Цена соли - Патриция Хайсмит

Патриция Хайсмит

Цена соли

Глава 1

Обеденный перерыв в столовой для сотрудников универмага «Франкенберг» был в самом разгаре. В череде длинных столов не осталось ни одного свободного места, а народ все прибывал и прибывал, и людям приходилось толпиться в ожидании, забаррикадировав проход за деревянной стойкой кассира. Те, кто уже заполучил свои подносы с едой, бродили между столиками в поисках местечка, куда можно было бы приткнуться, или уже готового освободиться места, но их не было и в помине. Грохот посуды, двигающиеся стулья, голоса, шарканье ног и звук вертящихся турникетов в помещении с голыми стенами наслаивались друг на друга, словно шум одной гигантской машины.

Тереза нервно ела, перед ней, подпертый сахарницей, стоял буклет с надписью «Добро пожаловать в Франкенберг». Она уже читала его на прошлой неделе, в первый день учебного семинара для новичков, но сейчас у нее с собой почитать ничего не было, а в служебной столовой ей просто необходимо было хоть на чем-то сосредоточиться. Так что она снова прочла о трехнедельном оплачиваемом отпуске, который полагался сотрудникам, проработавшим в «Франкенберге» больше пятнадцати лет. Читая, она не отрывалась от дежурного блюда — сероватого ломтика ростбифа с картофельным пюре, политым коричневатой подливкой, и кучей зеленого горошка. К блюду прилагался крошечный бумажный стаканчик с хреном. Она пыталась себе представить, каково это — проработать в универмаге «Франкенберг» целых пятнадцать лет, но это просто не укладывалось в ее голове. Если верить буклету, сотрудникам с двадцатипятилетним стажем причиталось четыре недели отпуска. «Франкенберг» также предоставлял загородные пансионаты для летнего и зимнего отдыха. «Им бы еще церковь свою завести, — подумала она, — и роддом». Порядки в универмаге до такой степени смахивали на тюремные, что ее иногда пугало осознание того, что она стала частью этой системы.

Она быстро перевернула страницу и увидела тянувшийся через разворот большой заголовок: «А ты — часть „Франкенберга“?»

Она бросила взгляд через всю комнату в окно и попыталась подумать о чем-нибудь другом. Например, о том красивом черно-красном, в норвежском стиле свитере, который она видела в «Сакс» и могла бы купить Ричарду в подарок на Рождество, если бы не смогла найти бумажника красивее, чем тот, за двадцать долларов, который она заприметила раньше. Или о возможности проехаться с Келли в следующее воскресенье до Вест Пойнт, чтобы посмотреть хоккейный матч. Огромное квадратное окно на той стороне комнаты выглядело как картина… как его там звали? Мондриан[1]. Небольшая квадратная форточка была открыта навстречу белесым небесам. Только вот не было ни одной птицы, которая влетела бы внутрь или вылетела наружу. Какие декорации можно было бы придумать для пьесы, которая происходит в универмаге? Она вновь вернулась к своим мыслям.

«Это так не похоже на тебя Терри, — как-то сказал ей Ричард. — У тебя есть какая-то непоколебимая уверенность, что ты через несколько недель выберешься оттуда, а другие не смогут». Ричард обмолвился, что она могла бы оказаться во Франции следующим летом. Хорошо бы. Ричард хотел, чтобы они поехали вместе и, собственно, им ничего не могло помешать. А приятель Ричарда — Фил МакЭлрой написал ему, что сможет устроить ее в следующем месяце на работу в театр. Тереза еще ни разу не встречалась с Филом, но не особо верила, что он мог бы это осуществить. Она с самого сентября прочесывала Нью-Йорк в поисках работы, отступала и несколько раз начинала заново, но так ничего и не нашла. Да и кто посреди театрального сезона даст работу новичку-сценографу, которого и начинающим-то можно с натяжкой назвать? Не особо верилось и в то, что следующим летом она может оказаться в Европе вместе с Ричардом, захаживать в уличные кафе и бродить по Арлю в поисках тех мест, которые Ван Гог запечатлел на своих полотнах. И что они с Ричардом будут решать, в каком еще городке им остановиться, чтобы порисовать. А в последние несколько дней, что она работала в универмаге, надежды на это становились все призрачнее.

