем запуталась, в общем, он ухаживает за садом, а Мери готовит на всех еду. - Сонечка, но ты же не знаешь английского. - Да, - растерянно согласилась девочка, - но я как-то все понимаю, когда говорят Джеймс и Мери. Сама не знаю, как это получается... Больше Полина Матвеевна не заговаривала с дочерью на эту тему. Она как-то сразу поверила в то, что все рассказанное Сонечкой правда, но избегала думать об этом. То, что ее приемная дочь, балансируя на грани жизни и смерти, вдруг перевоплотилась на минуту в свою сестру, еще как-то укладывалось в сознании женщины. Она и раньше слышала о подобных случаях. Но у Сонечки эта сверхъестественная способность сохранилась и после выздоровления. Вот это-то разум бедной Полины Матвеевны и отказывался воспринять. И она просто перестала думать о том, что не укладывалось в ее сознании, делая вид, что ничего особенного не происходит. Соня видела переживания матери и старалась лишний раз не волновать ее. Первые месяцы после болезни, едва не стоившей ей жизни, она "видела" отца и брата довольно часто, это происходило поздно вечером, когда она начинала засыпать. Тут-то в маленькой, бедно обставленной комнате коммунальной квартире на Сивцевом Вражке ее и настигали ослепительные картины сияющего дня на тихоокеанском побережье. Дом, где жили отец с Бобом и Диной, стоял почти на самом берегу океана, и иногда можно было расслышать шум прибоя. Перед домом была просторная зеленая лужайка, огороженная живой изгородью из кустов можжевельника. На этой лужайке дети играли в мяч и катались на пони, подаренном отцом. Однажды во время контакта Сони с сестрой, Дина подошла к большому зеркалу в своей спальне, и Соня наконец-то смогла увидеть сестру. Это было настолько неожиданно, что она вскрикнула. В зеркале на нее смотрело собственное лицо, только с незнакомой короткой стрижкой. Соня вгляделась в свое, нет в Динино отражение, в ее глаза и взмолилась про себя изо всех сил: - Дина, сестренка, ну почувствуй же меня. Это я - Соня! Я здесь, в тебе. И вдруг лицо Дины в зеркале стало растерянным, она покачнулась и как-то неуверенно дотронулась кончиками пальцев до правого виска. Этот жест был очень знаком Соне: это был ее собственный жест. В этот момент Соню тронули за плечо, и все исчезло. Она открыла глаза. Над кроватью склонилась Полина Матвеевна с немым вопросом в измученных глазах. - Ты крикнула, дочка? - Знаешь, мамочка, - фальшиво оживленным тоном быстро заговорила девочка, - мне такой страшный сон приснился, - она увидела, как растет испуг в глазах приемной матери, - как будто меня вызвали к доске по математике, а я ничего не знаю, ну совсем ничего. Вот я, наверное, и вскрикнула во сне. Соня не знала, удалось ли ей обмануть Полину Матвеевну, но глаза у той стали спокойнее. - А я было испугалась, что ты опять... - Да нет, мам, я уже и думать об этом забыла. Наверное, это все было из-за болезни, а ведь сейчас я выздоровела. Легко обмануть человека, который хочет поверить в обман. Соне не стоило большого труда убедить приемную мать в том, что у нее больше не возникает видений, тем более, что это было почти правдой. Контакты с Диной, хотя и не потеряли своей остроты и четкости, но случались теперь все реже и реже. Только однажды она еще раз испугала и огорчила свою приемную мать. Это случилось через двадцать лет, когда Соня вдруг решилась выйти замуж за Александра Крайнова, с которым познакомилась лишь месяц назад. Полина Матвеевна хотя и обрадовалась этому внезапному решению, но почему-то неожиданно для себя встревожилась. Она уже и не рассчитывала, что Соня вообще выйдет замуж, и вдруг этот сюрприз. - Что это за спешка такая? - подозрительно спросила Полина Матвеевна, щуря слабеющие старческие глаза на дочь. - Вы же знакомы меньше месяца. Или у тебя уже есть особая причина так спешить, а? - Мама, господь с тобой, о чем ты говоришь? - смеясь, расцеловала ее Соня, - я и в юности всегда была рассудительной, а уж сейчас-то на четвертом десятке... - Тогда, что ж, выходит просто решила, что пора замуж? За первого встречного? - Нет, мама, он мне уже много лет очень