Боги среди людей - Кейт Аткинсон

Кейт Аткинсон

Боги среди людей

Посвящается Ройбену

Человек — это рухнувшее божество. Когда люди вернутся к невинности, жизнь станет дольше и будет переходить в бессмертие так же незаметно, как мы пробуждаемся ото сна.

«Искусство призвано нести истину о предмете, а не быть истиной».

Однажды [св. Георгий] пришел в город Салем, близ которого жил змей, каждый день пожиравший кого-нибудь из жителей, выбираемых по жребию согражданами.

В тот день, когда пришел св. Георгий, жребий пал на королевскую дочь Клеолинду. Св. Георгий решил, что она не должна умереть, отправился на болота, где обитал змей, сразился с ним и убил его.

Оказываясь перед лицом препятствий или опасностей, даже самых серьезных, даже принявших обличье змея, он не уходил в сторону и не робел, но бросался вперед, не щадя ни себя, ни своего коня. Вооруженный одним лишь копьем, он вступал в битву, сражался не за страх, а за совесть и в конце концов одолевал врага, коего другие убоялись.

Именно так должен вести себя скаут перед лицом препятствий и опасностей, даже самых серьезных и пугающих, невзирая на скудость своего оснащения.

30 марта 1944

Последний вылет

Нейзби

Он дошел до живой изгороди у кромки летного поля.

Обход территории. Ребята говорили «ежедневный моцион» и не находили себе места, если это правило нарушалось. Суеверные. Все как один — суеверные.

За живой изгородью тянулись распаханные под зиму голые поля. Он не загадывал увидеть алхимию весны — преображение темно-бурой поверхности в зеленую, а потом в бледно-золотую. Жизнь лучше измерять урожаями. Их он насчитал предостаточно.

Аэродром окружали плоские фермерские угодья. Сама ферма, квадратная и незыблемая, находилась в левой стороне. Чтобы самолеты не снесли дом, на коньке крыши по ночам зажигали красный маячок. Если при заходе на посадку конек оставался позади, ребята понимали, что это перелет и надо принимать меры.

Отсюда он видел дочку хозяина, которая во дворе кормила гусей. Какой-то был детский стишок… Нет, то было про хозяйку, которая оттяпала хвосты мышам. Жуткая картина. Бедные мышата, сокрушался он в детстве. Да и сейчас тоже. Детские стишки бывают на редкость кровожадными.

На дворе, в траве шурша,Жили три слепых мыша.А хозяйка ночью встала —Всем хвосты поотрубала.

С дочерью фермера он так и не познакомился, даже не выяснил, как ее зовут, но, вопреки здравому смыслу, испытывал к ней самое сердечное чувство. Она всегда махала им вслед. Иногда к ней присоединялся отец, пару раз появилась мать, но ни один боевой вылет не обходился без прощания этой девушки.

Завидев его, она и сейчас помахала. Вместо того чтобы ответить тем же, он взял под козырек. Решил, что это ей понравится. С такого расстояния она могла различить не более чем военную форму. Девушка понятия не имела, кто этот человек. Тедди был всего лишь одним из многих.

Он свистнул, подзывая собаку.

1925

«Алуэтта»

— Гляди! — встрепенулся он. — Жаворонок! Полевой жаворонок. — Скосив глаза, Тедди заметил, что тетка смотрит в другую сторону. — Да нет же, вот там, — указал он пальцем.

Одна морока с ней.

— А-а, — в конце концов протянула она. — Вон где, вижу! Странно… что он там делает?

— Парит, а потом, наверное, опять улетит к небу.

Жаворонок взмыл на волне своей удивительной песни. Трепетный полет птицы и чудо ее музыки неожиданно растопили ледок в душе Тедди.

— Слышишь?

Театральным жестом тетушка приложила ладонь к уху. Расфуфыренная как павлин, она была здесь совершенно не к месту, особенно в этой затейливой, красной, как пожарный сигнал, шляпе с двумя пышными фазаньими перьями, колыхавшимися от малейшего движения. Не ровен час — охотники подстрелят такую дичь; он бы не удивился. И поделом будет, подумал Тедди. Время от времени ему разрешались — не кем-нибудь, а его собственной волей — варварские мысли: естественно, неозвученные. («Хорошие манеры, — наставляла мама, — это доспехи, которые следует надевать каждое утро».)

— Что я должна слышать? — переспросила наконец тетка.

— Песню. — Он запасся терпением. — Песню жаворонка. Все, уже смолкла, — добавил он, поскольку тетка упорно делала вид, будто прислушивается.

