И ад следовал за ним - Михаил Любимов

И ад следовал за ним

Михаил Петрович Любимов — бывший сотрудник разведки, работавший многие годы за границей, кандидат истори­ческих наук, автор нескольких пьес.

Все имена, места, образы и события в этой книге являются художественным вымыслом, и любое сходство с действительными ситуациями, умершими или живыми людьми объясняется чистой случайностью.

«Двух станов не боец, но только гость случайный,За правду я бы рад поднять мой добрый меч,Но спор с обоими досель мой жребий тайный,И к клятве ни один не мог меня привлечь…»

The soul of the spy is somehow the model of us all[1].

Вместо предисловия

СССР, Москва, Тверской бульвар, 23, Михаилу ЛЮБИМОВУ, эсквайру.

Дорогой сэр!

Памятуя наши плодотворные дис­куссии о сокращении разведывательной деятельности противостоящих блоков, я рискнул прибегнуть к Вашей помощи по од­ному весьма щепетильному вопросу. Месяц назад, когда я покидал рыбный ресторан «Скотс», ко мне подошел человек, заявив­ший, что знает меня по телевизионным выступлениям (говорил он на добром Ир­ландском языке), сунул в руки пакет и удалился, бросив на прощание: «Уилки просил опубликовать это!»

Помните ли Вы шумный процесс над австралийцем Алексом Уилки, обвиненном не только в шпионаже, но и в убийстве? Называя эту фамилию, я допускаю натяжку, ибо Уилки жил и по фальшивым паспортам, используя еще массу разных фамилий.

Вернувшись к себе на Стеноуп–тер­рас, где, если Вы помните, мы провели немало приятных бесед за чашкой чая, я достал в библиотеке подборку старых но­меров «Тайме» и внимательно перечитал весь процесс.

Алекс Уилки обвинялся в работе на советскую разведку, что он категорически отрицал, как и свое якобы русское проис­хождение. Держался он спокойно, смело, даже дерзко. Свидетельские показания ока­зались недостаточно убедительными, бо­лее того, у меня сложилось впечатление, что британские спецслужбы не были заин­тересованы в раздувании всего дела, а даже пытались его замять. Основная часть процесса проходила за закрытыми дверьми. По слухам, значительная доля обвинений строилась на весьма драматических мате­риалах, предоставленных американской раз­ведкой.

Что касается загадочного убийства так и не опознанного лица, то Алекс Уилки сам признал свою вину, которую, правда, невозможно было отрицать, поскольку по­лиция схватила его на месте преступле­ния. В итоге по решению суда он получил тридцать лет тюрьмы.

Связавшись со своими друзьями из секретной службы, я узнал, что незнакомец, подстерегший меня у «Скотса», является уголовником, недавно освобожденным из тюрьмы, через которого Уилки передал пакет с рукописью, опасаясь ее экспро­приации. Стра­хи его были напрасны, по­скольку тюремные власти по устойчивой британской традиции всячески поощряют литературные экзерсисы, учитывая их ис­ключительно целебное терапевтическое воздействие на заключенных.

Недавно в «Тайме» я прочитал оче­редную статью о жизни Уилки в тюрьме. Ведет он себя в тюрьме примерно, пользу­ется авторитетом у заключенных и по–прежнему отрицает свое русское происхож­дение. Мои друзья добавили, что он много читает, делает выписки (тюремным биб­лиотекам Англии могут позавидовать мно­гие оазисы культуры Европы) и считает свой литературный труд забавной игрой, которая завершит его бурную жизнь.

Теперь о самой рукописи.

У меня сложилось впечатление, что Уилки отважился на жизнеописание и, воз­можно, даже на исповедь, прикрыв все это фиговым листком литератур­ной формы.

Я не претендую на роль литератур­ного эксперта, но мне не по душе ни излиш­ний натурализм, ни манерность, ни шпион­ский сленг, ни постоянная самоирония, доходящая до абсурда, которые мешают читателю окунуться целиком в повест­вование.

Уверен, что и Вы, сэр, будучи поклон­ником Чарльза Диккенса и Льва Толстого, во многом согласитесь с моими, возможно, не совсем зрелыми, суждениями.