нравился, просто я его встретить никак не могла. - Кого, Сашу? - Ну, можно сказать, что Сашу, а можно сказать, что Пола. - Что-то ты такими загадками говоришь, дочка, что я ничего не понимаю,-уже всерьез встревожилась бедная Полина Матвеевна. Вот тут-то Соня и напугала ее по-настоящему. Бросив на мать странный взгляд, она неторопливо, словно еще не решив, стоит ли это делать, выдвинула нижний ящик своего письменного стола и достала оттуда толстую папку со своими рисунками. Работая художником в издательстве, Соня не оставляла мысли о своей персональной выставке, и каждый выходной она проводила либо за городом, либо на Бульварном кольце с карандашом и этюдником. Развязав тесемки, она высыпала на колени Полине Матвеевне целую кипу рисунков карандашом и углем. На каждом из них был ее жених, Александр Крайнов, правда, везде в необычной одежде. На одном рисунке он был в крошечной шапочке с козырьком, верхом на лошади, на другом стоял в каком-то широком свободном одеянии типа рясы и странной шляпе с плоским квадратным верхом и кисточкой. Были изображения на теннисном корте с ракеткой в руке и за рулем открытого двухместного автомобиля. На двух рисунках у него были щегольская бородка и усы. Полина Матвеевна подняла удивленные глаза на дочь, - Ты успела столько нарисовать за этот месяц, что вы с Сашей знакомы? - Нет, мама, это старые рисунки. На каждом внизу есть дата. Полина Матвеевна надела очки, присмотрелась и тихо охнула. Рисунки, судя по датам, относились к разным годам. - Как же... кто это, Сонечка? - трясущимися губами спросила бедная женщина, чувствуя, что почва уходит у нее из-под ног. - Кто это? - с задумчивой улыбкой разглядывая красивое мужское лицо на рисунках, переспросила Соня.-Это, мама, Пол Хофф, друг моей сестры Дины. Два месяца назад они поженились. Знаешь, я так ревновала Пола к ней, что даже плакала ночами. Это в мои-то годы! А месяц назад я увидела в нашем издательстве Сашу Крайнова и поразилась их сходству. Я тогда сразу решила, что выйду за него замуж, а он еще до сих пор, дурачок, гордится, что так легко покорил меня. И Полина Матвеевна вдруг как-то сразу успокоилась. В конце концов вреда от этого Сонечке не будет, а польза?- ну что же, вот замуж наконец решилась выйти, так что нет худа без добра. В последние месяцы Соня неоднократно пыталась войти в контакт с сестрой, почувствовать ее, но, как и прежде, убедилась, что произвольно этого не получается. Почти до пяти месяцев беременность у Сони протекала легко, а затем появилась слабость, доходящая до обмороков, одышка, отекли ноги. В больнице, куда ее привезли на "скорой помощи" после очередного обморока, выяснилось, что у нее врожденный порок сердца, о котором она ничего раньше не знала, и при резко повышенных нагрузках сердце перестало с ними справляться. До родов Соне оставалось чуть больше двух месяцев, ее положили в больницу для постоянного наблюдения. Через неделю после госпитализации у нее, как и всегда внезапно, возник контакт с сестрой. Необычной была яркость и сила ощущений. Обшарпанные стены больничной палаты внезапно исчезли, и перед глазами Сони возникла ярко освещенная комната с ослепительно белыми стенами, выложенными кафелем. Соня увидела, что лежит на каком-то странном сооружении с приподнятым головным концом и может рассмотреть свои широко разведенные в стороны ноги и громадный живот, накрытые простыней. В ногах у нее сидел мужчина в марлевой маске, белой шапочке и халате, он что-то делает с ней, внутри... Рядом, держа ее за запястье, стоит женщина тоже в белом халате и говорит ей по-английски: - Ну же, миссис Хофф, еще немного, ну постарайтесь, помогите нам и себе. Соня понимала, что немедленно должна что-то сделать, какую-то громадную, непосильную для нее работу. Она старалась вспомнить, что же она должна сделать, но сознание ускользало. Внезапно страшная, нестерпимая боль пронзила ее изнутри, потом еще и еще раз. Соня закричала, уже понимая, что это конец, и тут боль вдруг разом отпустила, оставшись только занозой в сердце- Она еще успела увидеть новорожденного, которого кто-то поднес ей