И жить еще надежде… - Александр Городницкий

Александр Городницкий

И жить еще надежде…

Вместо предисловия

Несколько лет назад в моем родном Питере на авторском вечере ко мне подошла очень красивая девушка, дотронулась до меня рукой, чтобы убедиться в реальности моего существования, и удивленно сказала: «Как, разве это вы «Снег» написали? Я эту песню еще в детском саду пела». И с явным разочарованием добавила: «Я думала, вы уже давно умерли».

Смешная эта реплика заставила меня с грустью подумать о том, что литературно-музыкальный жанр, возникший в нашей стране где-то в начале 60-х годов и получивший не очень точное название «авторская песня», сейчас, на рубеже третьего тысячелетия, стремительно и невозвратно уходит в прошлое и становится историей, обрастая легендами и небылицами.

На другом выступлении, в Москве, совсем недавно, я получил записку с таким вопросом: «Скажите, а кто были ваши любимые барды, когда вы учились в школе?» Мои робкие попытки объяснить, что когда я учился в школе, никаких бардов и самого понятия авторской песни еще не было и в помине, вызвали недоумение в аудитории, состоявшей главным образом из молодежи. Еще бы, — ведь теперь авторская песня включена в школьные программы по литературе.

Мы, поредевшее поколение шестидесятников, дожили до рубежа тысячелетий, когда песни и стихи как будто перестали быть нужны. На наших глазах распадается тысячелетняя романовско-сталинская империя, бывшие окраины которой уже охвачены межнациональными, а по существу, гражданскими войнами. Их ползучее пламя медленно, но неуклонно стремится к центру. «Когда говорят пушки, музы молчат». Именно так все и происходит. На юге России свистят бомбы и снаряды, громыхают орудия и ракетные установки, а поэты безмолвствуют. На смену бесконечной чеченской войне спешат дагестанская и азиатская. Взрывы сотрясают Москву, унося десятки человеческих жизней. Телеэкраны, эфир, газеты и журналы наполнены криминалом, кровью, порнографией и цинизмом. Политики истерически кричат, обличая друг друга от имени народа, а достоверность этих обличений проверке не поддается. Всеобщая усталость, раздражение и разочарование достигли опасного предела.

Тихая, требующая глубоких раздумий стихотворная строка, негромкое звучание гитарной струны, приглашающее к доверительному разговору, — все это осталось в прошлом и сегодня как будто не востребовано. Песен в стране не слышно. Только дискотеки оглушительно гремят, перекрывая пальбу. Может быть, и впрямь что-то необратимо поменялось в отношениях между людьми, оглохшими от рева толп и выстрелов и способными теперь слышать только выкрики под оглушительные удары электрогитар и бой барабанов?

Для меня Родина — не только страна, где я родился, но и эпоха, в которой я вырос и жил. И меня невольно охватывает ностальгия по невозвратно миновавшему времени «поющих шестидесятых», поре недолгих юношеских надежд, короткой хрущевской оттепели и первой волны гласности, вызвавшей к жизни среди прочего такое странное явление, как авторская песня, охватывает печаль по ушедшим из жизни друзьям.

Предлагаемые читателю записки не стоит воспринимать как документальное историческое повествование. Это прежде всего воспоминания о людях, с которыми мне довелось встречаться и без которых моя жизнь могла бы сложиться иначе.

Что-то здесь взято из материалов моей книги «След в океане», опубликованной в 1993 году, что-то написано позднее. Приведенные в книге размышления по поводу авторской песни отражают мою личную точку зрения и на объективность также не претендуют.

После первой публикации моих воспоминаний я получил множество писем от читателей, в том числе от бывших однокашников по школе и институту, от геологов и летчиков, с которыми я работал в Заполярье, от моряков, с которыми плавал, писем с дополнениями и замечаниями. Дело в том, что я никогда не вел дневников и писал по памяти, поэтому детали отдельных событий могли быть неточны. Пользуюсь случаем, чтобы выразить признательность моим друзьям, знакомым и коллегам за высказанные замечания.

Из полученных писем хотелось бы выделить три. Первое написал старейший капитан Дальневосточного пароходства Виталий Витольдович Радынский, мой давний знакомец по Владивостоку. «Дорогой Саша, я с интересом прочел твою книгу. Такая яркая биография, — экспедиции в Арктику, на Северный полюс, погружения на дно океана, поиски Атлантиды, дружба с Высоцким. Твоя жизнь могла бы стать поучительным примером для молодежи, однако, к сожалению, не станет таковой, ибо вся книга наполнена неприличными сексуальными историями и подробностями». Далее идет подробное перечисление: «Страница 8, 5-я строка сверху, страница 12, 7-я строка снизу» и так далее. Письмо примерно такого же содержания я получил из Петербурга от старейшего собирателя авторской песни бывшего фронтовика Николая Федоровича Курчева. Только страницы и строчки отмечены были другие. Почти в это же время я получил письмо от женщины из Екатеринбурга: «Дорогой Александр Моисеевич. Я давняя поклонница Ваших песен и прочитала Вашу книгу, как детектив, почти не отрываясь. Однако книга меня расстроила. Дело в том, что я недавно пережила серьезную семейную драму. Мой муж оказался горьким алкоголиком, и я вынуждена была уйти от него с двумя детьми. Вся же Ваша книга — сплошной панегирик пьянству: 23 страница, 4-я строка сверху» и т. д. Я приуныл. А тут еще некстати вспомнилось: моя жена, перелистав рукопись перед тем, как я отвез ее в издательство, отодвинула ее в сторону и недовольно сказала: «У настоящего мужчины было бы что вспомнить в жизни, а у тебя только пьянка и бабы — больше ничего». Я приуныл окончательно. Меня, однако, утешил мой давний друг поэт Игорь Губерман, который, прочитав мои воспоминания, заметил: «Старик, я с трудом осилил твою писанину. Очень скучно, — какие-то экспедиции, наука, Атлантида. Ни любви, ни выпивки».

