Диалоги с шахматным Нострадамусом - Геннадий Сосонко

Диалоги с шахматным Нострадамусом

Новая книга голландского гроссмейстера Генны Сосонко — своеобразное продолжение его сборника «Мои показания» («Рипол классик», 2003), ставшего самым ярким событием в российской шахматной литературе за последние годы.

В роли Нострадамуса выступает голландец Хейн Доннер, который был не только сильным гроссмейстером, но и блестящим журналистом и литератором, любившим рядиться в тогу прорицателя. Сосонко, переведя два десятка его рассказов на русский язык, вступает с ним в заочную дискуссию. В предисловии он пишет: «По этому принципу и построена книга: сначала следует повествование Доннера, потом мое собственное — на ту же тему. Я не был бы шахматистом, если бы не рассматривал каждый рассказ Доннера как отправную точку для соревнования, надеясь, что в любом случае в выигрыше останется читатель».

Генна Сосонко

К российскому читателю

Замысел этой книги родился два года назад в Москве, когда журналист Сергей Воронков заметил мимоходом: «Был вот в Голландии замечательный гроссмейстер и писатель Доннер, а в России его толком не знают. Хорошо бы опубликовать у нас что-нибудь из написанного им».

Идея осталась в памяти. Вернувшись в Амстердам и начав просматривать многочисленные литературные зарисовки Доннера, я обнаружил, что проблемы, о которых писал голландский гроссмейстер, волнуют сегодня шахматный мир не меньше, чем во второй половине прошлого века.

Что значит профессионализм в шахматах, и имеет ли он право на существование? Почему женщины уступают мужчинам в этой интеллектуальной игре, где физиология не играет такой роли, как в других видах спорта? И что это за спорт такой, где ничью можно зафиксировать по обоюдному соглашению в любой момент игры? Какой возраст оптимален для достижения наивысших успехов, и когда пришла пора заканчивать шахматную карьеру? Какова роль в этой игре компьютера, только делавшего первые шаги при жизни Доннера: помощника? соперника? Или могильщика, который рано или поздно разрешит все тайны шахмат и сделает их обычной развлекательной игрой, каких много?

Когда я перечел рассказы Доннера, мне захотелось не только познакомить с ними российского читателя, но и самому написать о тех же самых проблемах, глядя на них из 21-го века, с позиций сегодняшнего дня. По этому принципу и построена книга: сначала следует повествование Доннера, потом мое собственное — на ту же тему. Я не был бы шахматистом, если бы не рассматривал каждый рассказ голландского гроссмейстера как отправную точку для соревнования, надеясь, что в любом случае в выигрыше останется читатель.

Еще две тысячи лет назад Геродот понимал, что если хочешь писать историю, нужно рассказывать истории, потому что из мозаики историй постепенно складывается портрет истории самой. Из мозаики историй на самые различные темы и сложена эта книга. Люди, о которых в ней идет речь, очень разные, но роднит их одно: любовь к шахматной игре, к этому океану, из которого, согласно индийской пословице, комар может пить и в котором слон может купаться.

Основной принцип, которым я руководствовался, вспоминая этих людей, - необычность судеб и характеров; и порой я ловил себя на мысли, что разглядываю маленьких шахматистов в увеличительное стекло, а великих — в уменьшительное. Иногда на страницах книги появляются персонажи, имеющие только косвенное отношение к теме повествования. Они канули в вечность, не оставив после себя никакой памяти, и мне хотелось, упомянув их, иногда даже в ущерб гладкости изложения, возвратить этих людей к жизни.

В процессе работы я понял, что книга будет неполной без очерка о самом Доннере. Ведь Доннер не только был мастером рассказа, но и прожил жизнь таким образом, что она заслуживает того, чтобы быть рассказанной.

Но помня, что «даже те, кого я знал лучше всего, незнакомы — нет! незнакомей, чем остальные», я и не претендовал на написание его биографии, твердо зная, что внутренняя жизнь любого человека не поддается описанию, и мой рассказ о нем — скорее мгновения, вырванные из жизни и сохраненные избирательной памятью.

Сейчас стыдно в этом сознаться, но из-за моей увлеченности шахматами тогда и образовавшейся вследствие этого привычки рассматривать шахматиста через призму его силы я запомнил далеко не всё из разговоров с ним, и многое пришло потом, было извлечено из памяти только в процессе написания. Пытаясь вспомнить диалоги с Доннером, его привычки и привязанности, я должен был констатировать, что целые периоды, пласты общения отлетели в неумолимое, но никогда не переполняющееся прошлое; они безвозвратно забыты, а память сохранила порой ничего не значащие фрагменты. Я отдавал себе отчет, что то время, вся та жизнь невосстановимы, как и любая жизнь, что передать можно лишь общий настрой, дух, проявившийся в отдельных эпизодах.