Она знала, что так тревожило ее в магазине. И это было то, о чем она бы ни за что не рассказала Ричарду. Работа в магазине усугубила те вещи, которые тревожили ее все то время, что она себя помнила. Бестолковые дела, пустые хлопоты, казалось, не давали ей делать то, чего она хотела, что должна была — вот эти замысловатые манипуляции с инкассационными сумками, отметки о приходе и уходе с работы, сдача вещей в гардероб — все это не давало людям спокойно и с толком поработать, не говоря уже об ощущении, что каждый был полностью обособлен от всех остальных и существовал в абсолютно искаженной реальности, где такие вещи, как общение, любовь и все, что составляло смысл любой жизни, не могло найти себе выражения. Она так и видела, как люди сидят за столиками и на диванах, ведут беседы, и с их губ срываются мертвые, тяжелые слова о безжизненных неподвижных вещах, не пробуждая в их душах ни единой искры. А если кто-то и пытался эту искру пробудить, то при виде вечно закрытых масками лиц собеседников поневоле отпускал реплику, такую совершенную в своей банальности, что никому бы и в голову не пришло, что сказанное может иметь двойной смысл. И потом — одиночество, только усиливавшееся тем фактом, что день за днем ты видел в универмаге одни и те же лица, людей, с кем ты должен был бы заговорить, но никогда не делал этого или даже не имел такой возможности. И это даже не было похоже на попытку перекинуться словом со случайным попутчиком в автобусе, которого ты повстречал впервые и никогда больше не увидишь.

Каждое утро, стоя в очереди в подвале универмага, чтобы отметиться о приходе на работу, она думала — а глаза ее тем временем бессознательно отделяли постоянных работников от временных — она думала, как же ее угораздило оказаться здесь. Она, конечно, сама пришла по рекламному объявлению, но это никак не объясняло поворота судьбы и того, что пришло на смену ее карьере сценографа. Ее жизнь была чередой зигзагов. И в ее девятнадцать это беспокоило.

— Ты должна научиться доверять людям, Тереза. Помни это, — частенько повторяла ей сестра Алисия. И часто, очень часто, Тереза старалась следовать ее словам.

«Сестра Алисия», — прошептала Тереза, тщательно произнося каждую букву. Эти свистящие на слух слоги успокаивали ее.

Тереза снова взяла вилку и вернулась к еде, поскольку в ее сторону уже направлялся мальчишка-уборщик.

Сестра Алисия так и стояла у нее перед глазами — лицо угловатое, красноватого оттенка, как розовый кварц, освещенный солнцем, и накрахмаленный синий корсаж вздымается волной у нее на груди. Вот ее большая костлявая фигура появляется из-за угла коридора, вот она проходит между покрытыми белой эмалевой краской столами в трапезной, вот сестра Алисия еще в тысяче мест, и ее маленькие голубые глазки всегда выделяют Терезу среди других девочек, смотрят на нее не так, как на остальных, хотя ее тонкие розовые губы по-прежнему строго поджаты. А вот сестра Алисия протягивает ей вязаные зеленые перчатки, завернутые в папиросную бумагу — без тени улыбки, просто лично вручает их ей, не сказав ни слова, и это подарок на ее восьмой день рождения. Вот, со все так же поджатыми губами, сестра Алисия говорит ей, что она обязана сдать экзамен по математике. Кому еще было дело то того, сдаст она математику или нет? Тереза хранила зеленые перчатки на дне своего школьного шкафчика еще целых четыре года после того, как сестра Алисия переехала в Калифорнию. Белая папиросная бумага утратила гладкость и покрылась сеточкой морщин, как древняя ткань, но Тереза все еще берегла перчатки и не носила их. В итоге они стали ей слишком малы.

Кто-то передвинул сахарницу, и опиравшийся на нее буклет бухнулся на стол плашмя.

Тереза увидела, как пара рук на том конце стола — пухлые руки стареющей женщины — размешивают кофе, разламывают булочку и с нетерпеливым подрагиванием обмакивают половинку в коричневую подливку на такой же, как у Терезы, тарелке. Кожа на руках была потрескавшейся, в складочки на костяшках забилась грязь, но на правой руке блестело приметное узорчатое серебряное кольцо с прозрачным зеленым камешком, а на левой — золотое обручальное. В уголках ногтей были заметны следы облупившегося красного лака. Тереза посмотрела, как рука подносит ко рту полную вилку горошка, и поняла, что ей не нужно поднимать взгляд на лицо, чтобы представить его обладательницу. Это будет лицо, как и у всех пятидесятилетних работниц «Франкенберга» — измученное, бесконечно усталое и перепуганное, с искаженными глазами, которые линзы очков делали либо слишком большими, либо слишком маленькими, с неровно нанесенными пятнами румян, которые все равно не могли скрыть серую кожу щек. Не было никакой нужды на это смотреть.