Особенно поразила меня, сэр, эзопова манера повествования, все эти шитые белыми нитками «Мекленбург», «Монас­тырь», «Маня» и прочие выдумки отравлен­ного конспирацией ума. Зачем это нужно? Неужели Уилки серьезно полагал, что его художественная проза может быть исполь­зована против него для пересмотра дела или для возбуждения нового дела о шпио­наже? Если он так считал, то это не дела­ет чести его специальной подготовке: в практике судов Соединенного Королевства не было еще дел, построенных на доказа­тельствах, взятых из беллетристики обвиняемого.

Направляю Вам рукопись и надеюсь, Вы найдете ей достойное применение.

С надеждой снова увидеть Вас в Лондоне,

искренне Ваш профессор Генри Льюис.

Профессору Генри Льюису,

7 Стеноуп–террас, Лондон.

Дорогой сэр!

Глубоко благодарю Вас за рукопись и особенно за теплое письмо. Я тоже часто и с удовольствием вспоминаю наши беседы у камина и особенно Ваше выступление на конференции по поводу разрушительного воздействия шпионажа на моральное состо­яние общества — теме, столь близкой моему сердцу. Совершенно убежден — и тут, если помните, мы сошлись с Вами в едином мнении,— что перестройка в между­народных отношениях невозможна, если существуют шпионаж и шпиономания.

Теперь о рукописи. Как Вы понимаете, я не преминул тут же обратиться в соответствующие компетентные органы и получил следующий ответ: «Никакого Алекса Уилки, связанного с советской раз­ведкой, не было и нет, и весь шпионский процесс инспирировался определенными кругами, заинтересованными в нагнетании международной напряженности. Что касса­ется лиц и событий, описанных в так назы­ваемом романе Уилки, то они целиком явл­яются плодом явно больного воображения автора, начитавшегося триллеров Фор­сайта, Кленси и Ле Карре».

Тем не менее, учитывая счастливую эру гласности, я решился опубликовать это произведение, интересное прежде всего как человеческий документ и, если использо­вать ваш тезис, как свидетельство распа­да личности, ведь — увы! — тайная война наложила отпечаток на психику и пове­дение всех нас.

Возможно, Вам, сэр, покажется стран­ным, но Уилки вызывает у меня чувство сострадания, несмотря на прекрасные усло­вия, предоставленные ему в английской тюрьме. Мне трудно судить о тюремной жизни, ибо до сих пор судьба была милости­ва ко мне и уберегла от близкого знаком­ства с пенитенциарны­ми системами.

Но говорят, у нас в стране тюремные библиотеки, возможно, не уступают ан­глийским. Судя по мемуарам Роберта Брюса Локкарта, в лубянской тюрьме, куда он по­пал за участие в заговоре против совет­ской власти, имелся отменный выбор лите­ратуры: Фукидид, «Воспоминания о детст­ве и юности» Ренана, «История папства» Ранке, «Путешествия с ослом» Стивенсона и множество других превосходных трудов:

Не без умысла прикоснувшись к ува­жаемой персоне сэра Роберта, хочу напом­нить Вам слова, высказанные ему на про­щание тогдашним зампредом ВЧК Петер­сом. «Господин Локкарт, Вы заслуживаете наказания, и мы освобождаем Вас лишь потому, что нам нужен в обмен арестован­ный английскими властями Литвинов. Всего хорошего! И у меня к Вам личная просьба: в Лондоне живет моя сестра, Вам нетрудно передать ей письмо?»

Локкарт утверждает, что точно выполнил просьбу зампреда.

К чему я плету эти нити? Поверьте, сэр, я отнюдь не мечтаю о тех временах, когда шеф КГБ начнет передавать письма своей сестре, живущей по соседству с семь­ей директора ЦРУ, через задержанного американского резидента. Просто этот эпизод наводит на мысль о существовании кодекса чести даже между самыми неприми­римыми противниками. Почему бы не при­внести в наш деморализованный подозре­ниями мир нечто из времен благородного рыцарства? А говоря на более приземлен­ном языке, почему бы не отказаться от методов шпионажа, унижающих человечес­кое достоинство? Это Вам не размыш­ления у камина, которого мне так не хвата­ет здесь. И последняя бусинка в этом ожерелье, которое я так неумело нанизы­вал: насколько успешно, по Вашим данным, развиваются контакты между ЦРУ и КГБ? Можно ли надеяться, что на следующую конференцию мы заполучим представите­лей всех главных секретных служб мира?

Надеюсь, Вы не будете возражать, если я опубликую наш эпистолярный обмен в качестве предисловия к книге.