Черный альпинист - Юрий Ищенко

Юрий Ищенко

ЧЕРНЫЙ АЛЬПИНИСТ

Пролог

Если бы кто решил сходить в маленький город, сравнительно с городами Америки или Китая маленький, который обосновался где-то там, на границе с уйгурской провинцией Народной Республики, а провинция в свою очередь таилась за Гоби, за отрогами Гималаев и Внутренней Монголией от Всемогущего и Безжалостного Пекина, — так вот, тот человечек не дошел бы. Просто нет ни шанса из сотен предложенных ему вариантов. Вот вышел он, скажем, из Петербурга на Неве, пошел прямо и твердо — и уперся в Москву бы, да там бы и сгинул. Ведь во всех окраинах известно, что Москва есть такая буржуазная, гангренообразная клоака на теле прекрасного и борющегося СССР. Клоаки, подобные ей, занимаются тем, что обеспечивают приток душ и тел в бездны под собой (или внутрь себя, пространственные очертания тут несущественны).

Но человечек тот мог бы обогнуть Москву и пойти через Урал, а там тяжело, леса и болота, угольные копи Печоры, свинцовые небеса и поля Магнитогорска, Свердловска, прочих атомных и вонючих излучателей. И дальше леса и степи, где до сих пор беснуются калмыки, крадется по ночам мордва, чуваши устраивают безумные пляски у костров, говорят, даже с жертвоприношениями. Еще есть дивные, чудные пермяки с просоленными хрустящими ушами, еще есть татарва, есть дикие племена хазар на границе пустынь Кызыл-Кум и Кара-Кум. Если не упали до сих пор, дальше полная погибель. Но можно иметь пешеходу с собой деньги (лучше золото с отпечатанной пробой — народы ушлые), купить на границе пустынь верблюда. И поехать дальше, вот туда, в город Яблок и Поднебесья, который улегся промеж пустынь, степей и Гималаев, ехать, качаясь между двух горбов верблюда.

Но только потянется ваш верблюд, шамкая по такыру лепешками подошв, по многовековой памяти немного в сторону, к речному покою Кызыл-Орды или к караван-сараям Самарканда, Бухары, и вы усохнете, спечетесь на нем от солнца. Или случится другое, тоже самое обыкновенное. Едете вы куда надо на своем верблюде, и задница пузырится кровавыми мозолями от ненормальной тряски на горбах, через день или два видите: приехали! Вот он, город у подножья гор.

Все, как рассказывали, он в котловине, в долине, стиснутый горами с трех сторон, а с четвертой ползут к нему языки огненные полупустыни; и небо над ним синее, отчасти выжженное добела, и солнце ярко-желтое слепит, висит вертикально, как стоваттная лампочка в каморке. А город весь скукожился на склоне долины, чтобы не скатиться в пески, и все самое плохое в городе, военные заводы, чадящие фабрики и комбинаты, нефтехранилище, ТЭЦ, огромные свалки, мелкие саманные переулочки, все это осело мусором на дне долины, уже снаружи горной котловины, и просто ждет, когда засыплет песками. А сам город взбегает проспектами к горам, льнет к их подножьям, карабкается на низкие отроги. Сам себя засаживает голубыми тянь-шаньскими елями и огромными садами яблок, черешен, груш, алычи и урюка, чтобы как-то прикинуться началом гор. Зачем ему маскироваться, этому городу? Да потому, что всю жизнь, от первых полей, разрыхленных кетменем тех же уйгуров, первой чайханы и базара дунганских торговцев и сквозь столетие, первого форпоста и станицы военных казаков под названием Верный, — город боялся гор. И боится.

И горы иногда бросают на мусор у своих ног (а именно так предстает с вершин этот вроде не самый грязный в Советском Союзе город) селевые потоки, которые несколько раз сметали город, а он отстраивался. Землетрясения дробили его строения, сравнивая с землей, а город делал вид, что это в порядке вещей, чуть ли не баловство. Снежные лавины пытались забить эту котловину, чтобы из домов и людей кишмиш ледяной сделать. А люди строили плотины и селеуловители в низовьях ущелий, взрывали горы для отводных каналов, чтобы продолжать жить.

Но в каждом то ли гены, то ли с детства въевшийся в зрачки глаз пейзаж с белоснежными пиками над головой, то ли собственный опыт твердят и не дают забыть об уважении к горам. Многие стараются в горы не попадать, ну разве что раз в году, на пикничок, где-нибудь с краешку. И все одно страшно — полно энцефалитных клещей, чумных грызунов, змей всяких, крупного зверья (в особенности кабанов и снежных барсов). Некоторые просто воспринимают как данность эту необходимость уважения и покорности и возводят ее в кодекс. Зазубривают свод законов, а после спокойно лезут наверх, ибо там здорово, радостно, спокойно; и душа твоя чистится, под слоями гноя и грязи разглядишь вдруг в себе чуть ли не младенческие радости и представления. Тело твое молодеет, зрение, нюх, вкус улучшаются, не говоря уже о готовности любви с женщиной. Кстати, женщинам в горах мало везет, и с трудом их там терпят. Как-то из другого теста они, что ли, даже не буду продолжать…

А тот путничек, что отправился верхом на двугорбом верблюде, он сгинул давно. Тельце его высохло на дне арыка стародавнего, а, может быть, дюна песочком присыпала и поволокла с собой. И куда она отвезет эту мумию — неизвестно. Хоть куда. Потому что мираж это был у путника перед глазами, тот самый город у гор; он пошел за миражом, лег передохнуть перед радостной встречей, и все. Потому что не надо идти, не зная точно, куда и зачем ты идешь. Особенно, если идешь в Азию, и совсем уж особенно — если в горы.

Это не мораль, это обычные житейские правила.

Часть первая

ПОДЪЕМ

(Жингаши, август 1987 года)

Город родной, словно ковер,Лег у подножья гор.Как хорошо дышится мнеС Алма-Атой наедине.

Под голубым небосводомПахнут сады свежим медом,Ветер колышет цветыМилой моей Алма-Аты.

Глава I

ОКРАИНА АЛМА-АТЫ

…Главным для новоиспеченного воина было тренировать волю. Например, вчера вечером он и два других счастливчика крепко приняли, около пятисот грамм на каждую грудь, в честь взятого рубежа. Рубеж был если и не самым важным в жизни, то самым определяющим. Их зачислили после трех месяцев проверок, анкет, тестов и медосмотров в штат учреждения. И Тахир поставил будильник на пять утра, на два часа раньше обычного, чтобы успеть пробежаться, пропотеть на перекладине и выбить максимально из тела алкоголь. А еще скурил чуть ли не пачку «Медео»!

Тахир с улыбкой вспоминал эту пьянку: чем больше он и остальные, казах и русский, напивались, тем короче и осторожнее выдавливали из себя фразы, настороженно пошаривая глазами — не сболтнул ли чего? Ведь каждый мог опосля составить отчет о разговорах, надеясь (а в случае криминала — справедливо) на поощрение. Скорее всего, не болтая, и тем более не теряя над собой контроля, способности анализировать и запоминать, придется пить ему всю жизнь. Такая работа. Кто-то бы ужаснулся, а Тахира это размышление наполнило гордостью.