Sarah-fan: Еврейский романс - Владимир Холодов

На двадцатом году счастливой супружеской жизни вдруг выяснилось, что жена у него еврейка. Что вовсе не “вдруг”, стало ясно позже, а в тот вечер никто ничего и не выяснял: так, между прочим, сама буднично сообщила за ужином — в промежутке между рассказом о том, как ее выживают с работы и сетованием на чудовищно растущие цены.

Ситуация на работе Андрею была известна и в принципе легко просчитывалась. Уровень инфляции в стране тоже не таил загадок. Но вопрос о гипотетическом еврействе жены поставил его в тупик. Во-первых, почему это сообщается именно сейчас и с какой целью? Во-вторых, что может быть общего у его белобрысой, курносой, русопятой жены с древним и весьма специфическим иудейским племенем? Пожалуй, Андрея меньше бы удивило, если бы евреем оказался он сам: темные волнистые волосы и нос с горбинкой, который ему дважды ломали в дворовых драках, давали куда больше оснований для подобных предположений.

Ну, ладно — сказано и забыто… На следующий день жена снова нашла повод вернуться к теме. И опять — вскользь. Теперь уже стало понятно, что в этом есть умысел: она явно ожидала от него некой реакции. Но какой? Что можно ожидать от советского интеллигента, для которого любое обсуждение национального вопроса априори невозможно, поскольку всегда дурно пахнет. Ну, еврейка и еврейка, — а дальше? Это что, пролог к будущему разговору? Предложение переехать в Израиль, сменить веру и сделать обрезание? Что вообще должно следовать из ее слов?..

Осознание проблемы и злоба росли параллельно. Он тогда еще не понимал, что его осторожно и тактично готовят к крутому повороту в жизни. Он должен созреть, войти в тему и принять решение. Сам принять. Потому что он глава семьи. Потому что он мужчина, наконец!.. Впрочем, так думали они. Он думать в этом направлении не мог, он просто злился.

Никаким антисемитом Андрей, разумеется, не был. Да и не мог быть в принципе, поскольку всю жизнь его окружали одни евреи — и на физфаке МГУ, где он учился, и в лаборатории, которую сам возглавлял. Абсурдность ситуации состояла в том, что жена с тем же успехом могла оказаться японкой, цыганкой, негритянкой, — смятение в голове было бы тем же. Чуть позже — невзначай, шутя, вскользь — прозвучало: тебе придется смириться с мыслью, что и дети твои евреи. Ну, смириться с этим, естественно, невозможно, но трещина в душе росла — он знал, что национальность передается по материнской линии: будь у тебя хоть один процент иудейской крови, никуда ты от своего еврейства не денешься. Забудешь — напомнят. Впрочем, жена уж точно о своей истинной национальности не помнила... Да нет, помнила, конечно. Это она только в метрике Александра. В детстве называли и Шурочкой, и Сашенькой, и Санечкой, но дома, для своих, особенно когда была маленькой, — только Сарочка и никак иначе. Она долго считала, что это и не имя даже, а нечто ласкательное из привычного длинного ряда — малышка, зайчик, лялечка, белочка… Верилось легко, Андрея в детстве тоже как только не называли: для родителей и тетки он был Адик, в школе и во дворе — Дрон, Дрюля или, если хотели задеть, — Дрончило.

Но ведь когда Александра выросла, она не могла не задаться вопросом: почему, скажем, в их семье принято отмечать праздники, о существовании которых другие люди и не догадываются? Почему в субботу в доме никогда не убирали и даже грязную посуду не мыли? Ну да, как бы не вполне всерьез, а словно в игру какую-то играли. В шабат ведь даже спичку зажигать нельзя и нажимать на кнопку лифта, — но если ты живешь на четырнадцатом этаже… В общем, это была хоть и несколько странная, но норма, и Сандра не видела никаких противоречий в том, что люди помнят о своих корнях, хотя все, начиная с бабок и дедок, русские по паспорту. Вот одна из прабабок была стопроцентной еврейкой, это уж точно. До революции ее звали Нехама Ицковна. В начале двадцатых она стала зваться Надеждой Ильиничной, работала в секретариате у товарища Зиновьева и, говорят, была несгибаемой марксисткой. За это ее, видимо, и расстреляли в тридцать седьмом году. И какая же ирония судьбы: эта интернационалистка и пламенная революционерка была абсолютно уверена, что через каких-то десять — пятнадцать лет понятие нации вообще отомрет, однако же именно ее иудейские гены через полвека внесли разлад в столь дружную и крепкую семью.

