Опасная игра Веры Холодной - Виктор Полонский

Виктор Полонский

Опасная игра Веры Холодной

«Нужно известное величие души, чтобы понять красоту риска, жертвы, гибели. Только для благородного человека риск есть «благородное дело». Одни это понимают сразу, другие — никогда».

1

«Новогодний «подарок» в виде простуд и ангин рискуют получить зрители синематографа «Ампир» на Остоженке. По непонятным причинам в последние дни в зрительном зале холодно, почти как на улице. Управляющий синематографом г-н Зинчковский не смог сказать по этому поводу ничего вразумительного. «Нынче стоят сильные морозы», — повторял он возмущенным зрителям и категорически отказался возвращать им уплаченные за билеты деньги».

Воздух колыхнулся, перед глазами мелькнула неясная стремительная тень, железным обручем сдавило горло. Вера не успела вздрогнуть или ойкнуть, так быстро все произошло.

«Умирать станете дважды… — зазвучали в ушах слова гадалки. — Не спрашивайте, как и почему, я сама не знаю, так показали карты…»

Напевному голосу гадалки гармонично аккомпанировал мелодичный звон множества маленьких, невесть откуда взявшихся колокольчиков.

«Сначала одна смерть, а потом, много позже, другая…»

Обруч не только душил, но и тянул назад, поэтому Вера инстинктивно подалась вперед и попыталась оттянуть его правой рукой, позабыв про то, что в ней была вязальная спица. Спица больно кольнула в щеку.

«Это не сон, — машинально отметила Вера. — Кто-то хочет меня убить…»

На ощупь обруч оказался веревкой — толстой, витой, шершавой. Попытка хоть немного оттянуть ее оказалась безуспешной, потому что веревка глубоко впилась в Верину шею — мизинца не просунуть.

Невозможно вообразить, чтобы человек, которому вот-вот предстоит умереть, да еще и столь мученической смертью — от удавливания, — был бы способен испытывать радость, но Вера и впрямь обрадовалась. Или, если точнее, почувствовала волнение, похожее на то, которое испытывает охотник, увидевший между деревьями медвежий силуэт. Человек, которого она так долго и так безуспешно пыталась найти, был рядом. Ответ на загадку, которую все никак не получалось разгадать, стоял за ее спиной. Изловчиться бы, извернуться, увидеть лицо и позвать на помощь…

«Умирать станете дважды…»

Вера попыталась повернуть голову, но и этого ей не удалось. Душитель был много сильнее ее и имел сноровку. Да и если бы она извернулась, то вряд ли смогла бы разглядеть лицо убийцы, потому что от нехватки воздуха в глазах начали полыхать ослепительные магниевые[1] вспышки.

«Жить будете долго, но большого счастья вам не отпущено…»

Вера попыталась вскрикнуть, позвать на помощь, но вместо крика из горла вырвался тихий протяжный хрип. Да и что толку кричать? Даже если бы удалось крикнуть во всю силу, то, скорее всего, за общим шумом никто, кроме Веры и Душителя, не расслышал бы этого крика. А если бы даже и расслышал, то решил бы, что это Джанковская репетирует роль. У Джанковской что ни роль, то сплошные «спасите-помогите» вперемешку с воздушными поцелуями и протяжными вздохами. И Джанковская не выходит сниматься, пока не прогонит роль несколько раз. Вопит она при этом так, что и в Коломне, небось, слышно. Выложится, пока в образ входит, обессилеет и предстанет перед камерой томной незабудкой. «Un style original! Un peu à part!»[2] — всякий раз восхищается лощеный франт Заржицкий, глядя на игру Джанковской. Напрасно восхищается. Во-первых, Джанковская к нему совершенно равнодушна, а во-вторых, никакого «style original» нет и в помине. Обычная апатия после истерического припадка, это любая гимназистка знает.

Кричать бесполезно. Бороться тоже бесполезно. Что делать?

Колокольчики в ушах превратились в колокола, бухавшие оглушающим размеренным набатом. Вдохнуть уже совсем не получалось, так стянулась проклятая веревка… Голова закружилась, неведомая сила начала поднимать Веру вверх. Или то Душитель тянул ее кверху? Вера поняла, что сейчас умрет.