Но остались и «стоп-кадры», отложившиеся в памяти и запрятанные глубоко вовнутрь, словно я следовал тогда приказу: «Запомнить!» Тем больше волнения испытывал я, выуживая эти «стоп-кадры» из тумана, казалось бы, уничтоженного прошлого, чувствуя настоятельную потребность сделать то, чего никто не мог бы сделать вместо меня: доверить наконец эти воспоминания бумаге, потому что забытое не переставало забываться, постоянно напоминая о себе именно тем, что не хотело быть забытым.

Вспоминая прошлое, мне хотелось уберечься от сентиментальности: известно ведь, что ушедшие дни по истечении времени покрываются елочными блестками и обладают свойством восхищать и очаровывать, хотя действительность выглядела по-другому. Поэтому я старался не вживлять настоящее в прошлое, ретушируя это прошлое и представляя вместо него переснятую фотографию, как это делается иногда теперь в хроникальных фильмах о 20-х годах: неожиданно видишь цвет, которого тогда не было и в помине.

Я знал, что всякое воспоминание подкрашено тем, чем является человек в настоящее время, и старался не забывать о феномене обратной перспективы и быть начеку: люди и события вырастают в наших глазах, по мере того как от нас отдаляются. Поэтому, реанимируя прошлое, я пытался не перелицовывать его, помня, что вытачки были сделаны тогда по другой модели.

Покрытое уже музейной пылью время, когда писались рассказы Доннера, текло на первый взгляд медленно и незаметно, и может показаться, что годы эти - 60-е, 70-е, 80-е — были скучными и малоинтересными. Как посмотреть: даже если не принимать всерьез формулу, что нет ничего более интересного, чем жить в неинтересное время, оно было не менее полно значительными событиями, чем последнее десятилетие ушедшего века.

Это время вобрало в себя Вьетнам и Кубу, Пражскую весну и Карибский кризис, Солженицына и инакомыслие, все события периода, получившего название «холодная война». Мне хотелось показать мировоззрение людей, принадлежавших к той части общества в Западной Европе, которую принято было считать левой; показать эти события его глазами — человека, родившегося и выросшего в свободном мире, и моими собственными — человека, попавшего на Запад в самом начале 70-х годов, имея за плечами уже солидный опыт жизни в Советском Союзе. Ведь события, относящиеся к тому времени, в странах Запада рассматривались под совершенно другим углом зрения, да и многие понятия были абсолютно неадекватны тем, что существовали внутри того мира, где я провел без малого три десятка лет. Поэтому с самого начала моей жизни на Западе возникла парадоксальная ситуация: по сравнению с этими людьми я знал слишком много. В этом не было бы большой беды, не знай я одновременно и слишком мало.

Оказавшись в эмиграции, Роберт Музиль признался однажды: «Вообразите себе буйвола, у которого на месте рогов выросло другое придаточное образование кожи, а именно — две до смешного чувствительные мозоли. Вот это самое существо с огромной головой, некогда оснащенной грозным вооружением, от которого остались одни только мозоли, — и есть человек, живущий в изгнании». Доннер помогал мне избавиться от этих мозолей или хотя бы сделать их менее чувствительными.

Сам он принадлежал к тому левому течению интеллектуалов на Западе, о котором в Советском Союзе знали только понаслышке и имели искаженное представление, принимая наивность и веру в идеалы за глупость и следование своим корыстным интересам. В результате постоянного общения с такими людьми в Амстердаме 70—80-х годов я понял, что люди, исповедующие левые взгляды в политике и верящие в неосуществимые (или неосуществимые сегодня) идеалы, не хуже, чем люди правого толка, но в том, что консерватизм лучше радикальных, а тем более экстремистских идей, не приходится сомневаться.

Пытаясь понять ту эпоху, следует прежде всего уяснить себе шкалу ценностей для людей того времени. Эти ценности в Советском Союзе и на Западе были абсолютно разными. То, что человеку, родившемуся за железным занавесом, казалось какой-то особой привилегией, а для подавляющего большинства недостижимой мечтой, на Западе считалось само собой разумеющимся, и я осознал это очень хорошо уже в первый год моей жизни в Голландии. Но, немного приглядевшись, я понял также, что люди везде остаются теми же самыми, где бы они ни жили, со своими привычками и пристрастиями, слабостями и амбициями.