Черный театр лилипутов - Евгений Коротких

Евгений Коротких

Черный театр лилипутов

Посвящается бродячим бегемотам, друзьям «мойдодыровцам» и первому редактору шутовского романа Леночке Пучковой

Ни один лилипут не мечтает стать гулливером…

Жить хотелось — до безумия… Бросить все, снова уехать, насмотреться на чужое незнакомое, вспомнить забытое, старое, сравнить. Так вот она, возможность, хватайся за нее, как за канат, раскачивайся по жизни, бейся снова об ее углы, устанешь — сорвешься, жить захочешь — выползешь!

И я схватился опять, не смог усидеть дома, и вновь потащила меня, непутевого, такая же непутевая, сладкая в своей неизвестности, горькая в своей откровенности, страшная в своей непоследовательности. За волосы меня потащила, знала, что не воспротивлюсь, головой о камни, сквозь леса и поля, через города и села — волоком.

— Сидишь? — спрашивает Писатель.

— Сижу.

— Наездился? — ухмыляется.

— До рвоты.

— Еще поедешь? — издевается.

— Обязательно.

— Думаешь, найдешь?

— Найду.

— Тогда — вперед! Иди, ищи свою мечту! Пшел прочь! И я пшел прочь, послушный, как всегда, ведь от судьбы, как от себя:…как от долгов…как от рогов.,… как от соседей-дураков с домашним телевизионным хобби…уйти, как видимо, нельзя… тогда за мной, мои друзья, улыбку выньте из кармана и надевайте иногда.

Природа, разумная мать, нежная и любящая, задумалась о чем-то на секунду, подбросила на ладони гипофиз и наотмашь влепила по нему левой ногой. Она делала это очень редко, так, от скуки, а может быть, забавы ради — кто знает? Если бы удар пришелся по гипофизу правой ногой — это еще куда ни шло, черт с ним, с акселератом; еще лучше, если б он остался лежать на ладони, но если уж левой ногой, то лучше вообще не рождаться…

Случилось так, что в городе Находка появился на свет Евгений Иванович Пухарчук, такой же, как и мы, частица космоса, — но лилипут по рождению. Кое-как закончив восемь классов, Женек, несмотря на все усилия местных врачей, так и не переплюнул отметку один метр двадцать сантиметров. Матушка, в отчаянии схватив треснувший от слез и купюр кошелек, а также пару десятков океанских крабов (в надежде на экзотику и понимание), каждый из которых был выше ее сына, устремилась в Москву.

Так мой будущий коллега по искусству оказался в одной из ведущих клиник мира вместе с такими же бедовыми, как и он сам. Их пичкали таблетками, кололи шприцами, растягивали, сжимали, лишь немногие через некоторое время смотрели на своих друзей сверху вниз и исчезали навсегда как для них, так и для себя.

Но у всех лилипутов оставался шанс — операция на гипофизе. Ни один врач мира не мог предугадать исход. Это был выстрел в висок — или осечка. Третьего — не дано.

В двадцать три года для них был последний звонок на чудо… Некоторые «маленькие» и их родители решались на операцию, некоторым везло: гипофиз начинал усиленно вырабатывать гормоны роста, и природе-мачехе оставалось лишь всплеснуть от умиления руками и стыдливо отвернуться, глядя не на свое счастье.

Женек полежал годика три, проглотил тонны две таблеток, принял пару тысяч уколов — и… подтянулся на полтора сантиметра. Врачи, покачав скорбно белыми колпаками, развели в стороны руки и подписали приговор: «Закрытая зона роста». Но есть шанс — выстрел в висок. Так ему и сказали: «Хочешь жить — стреляйся!» Сказали это, когда Женьку было семнадцать лет. Мать наотрез отказалась от операции.

— Может, еще вырастет? — валялась она в ногах у врачей. — Ведь были же случаи?

— Были, — отвечали те, а сами смотрели на нее и думали: «Ну что мы можем сделать? Сами под Богом ходим…»

Мать надеялась на чудо, мать верила в Бога, оставаясь неверующей. Женек ни во что не верил: он был ребенком, а дети верят — в сказки. Пухарчук очень любил сказки, но знал, что до выстрела оставалось шесть лет.

А еще он любил врачей, но только не тех, которые кололи и заставляли глотать таблетки, а добрых дядей и теть, которые всегда подходили к нему с радостными улыбками, осматривали и долго, важно о чем-то беседовали, поблескивая очками. Тогда он был в центре внимания, и ему это нравилось.

А еще Женек был очень шустрый и бестолковый лилипут. Он любил бегать с друзьями по клинике и наводить бардак в палатах. Но самым излюбленным объектом внимания у лилипутов была повариха баба Паша, строгая, баскетбольного роста пожилая женщина.

