Она за мной пришла (ЛП) - Пирон-Гельман Диана

Annotation

«Ублюдок. <…> Я в тебя больше не верю. И знаешь что? Если бы тогда в городе и правда появился Дьявол, я бы продала ему душу, просто назло тебе. Потому что он, быть может, вылечил бы Джули. Равноценный обмен. Не так, как с тобой. Ты забираешь всю нашу любовь и доверие и ничего не даешь взамен. Так что иди ты в задницу, приятель».

Диана Пирон-Гельман

notes

1

2

3

4

5

6

7

Диана Пирон-Гельман

Она за мной пришла

Я не спешила к Смерти —

И вот Она за мной

Пришла…

Эмили Дикинсон

Have yourself a merry little Christmas,

Let your heart be light

From now on, our troubles will be out of sight…[1]

Линнея Пол плотнее сжала руки на чашке с кофе. Пальцы уже давно вытянули из коричневой жидкости все тепло. Женщина подумала было попросить официанта подогреть кофе, но затем решила, что общение с еще одним человеческим существом потребует от нее слишком много усилий. Вместо этого она ухватила с тарелки ближайший кусок индейки и «клубный» сандвич[2] с грудинкой. Белая отметина там, где она откусила кусок — как давно это было? — резко контрастировала с золотисто-коричневой поверхностью поджаренного хлебца. Несколько секунд она, слово загипнотизированная, смотрела на сандвич, а затем уронила его на тарелку, так и не поднеся ко рту. Почему она вдруг решила, что еда ей поможет?

   Рождественская песенка, приторная до тошноты, билась в уши. Ей эта песня никогда не нравилась. Как и фильм с ней. Музыкальный центр рассыпал звуки, чистые и всепроникающие, так что казалось, будто в ночной забегаловке установлена система Dolby stereo. Эта песенка, исполненная щебечущим голоском Джуди Гарланд, буквально источала фальшивую грусть. Демонстрация печали на камеру. И все потому, что счастливой киношной семейке в 1890-затертом году пришлось переехать в снятый где-то там дом.

— Тоже мне, беда, — пробормотала Линнея в чашку с остывшей коричневой бурдой. Коренастый полицейский лет пятидесяти с лишним, сидевший за соседним столиком, бросил на нее взгляд. Она проигнорировала его, сосредоточив все внимание на выщербине на ободке чашки. Что эта чертова Джуди знает о настоящей боли? Линнея знала, что такое боль на самом деле. С семи вечера женщина буквально тонула в ней.

   С тех самых пор, как ее младшая сестра сказала, что хочет умереть.

   Чашка звякнула о блюдце, когда Линнея прижала руки к вискам. Крошечные кровеносные сосуды бились под кожей, пульсируя, как этот гребаный голос, льющийся из динамика на потолке. Наверное, она сидит прямо под ним. Если бы у нее было оружие, как у того полицейского, она бы расстреляла эту штуковину. Расстреляла бы все динамики в этой чертовой забегаловке, и плевать на то, что об этом подумает полицейский. А потом она, быть может, направила бы ствол на себя — для ровного счета. По крайней мере, так она ушла бы первой.

   — Черт тебя побери, Джули, — прошептала она сквозь застрявший в горле раскаленный комок величиной с мяч для гольфа. «Ангина, возможный симптом», — машинально отметил врач у нее в голове. — Я не могу сделать это. Ты же знаешь, я не могу.

   — Все в порядке, мэм?

   Поднять взгляд было все равно что поднять гирю весом в двадцать фунтов. Полицейский стоял у ее столика. Лицо его одновременно выражало нерешительность и беспокойство, словно он хотел предложить помощь, но настолько привык общаться с крутыми чуваками, что просто не знал, как. У него было пивное брюхо и кое-как зачесанная лысина на макушке. Как у отца, умершего от цирроза печени за шесть месяцев до землетрясения в Лос-Анджелесе. До того, как Джули легла в больницу, из которой так и не выписалась. Не то чтобы папаню это обеспокоило бы. Везучий ублюдок.

   Она скользнула взглядом по пухлому подбородку и шее мужчины, затем уставилась на его темно-синюю рубашку. Значок, неприятно яркий, блестел на фоне ткани.