к самому лицу, и подумала: "Слава Богу, мальчик, ему легче будет без матери...", внезапно заноза, сидевшая в сердце, стала расти и расти, превратилась в громадный кол, который вбивали все глубже и глубже, пока оно не разорвалось. Разом наступили мрак и тишина. Очнувшись лишь через несколько часов, Соня узнала, что у нес преждевременно родился мальчик. Врачи очень боялись, что сердце не выдержит, но, к счастью, все обошлось. Дежурный кардиолог сказал, что доношенного младенца при ее сердце вряд ли удалось бы родить. Соня взглянула на сморщенное коричневое личико принесенного ей ребенка и молча отвернулась к стене. Она знала, что там, на другом конце света, умерла в родах ее сестра-близнец, ее половина, умерла, подарив жизнь Соне, но оставив в ее душе навсегда холод и пустоту, которые не заполнить никогда. Никем. Брак Сони с Александром Крайновым оказался недолговечным. Они разошлись, когда их сыну исполнилось три года. Мальчик, названный по настоянию отца Сашей, рос здоровым ребенком, несмотря на преждевременность своего появления на свет. Он рано начал читать и буквально глотал приносимые мамой из библиотеки книги Джека Лондона, Брет Гарта, а позже Драйзера. Софья Исааковна часто рассказывала сыну, что в Америке у него есть дедушка, дядя и двоюродный брат, родившийся с ним в один день. Она описывала мальчику дом деда на побережье Тихого океана, и под влиянием рассказов матери и прочитанных книг в Алике зародилось пока еще смутное, но вполне осознанное желание увидеть этот далекий, во многом непонятный, но такой привлекательный мир. Однажды, когда Алику не было еще и десяти, сидя на старом диване и прижавшись к теплому маминому боку, он слушал ее рассказы, и вдруг неожиданно спросил: - Мам, а вдруг меня перепутали в больнице? - В какой больнице, сынок? - Ну в той, где ты меня родила. - В родильном доме? - Ну да. Вдруг там у какого-нибудь американца тоже родился сын, а меня с ним перепутали? Потом этот американец увидит, что это не его сын, станет меня искать. Найдет и увезет с собой в Америку. - И ты поедешь? И бросишь меня здесь одну? - Ну что ты, мамочка, мы тебя возьмем с собой в Америку, и будем там все вместе жить во дворце на берегу океана. Софья Исааковна порывисто обняла сына и поцеловала в лобик. - Ах ты мой фантазер ненаглядный! - Мам, ну правда, почему мы с тобой не можем поехать в Америку, как дедушка? - Сейчас это никак не получится, Алинька, потому что бабушка уже зовет нас ужинать,-отшутилась мама,-но если ты будешь всегда кушать манную кашу, то вырастешь большим и тогда поедешь в Америку. Через двадцать семь лет, глядя вниз через Иллюминатор "Боинга-747" на панораму громадного города, раскинувшегося на берегу океана, сын вспомнит мамины слова и попытается прикинуть, сколько же манной каши пришлось ему съесть, прежде чем его детская мечта исполнилась. В школе Алик Крайнов изучал немецкий язык, но Соня, видя его непроходящий интерес к Америке, договорилась с соседкой по подъезду за небольшую плату об уроках английского языка. К удивлению матери, уроки так захватили мальчика, что через несколько месяцев она уже ревновала сына к новому увлечению, хотя сама же и вызвала его к жизни. Придя из школы, пообедав и сделав наскоро уроки, Алик бежал наверх, на четвертый этаж, к своей преподавательнице, а приходил от нее только к ужину, да и то, как не без основания подозревала мать, лишь потому, что Мария Вальтеровна просто выставляла его за дверь. - Алинька, тебе что, так нравится английский язык? - Да, мам, очень. И потом, Мария Вальтеровна так все интересно рассказывает. - О чем же она рассказывает? - Ну, о разном, - уклончиво отвечал сын и неумело переводил разговор на другую тему. Мать сердилась, но понимала, что запретить сыну заниматься языком она не может: для этого просто нет оснований. К тому же преподавательница Алика была на редкость порядочная и интеллигентная женщина. Несколько раз Софья Исааковна приходила на эти уроки послушать, о чем могут беседовать часами десятилетний мальчик и женщина, ее ровесница. Но к тому времени Алик и Мария Вальтеровна разговаривали