«Умирать станете дважды. Не спрашивайте, как и почему, я сама не знаю, так показали карты. Сначала одна смерть, а потом, много позже, другая…»

«Это первая», — попыталась подбодрить себя Вера. Что еще остается человеку, умирающему ужасной насильственной смертью, как не подбадривать себя? Насколько скверно ни обстояло бы дело, надежда всегда теплится, пока теплится жизнь. Вдруг появится спаситель. Вдруг Алтунин с Мусинским, разнообразия ради, решат распить очередной полуштоф в новом месте. Вдруг многострадальному Иову внезапно вздумается учинить обход помещений киноателье? Вдруг «лисички-сестрички» решат заманить сюда Мишеньку, чтобы вдоволь посмеяться над ним? Вдруг Наина, заблудившись, по вечному своему обыкновению, спугнет убийцу? Вдруг Василию Максимовичу захочется поразмышлять в укромном уголке? Вдруг?! Вдруг?! Вдруг?! Недаром же гадалка сказала…

«В будущем году, в самом начале, у вас родится ребенок, девочка…» — донеслось сквозь набат.

Удивительно, непостижимо, невероятно, сколько всего можно передумать за одно-единственное мгновение, отделяющее жизнь от смерти! Сначала Вера подумала о том, что в одном уже гадалка ошиблась наверняка — ребенок у нее родится — если еще родится! — в середине года, а не в начале. Почему бы ей и не ошибиться относительно двух смертей? Недаром, ох недаром Владимир высмеивает гадалок, предсказателей, сновидцев-ясновидцев и вообще все мистическое. Как-то раз между ними зашел спор о том, есть ли в гаданиях нечто рациональное или все они, от начала и до конца, чистая выдумка. «Но ведь сбывается же! Сбывается!» — горячилась Вера и так и сыпала примерами из жизни. Примеров было много, она даже не успела все перечислить, когда Владимир рассмеялся (не обидно, а по-доброму) и сказал, что гадание есть хоть и шарлатанское, но все же ремесло, а у каждого ремесла есть свои правила и законы. Гадалки внимательно оценивают обратившихся к ним людей, замечая все, даже самые незначительные мелочи. Оценив, делают выводы и гадают по определенной схеме. Восторженной девице нагадают любовь да венец, офицеру — славу и золотые генеральские погоны, чиновнику — действительного статского, пылкой купеческой вдове заморочат голову какой-нибудь «passion fatale»[3] и так далее… «Вот если какая-то гадалка нагадает гимназистке, что та станет действительным статским советником и это гадание сбудется, то я сто верст пешком пройду для того, чтобы на эту пророчицу взглянуть», — сказал Владимир, покосившись на газету с портретом императорской четы. Вера поняла значение этого взгляда. Давно уже ходили слухи о том, что императрица тяготеет ко всему мистическому.

Вера даже вспомнила фамилию гадалки — Кошкина, а потом вдруг подумала о том, что напрасно в Испании гаррота[4] считается «благородным» способом казни. Ничего приятного в удушении нет и быть не может… Впрочем, совсем недавно, в октябре, Владимир участвовал в процессе генеральши Турпасовой-Боржик, содержавшей в собственном доме на Маросейке тайный притон для извращенцев. О притоне стало известно после того, как там был удушен насмерть статский советник из псковского губернского акцизного управления, причем удушение это было не преступного, а амурного свойства, потому что несчастный испытывал от этого процесса болезненное удовольствие. Играли в удушение понарошку. Обычно девицы из салона не доводили дело до конца, но вот одна не то увлеклась, не то перестаралась, и в результате вместо удовольствия вышло несчастье. Вера поверить не могла, что подобное возможно (между строк в газетах намекали на многое), но Владимир, защищавший содержательницу притона, сказал, что невозможно выдумать такую мерзость, которая кому-нибудь не показалась бы привлекательной. В подробности процесса, происходившего за закрытыми дверями, Владимир не вдавался. Сказал только, что к Турпасовой-Боржик приезжали за «удовольствиями» даже из Петербурга и Варшавы, настолько хорошо она умела потакать извращенным вкусам. Вера рискнула спросить мужа, не противно ли ему выступать в роли защитника в подобном процессе, на что Владимир, по своему обыкновению, ответил, что он защищает не преступника, а его законные права и что права эти есть даже у таких, как Турпасова или тот чиновник Министерства финансов, который задушил свою супругу (кругом только и душат!), отволок хладное тело в погреб, порубил его там на куски взятым у дворника топором, разложил по мешкам, чтобы удобнее было вывезти за город и спрятать в каком-нибудь укромном месте.

Глаза заволокло туманом, ослепительные белые вспышки сменились тусклым красным мерцанием, похожим на мерцание углей в печи, в ушах уже ничего не звенело, их словно заложили ватой… Вера явственно ощутила, что умирает, и готова была разрыдаться не столько от жалости к себе, сколько от чувства несправедливости — почему ее нерожденный ребенок обречен на смерть вместе с ней? В чем вина малютки? Почему все так ужасно?