Надеюсь, что с этой книгой подобных проблем не возникнет.

Глава 1

Российских провинций столица

Седьмая линия

Моя память с возрастом, как и слабеющее зрение, делается дальнозоркой, — я начисто забываю события недавних дней и неожиданно для себя отчетливо вижу разрозненные картинки далекого детства. Так, например, мне ясно вспоминается, как в 36-м году с Андреевского собора, неподалеку от которого стоял наш дом на Васильевском острове в Ленинграде, срывали кресты. Примерно в то же время была взорвана часовня Николы Морского на Николаевском мосту, названном так по этой часовне. После революции мост переименовали в честь лейтенанта Шмидта. Саму же часовню, по преданию, не трогали до смерти академика Ивана Петровича Павлова, жившего в «доме академиков» на углу Седьмой линии и набережной Невы. Великий физиолог был верующим и регулярно посещал эту часовню. Сразу же после его смерти часовню взорвали, но то ли постройка была крепкой, то ли взрывчатку пожалели, а вышло так, что распалась она на три больших части, которые долго потом разбирали вручную. Отец рассказывал, что мы с ним как-то проходили мимо взорванной часовни и я спросил у него: «Папа, когда ее склеят?»

Я родился на Васильевском острове и могу считать себя островитянином. Первые зрительные воспоминания связаны для меня с такой картиной: в начале моей родной улицы, перегораживая ее, сереют грузные корпуса судов, а над крышами окрестных домов торчат корабельные мачты.

Седьмая линия Васильевского острова между Большим и Средним проспектами, где располагался наш дом, беря свое начало от набережной Невы, в конце своем упирается в речку Смоленку. Как известно, по дерзкому замыслу Петра василеостровские линии и должны были быть поначалу не улицами, а каналами, соединявшими рукава Невы. Обывателям же василеостровским вменялось в обязанность иметь лодки «дабы по этим каналам ездить». Однако первый санктпитербурхский губернатор, вороватый «светлейший князь Ижорский» большую часть отпущенных казной для рытья каналов денег употребил на обустройство своего роскошного дворца на василеостровской набережной, развернув его фасадом вопреки воле Государя к Неве вместо здания Двенадцати Коллегий. Каналы поэтому получились узкие, непроточные и такие грязные, что их пришлось засыпать.

Я называю себя ленинградцем, ибо звукосочетание «Ленинград» услышал задолго до того, как узнал имя человека, с которым оно связано. Кроме того, мне трудно называть блокаду «Петербургской». Конечно, умом я понимаю, что Великому и многострадальному городу необходимо вернуть историческое имя, и все-таки…

Повернуть к истокам не старайтесь реки, —С прошлым не проститься нам, громко хлопнув дверью.Общим кровотоком связаны навекиСталинград с Царицыным и Калинин с Тверью.Запахи квартирные, храмы обезглавленные.Лозунги плакатные, блочные коробки.Петербуржцы мирные почивают в Лавре.Узники блокадные спят на Пискаревке.Кто в своей могиле первым должен сдаться.Поделив обильные горести и славу.Как их поделили Гданьск и прежний Данциг.Вильнюс с прежним Вильно, Вроцлав и Бреслау?Не мечите слово в разговорах страстных:Нет пути хорошего в этой теореме, —Если можно снова отобрать пространство,То отнять у прошлого невозможно время.Долгая там будет путаница с письмами.Длительные прения в песнях и стихах.Где посмертно люди навсегда прописаныВ разных измерениях, в разных городах.

Я родился в 1933 году, когда большинство старых «питерских» названий улиц, площадей, мостов и даже пригородов было уже изменено на новые, «послереволюционные». Дворцовая площадь носила имя Урицкого, которого здесь застрелили, Марсово поле называлось Площадью жертв революции. Это название всегда представлялось мне нелогичным, так как жертвы революции, как мне тогда казалось, — это прежде всего капиталисты и помещики. Невский проспект переименовали в Проспект 25 Октября, а Садовую — в Улицу 3 Июля. В связи с этим рассказывали анекдот. Старушка спрашивает: «Скажи, сынок, как мне к Невскому добраться?» — «А вот садись, бабка на остановке Третьего июля, — как раз к Двадцать пятому октября и доедешь». — «Что ты, милок, — мне раньше надо». Уже после войны, когда отовсюду активно вытравливался немецкий дух, Петергоф был переименован в Петродворец. Другое такое же переименование породило чисто питерскую шутку, непонятную москвичам: «Как девичья фамилия Ломоносова?» — «Ораниенбаум». Интересно, что в годы моего довоенного детства пожилые люди обычно употребляли старые питерские названия, упорно игнорируя советские переименования. Теперь, когда вернули старые названия, я, сам став пожилым, почему-то предпочитаю привычные уху имена моего детства, называя Каменноостровский Кировским, а улицу Первой роты — Первой Красноармейской.