Лилипуты, как легенду, передавали из уст в уста, что два года назад Эдик из Красноярска под самым носом бабы Паши стащил три пачки вишневого киселя. Когда кто-то с сомнением качал головой, звали очевидцев — Колюшка из шестой и Серегу из восьмой палаты, и те после страшной клятвы: «Чтоб я не вырос!» — рассказывали невероятную историю.

Даже подойти к кухне у лилипутов считалось уже чуть ли не подвигом. Огромные размеры бабы Паши поражали воображение. Для них она была тем, чем Циклоп для Одиссея. Что касается самой бабы Паши, то она очень любила, своих «малышей», но держалась с ними строго. Иногда, поймав озорника, поднимала его на руки и громко — для остальных лилипутов, которые успели разбежаться, но все хорошо видели и слышали, — говорила:

— Так, этот котел занят, этот тоже. Ага! Вот свободный, ну сейчас мы тебя сварим! Или нет… какой ты толстый… лучше мы тебя поджарим.

Лилипут верещал от страха и удовольствия. О бабе Паше ходили фантастические истории, а врачи, подслушав очередную жуткую небылицу, сами угорали со смеху и сплетничали о любимой поварихе.

Эдик из Красноярска уехал домой два года назад. Пухарчук дружил с ним, но до сих пор не мог простить ему, что тот не взял его с собой — на дело. Сердце героя всегда готово к подвигу. У Женька был дерзкий план. Он решил переплюнуть Эдика и еще сто пятьдесят будущих Эдиков вместе взятых. Пухарчук задумал стащить у бабы Паши — нож. Огромный кухонный нож, блестящий и страшный. Правда, что он будет с ним делать, Женек еще не знал, но в этом ли дело? На гоп-стоп Пухарчук отобрал самых отчаянных, которые не сдрейфят, — мужиков что надо. План был до невозможности прост. Баба Паша выманивается из кухни под любым предлогом, а он в это время вбегает, хватает нож — и исчезает. Концовка была всем понятна, а вот начальная фаза оставалась какой-то расплывчатой и туманной. На Женька лилипуты смотрели, как на камикадзе. Он, еще не стащив нож, уже парил на небывалой высоте.

Положа руку на сердце, Пухарчук сам не верил в удачу этой затеи, но отступать было некуда, помочь мог только экспромт. Все ждали от него подвига.

О часе операции было сообщено всем палатам за завтраком. Женек не проглотил манную кашу и не выпил компот — волновался. Всю ночь он просидел во сне на горячей сковородке, а раскаленное масло шипело и брызгалось, обдавая его с ног до головы. Потом его порубили на мелкие кусочки вместе с петрушкой и репкой, и баба Паша громким ворчливым голосом, опуская кусочки в дымящийся бульон, говорила: «Будет знать, как нож красть».

Сон был ужасным, но еще ужаснее было то, что ему предстояло сделать. Женек мучительно искал выход, что лучше: сказаться больным, отказаться от бредовой затеи или… Ничего толкового в голову не приходило, и тогда Женек сделал то, до чего не додумался бы ни один мудрец. Важен не столько поступок, сколько память о нем, а воспоминания обрастут такими подробностями, что никто и не вспомнит, было ли это на самом деле.

…Ведь Эдик из Красноярска стащил не три пачки киселя, а одну! Об этом Пухарчуку совсем недавно рассказал Серега из восьмой — за то, чтобы Женек взял его в дело. Единственное, чего не знал Серега, так это то, что пачку киселя Эдику принесла бабушка, которая по просьбе внука «тиснула» ее с кухни, заговорив бабу Пашу, а в остальном все было чистой правдой. И Женек, совсем не ведая того, пошел проторенной дорогой.

Пробегая мимо кухни, он бросил свернутую записку, которая угодила прямо на плиту перед бабой Пашей. Записка уведомляла, что Пухарчук, из третьей, хочет украсть кухонный нож и что он это сделает перед обедом.

— Я вот сейчас этого Пухарчука! Да прямо в котел! — задрожала клиника. Женек еще не успел добежать до палаты, как к нему со всех ног мчались Серега из восьмой и Жоржик из пятой со страшным известием о раскрытии заговора. Теперь уже лавры героя никто не мог отнять у Женька. Не он виноват, что их предали, а вот предателя надо немедленно найти и строго покарать. Пухарчук начал выступать в роли неумолимого судьи, проводя со своей свитой допрос с пристрастием. Распутать такое сложное дело было нелегко. После очередной клятвы: «Чтоб я не вырос!» — Женек скептически покачивал головой, чесал за ухом и как-то нехотя говорил:

— Хоть ты мне и друг, Василек, но правда дороже…

— Да чтоб я не вырос!

— Странно…

Допрос святой инквизиции был детской забавой по сравнению с тем, что устраивал Пухарчук на судилище. Лишь известие о том, что Женька через два дня выписывают из клиники, не заставило лилипутов признаться в предательстве.