Если честно, Андрей всегда считал, что с родней жены ему повезло. Это были на редкость приятные, умные, интеллигентные люди. Когда с началом перестройки отечественная наука, особенно та ее часть, что работала на оборону, оказалась, в общем-то, никому не нужна, и Андрей, с его докторской степенью, лауреатством и сотней авторских свидетельств, стал зарабатывать меньше водителя трамвая, — вся родня дружно пришла на помощь. Помимо чисто финансовой и продуктовой подпитки, ему, человеку строго невыездному и не побывавшему даже в Болгарии, пробили персональное приглашение на трехмесячную стажировку в США.

Он не верил до самого конца, ведь это было невозможно в принципе. Военные секреты, к которым он имел доступ, были столь значительными и представляли такой интерес для разведок ведущих ядерных стран, что он бы лично такого “секретоносца” никогда и никуда не выпустил. Но к власти, видимо, пришли люди, которые решали совершенно другие проблемы, им было глубоко наплевать на свою страну и тем более на ее оборону.

Америки Андрей не увидел. Маленький университетский городок, в котором он и провел эти три месяца, представлял собой пестрое космополитичное варево, в котором и коренных-то американцев можно было пересчитать по пальцам. Уровень кафедры, где он стажировался, оказался на удивление слабым — у них в Москве подобные задачи решались лет десять назад. Так что еще не известно, кто у кого стажировался.

Представители западных разведок, как это ни странно, на него не выходили. Андрей уже было подумал, что уровень ЦРУ, как говорится, оставляет желать… Но тут неожиданно последовало предложение постоянного контракта в ведущем и совершенно закрытом институте, работающем на Пентагон. Размер годовой зарплаты просто ошеломил. Его молчание было истолковано весьма своеобразно: вербовщик счел нужным оговориться, что это, разумеется, лишь на первых порах, и что все дальнейшее зависит исключительно от него самого. Андрей знал, как вести себя в подобных ситуациях, поэтому определенного ответа не дал, обещая подумать.

Вернувшись, он сразу же зашел в институтский первый отдел и доложил, как положено. Реакция была довольно странной, если не сказать аморфной. Начальник отдела, которого раньше побаивались абсолютно все, ибо он считал каждого сотрудника потенциальным шпионом, вдруг стал рассуждать об изменившемся времени, о том, что в институте грядут массовые сокращения, и что лично ему не платят зарплату уже третий месяц. А под конец перечислил фамилии тех, кто уже уехал.

Андрея продолжали грызть сомнения, и он, вопреки уговорам родни, решил обратиться за советом в КГБ, или как оно там сейчас называется. Как-то вроде называлось и даже стояло там же, но грозное ведомство сотрясала очередная реорганизация, и Андрей понял, что никого в этом здании подобные проблемы больше не интересуют. А если так, то страна, в которой он прожил сорок лет, которую любил и обороне которой отдал столько времени и сил, — обречена.

Жена, дети, да и родня — все с энтузиазмом встретили известие о крутой перемене в своей жизни; не было никаких сомнений и сожалений. Андрею это показалось странным. Все же это Родина, какой бы неласковой и холодной она сейчас ни казалась. Сам он никогда раньше не думал об эмиграции, и пару лет назад вопрос о возможности работы на вражеский военно-промышленный комплекс показался бы ему просто кощунственным. Но ехать, видимо, придется. С институтом все ясно. Со страной — тоже. Когда полетят обломки, — а они полетят неизбежно, — сыну как раз выйдет время идти в армию. Представить его, никогда в жизни не державшего в руках ничего более тяжелого, чем скрипка, в армии, а тем более на войне, Андрей не мог. И для дочери, — с ее филфаком, тремя языками и снами на английском, — он никаких перспектив не видел.

Словом, все уже в принципе было решено, как вдруг Сандра ни с того ни с сего заявила, что выезжать они будут по еврейской линии, как политические беженцы.

— Какие беженцы? Ты что, мать, свихнулась? — бушевал Андрей. — Кто нас тут преследовал?

— Так сейчас все делают, — возражала жена. — И так намного выгоднее, поскольку в Америке куча всяких еврейских фондов: нам оплатят переезд, дом, машину; первое время мы все будем получать пособие. Чем плохо?

Вот это плебейское “чем плохо” его и добило… Как он ее ни стыдил, она продолжала упорствовать. И в нем появилось то раздражение, которое не оставило его до сих пор.

Родня, почувствовав появление трещины в их отношениях, приезжала ее цементировать. Если вас выпускают, убеждали его, если предлагают хорошую работу, — это замечательно. Но почему бы из этой ситуации не выжать максимум? Ведь Сашенька без работы, Олежке и Наденьке еще надо учиться. Зарплаты, какой бы высокой она ни была, всегда не хватает.