между собой только на английском, так что Софья Исааковна, посидев с ними минут десять, всегда уходила под благовидными предлогами, но злилась на себя. Родители Марии Вальтеровны Корн, американские коммунисты, приехали в Россию вместе с шестнадцатилетней дочерью в 1931 году строить социализм и сгинули без вести на Колыме в 38-м. Отца Маши звали Уолтер, но в паспорте ее почему-то записали Вальтеровной и, возможно, это впоследствии спасло ее от ареста. Когда забрали ее родителей, она, после окончания геологического факультета, была с экспедицией на Дальнем Востоке. Об их аресте она узнала лишь спустя три месяца, когда партия окончила свои исследования, и она позвонила из Владивостока домой в Москву. Чужой мужской голос ответил, что никаких Корнов он не знает, и вообще, о шпионах надо справляться в НКВД, а не у порядочных людей. Если же она интересуется вещами, какие от прежних жильцов остались, то он этих вещей и в глаза не видел, и еще неизвестно, кто она сама такая и какие у нее есть права на эти вещи. Маша повесила трубку и через несколько часов уже уехала из Владивостока, не сказав никому ни слова. Подсознательно она давно ожидала чего-то в этом роде. Уже несколько семей из числа их знакомых, приехавших в СССР из других стран, были арестованы и по обвинению в шпионаже в кратчайшие сроки приговорены Особым совещанием к расстрелу. В такой, почти безвыходной ситуации девушка инстинктивно сделала правильный шаг: не возвращаясь в Москву, она уехала в маленький таежный поселок, где жила у сына ее старая институтская преподавательница английского, вышедшая на пенсию. Маша, переправив в своих документах фамилию Корн на Корнюк, устроилась работать колхозным счетоводом и прожила в этом сибирском селе долгих семнадцать лет в постоянном страхе. В Москву она вернулась лишь в 1956 году после реабилитации своих родителей. Пройдя унизительные хождения по инстанциям, она получила комнату в коммунальной квартире и жила с тех пор в ней одна, зарабатывая на жизнь техническими переводами в НИИ. Согласившись давать сыну соседки уроки английского, Мария Вальтеровна так увлеклась общением с Аликом, что перестала брать с его матери деньги, как только та намекнула, что хотела бы прекратить эти уроки из-за финансовых затруднений. У нее, одинокой женщины, наконец-то появился слушатель и товарищ. Разница в возрасте не имела особого значения, а маленький Алик Крайнов был от природы замечательным слушателем. Нет, Мария Вальтеровна не рассказывала ему ни о Владивостоке, ни о тайге, в которой прожила семнадцать лет, ни о геологии. Она не хотела вспоминать то, что было с ней после приезда в СССР. И хотя она прожила в России большую часть своей жизни, для себя считала, что по-настоящему жила лишь до 1931 года, то есть до отъезда из Соединенных Штатов. Шестнадцатилетняя Мери еще перед отъездом застала Великую депрессию, серой чумой прокатившуюся по городам Америки. Видела она и бездомных, ночующих на решетках канализационных люков, и бесконечные очереди безработных вдоль тротуаров за миской благотворительной похлебки, но она не хотела этого помнить и не вспоминала. В ее памяти всплывало другое: сияющие неоновой рекламой ночные улицы Нью-Йорка, величественная панорама, открывающаяся с обзорной площадки статуи Свободы, омываемые ласковым теплым океаном, уходящие к горизонту белые песчаные пляжи Калифорнии, куда родители возили ее в двадцать седьмом году. Она рассказывала о красочных магазинах и сверкающей в лучах заходящего солнца зеленоватой стеклянной громаде "Эмпайр Стейт Билдинга". Мальчик слушал ее рассказы, затаив дыхание. Образ сказочной и прекрасной страны счастья навсегда поселился в его душе. Он стал для Алика главным критерием всего встреченного в жизни, руководя его чувствами и поступками, Америка будет его силой и слабостью, определит в будущем все его победы и неизбежные потери. Среднюю школу Алик Крайнов окончил неплохо, сразу поступил в медицинский институт и уже па первом курсе увлекся исследовательской работой на кафедре нормальной физиологии. Отчасти этому способствовало то, Что на