   — О-фи-цер по-ли-ци-и, — прочла она, отчетливо выговаривая каждый слог. — И кого вы сейчас пасете?

   — Мэм?

   — Кто ваша цель? Ваш объект? Или теперь вы называете нас, гражданских, как-то по-другому?

   Он подобрался, выставив вперед челюсть. Рука потянулась к рукоятке пистолета.

   — Мэм, я думаю, вам лучше уйти отсюда.

   — Или что? Вы выставите меня вон? — у нее вырвался безрадостный смешок. — Господи Иисусе, в городе полно мародеров и хулиганов. Вам что, заняться больше нечем?

   — Послушайте…

   — Пошел на хрен.

   Рациональной частью мозга, той самой, что следила за соблюдением рабочего графика, походами в химчистку и бесконечными изменениями в лечении Джули в последние полгода, она осознавала, что ругаться на вооруженного представителя лос-анджелесской полиции — не лучшее из того, что она может сделать. Но сейчас ее это не волновало. Прокатиться с копом в центр города и очутиться в камере казалось не такой уж плохой идеей. По крайней мере, тогда физические неудобства отвлекли бы ее от бушующего в голове ада. Она одарила полицейского злобно-вызывающим взглядом, позаимствованным из арсенала молодой панкушки, которой когда-то была. Чего бы она ни отдала, чтобы вернуть свои девятнадцать лет. Нет, не девятнадцать. То был последний год ее жизни в аду. Их последний год в аду, ее и Джули. Она хотела бы снова стать двадцатилетней, когда они с Джули жили в их первой тесной квартирке. Там не воняло водкой и виски, а также мятными конфетами, которым не удавалось заглушить запах алкоголя, когда отец или мать что-то говорили. Там не было криков и драк, от которых стены ходили ходуном. Там не было тишины, которая наступала, когда отец отрубался, а мать продолжала напиваться, устроившись в своем любимом кресле в гостиной. Она тогда училась на подготовительных медицинских курсах и работала, но это было счастливейшее время из всех, что она могла вспомнить. Она и Джули, вдвоем против всего мира.

   В носу у нее защипало. Она отвела взгляд от полицейского и откинулась назад, упершись спиной в перегородку:

   — Оставьте меня в покое.

   Она знала, что он смотрит на нее. Она не поднимала глаз и не могла видеть жалость, проступившую на этом суровом лице. Через несколько секунд, показавшихся ей бесконечными, она услышала приглушенный скрип туфель — он отошел от столика.

Она сделала глоток из кружки, просто чтобы чем-нибудь занять себя. По вкусу кофе напоминал холодный отвар древесной коры. Такой же невкусный, как и больничный кофе, который по цвету походил на грунт под грибы и пах бумажными пакетами для завтраков. Джули как-то пошутила на этот счет, еще когда в первый раз оказалась в больнице. «Chateau[3] de пакет. Оригинальный купаж от нашей небесной покровительницы. Увеличивает потенцию, но только после того, как вы выпьете три кружки». Тогда они смеялись сильнее, чем шутка того заслуживала, в основном чтобы напомнить себе, что еще могут смяться. Джули всегда могла рассмешить ее.

Линнея взяла ломтик жареного картофеля и принялась чертить им узоры в рассыпанной по тарелке соли. Круг, спираль, треугольник. Простые движения пока что сдерживали ее память, но Линнея знала, что воспоминания никуда не делись. Они все так же порхали на краю сознания, не желая сдаваться. Пытаясь вырваться на свободу. Через минуту она выронила ломтик картофеля, опустила голову на руки и позволила воспоминаниям прийти.

   Ей пять с половиной лет, она смотрит на новорожденную кроху, пускающую пузыри на их старой цветастой кушетке. Мама спит, отец куда-то ушел. Пока что они с малышкой были в безопасности. «Джули», — говорит она и протягивает палец, чтобы та смогла схватить его. Крохотные пальчики сжимаются вокруг пальца старшей девочки. «Моя маленькая», — подумалось ей тогда. Самая лучшая из кукол, потому что она отвечает тебе. Пока что она мало что умеет, но со временем научится. Сестра научит ее всему. Научит играть, обниматься, есть мороженое. Раскачиваться на качелях и спрыгивать с них.