— Может, сейчас опять начнется.

— Вряд ли. Жаворонок улетел. Тю-тю. — Для пущей убедительности Тедди захлопал руками, как крыльями.

Ее знакомство с миром птиц ограничивалось фазаньими перьями. Да и от мира животных она была очень далека. Кошку и то не держала. К дворняжке Трикси, которая сейчас бежала впереди, с азартом обнюхивая пересохшую канаву, тетушка относилась с полным равнодушием. Трикси, самая верная его спутница, всегда была рядом, буквально со щенячьей поры, когда умещалась в кукольном домике его сестер.

Неужели тетушка ждет, что ее будут просвещать? — спрашивал себя Тедди. А иначе зачем они сюда тащились?

— Жаворонка узнают по его пению, — назидательно сообщил он. — По прекрасному пению.

Просвещать тетку в вопросах прекрасного было, разумеется, гиблым делом. Прекрасное — это данность, которую ты либо воспринимаешь, либо нет. Его сестры, Памела и Урсула, воспринимали. А старший брат Морис — нет. Братишка Джимми для прекрасного был еще слишком мал, а отец, как видно, слишком стар. У отца, Хью, была граммофонная пластинка «Взлетающий жаворонок»,{1} которую они слушали дождливыми воскресными днями. Но та чарующая музыка и близко не стояла к настоящей песне жаворонка. «Искусство, — говорила, точнее, внушала ему мать, Сильви, — призвано нести истину о предмете, а не быть истиной». Покойный дед Тедди по материнской линии был известным художником, и такое родство позволяло маме выносить авторитетные суждения об искусстве. Равно как и о прекрасном, считал Тедди. Все эти понятия — Искусство, Истина, Прекрасное — в маминых устах будто бы начинались с прописной буквы.

— Если жаворонок летает высоко, — без всякой надежды продолжал он, обращаясь к Иззи, — значит погода ясная.

— Ну, знаешь ли, ясную погоду видно безо всяких птичек: достаточно посмотреть вокруг, — сказала Иззи. — Сегодня, к примеру, погодка чудная. Люблю солнце, — добавила она, закрыв глаза и воздев к небу наштукатуренное лицо.

«Кто ж не любит солнца?» — подумал Тедди. Исключение составляла разве что его родная бабушка, жившая затворницей в Хэмпстеде: у нее в гостиной всегда были задернуты тяжелые бархатные шторы, чтобы не впускать в дом солнечный свет. Или чтобы не выпускать мрак.

«Рыцарский устав», затверженный наизусть из «Руководства по скаутингу»,{2} которое помогало ему в минуты растерянности (даже теперь, когда он по своей воле отошел от скаутского движения), гласил: «Рыцарство требует, чтобы юноши радостно и с доброй волей выполняли самую тяжелую и черную работу и чтобы они делали добро другим».

Видимо, к такому разряду обязанностей относилась и прогулка с Иззи. Как ни крути, это была тяжелая работа.

Заслонив глаза от солнца, он поискал в небе жаворонка. Тот больше не появлялся; пришлось довольствоваться маневрами ласточек. Ему вспомнился Икар: каким, интересно, выглядел он с земли? Наверное, огромным. Но ведь Икар — это миф, правда? После летних каникул Тедди предстояло отправиться в школу-интернат, но прежде нужно было многое разложить по полочкам. «Учись быть стоиком, дружище, — советовал ему отец. — Тебя ждет испытание — в этом, по моему разумению, и заключается весь смысл. Советую тебе держаться ниже парапета, — добавлял он. — Не тонуть, но и не высовываться, а барахтаться, так сказать, посередке».

Эту школу, по словам бабушки (той самой, из Хэмпстеда, единственной, поскольку мать Сильви давным-давно умерла), окончили «все мужчины у нас в роду»; можно было подумать, это закон, соблюдаемый с незапамятных времен. Тедди подозревал, что и сына его ждет та же участь, хотя сын еще только маячил где-то в невообразимо далеком будущем. На самом деле даже и не маячил — в его будущем имелась лишь дочка Виола, а сыновей не предвиделось. Об этом оставалось только сожалеть (не вслух, естественно, и уж тем более не в присутствии Виолы, которая ответила бы возмущенной отповедью).

Тедди поразился, когда Иззи вдруг запела и, что совсем уж невероятно, стала приплясывать. «Alouette, gentille alouette».{3} Французского он, считай, не знал, но словечко «gentille» звучало красиво.