этой кафедре работали знаменитые ученые во главе с учеником самого Павлова, знаменитым Петром Константиновичем Анохиным, отчасти то, что он увидел при первом своем посещении исследовательской лаборатории кафедры. В отдельных комнатах, уставленных аппаратурой, сидели сосредоточенные молчаливые люди в белых халатах, записывающие показания приборов, укрепляющие датчики на лабораторных животных или прильнувшие к окуляру микроскопа. Это настолько соответствовало представлению Край-нова о том, где и как он хотел бы работать, что он тут же записался в кружок при кафедре, и был его членом все студенческие годы, а после окончания института остался работать на кафедре старшим лаборантом. Алик мог часами не вставать из-за лабораторного стола, хотя продуктивно работал он только в одиночестве. Контакта с сотрудниками у него не было: убеждать и доказывать что-либо он не умел, нервничал, терялся и в итоге замыкался в себе. Поэтому, несмотря на очень смелые работы по исследованию функций головного мозга у крыс, Крайнов был на плохом счету у начальства. Он постоянно срывал графики хоздоговорных работ, запаздывал с подачей материалов для ежегодного институтского сборника. К тому же дисциплина в студенческих группах, где он вел семинары, всегда была самой низкой. Проработав на кафедре шесть лет, Алик был вынужден, так и не защитив диссертацию, уволиться по собственному желанию, не дожидаясь очередной переаттестации. К этому времени он уже нащупал очень интересные закономерности между характерными реакциями лабораторных крыс и графической записью работы их мозга. Тогда уже он мог, глядя на электроэнцефалограмму мозга любой крысы, точно предсказать, окажется ли она агрессивной, понятливой или тупой. Вынужденный уход Крайнова с кафедры прервал эту интересную работу, но неожиданно открыл перед ним совершенно новую перспективу Его институтский приятель Валя Смирнов, работавший в НИИ психиатрии, посоветовал ему обратиться насчет вакансии в недавно образованной при институте лаборатории по изучению патологии высшей нервной деятельности человека. Вначале Алик и слышать об этом не хотел, так как прежде никогда с больными не работал и врачом себя не считал. К тому же он был очень застенчив, а это, несомненно, не лучшее качество для психиатра. Вообще, на его характер очень сильное влияние оказало отсутствие в их доме мужчины. Отца он практически не помнил, а когда перешел в третий класс, умер и дед, пролежав перед этим шесть лет после инсульта. Мама и бабушка Алика, боясь, что очень избалуют ребенка, ударились в другую крайность. За столом мальчика изводили мелочными придирками, строго отчитывали за истинные и мнимые провинности, к тому же мать, опасаясь дурного влияния улицы, почти не выпускала сына гулять одного, и прозвище "маменькин сынок" прочно укрепилось за ним среди соседских мальчишек. Алик, боясь насмешек ребятни, почти перестал выходить во двор и все свободное от школы и приготовления домашних заданий время проводил, сидя с мамой на диване, за чтением английской классики в подлиннике. Подбор книг для сына Софья Исааковна взяла целиком на себя, считая, что раз уж он в совершенстве владеет американизмами, то тем более должен знать язык Диккенса и Теккерея. К восемнадцати годам Алик прекрасно знал английскую литературу XVIII-XIX веков. Но характер у него не изменился: он легко терялся в самой обычной житейской ситуации, если требовались твердость и напористость. Когда Валя Кузьмин предложил ему работать в НИИ психиатрии, Крайнов пришел в ужас от одной только мысли, что придется общаться со множеством незнакомых ему прежде людей и тем более психически неполноценных. - Старик, да тебе же не придется иметь дело с самими больными,-убеждал его приятель,-Ты будешь получать только их энцефалограммы и истории болезни. Твоя же задача, как я понимаю, будет в том, чтобы попытаться нащупать связь между проведенным курсом лечения, снижением симптоматики болезни и изменениями на энцефалограмме, если, конечно, таковые изменения появятся, в чем я лично очень сомневаюсь, но это между нами. Крайнов дал себя уговор