На ферме в былое время - Эрвин Штритматтер

Эрвин Штритматтер

На ферме в былое время

Человек превратил в перчатки карманы своего пиджака, засунул в них руки чуть не по локоть и силился одолеть проселочную дорогу. Он шел оттуда, где был лишним, туда, где предстояло быть лишним; ветер толкал перед собою мешки облаков, Европа повертывалась спиною к солнцу, и сумерки просачивались в лесные прогалины.

Телега, древнейшее средство передвижения человечества, протарахтела поблизости, фырканье лошади вдохнуло в те клетки его мозга, что вырабатывают надежду, видение теплой конюшни. Он сдвинул со лба кепку и оглянулся: лошадь вылущилась из темноты.

Два обстоятельства совпали, различимым стал случай: вознице хотелось курить, огня у него не было, авось найдется у продрогшего человека. Телега остановилась, возница спрыгнул с козел, и хрипловатый девичий голос попросил спичку.

Человек развязал серый носовой платок, достал спички. Девушка разломила сигарету, половину сунула ему в рот. Он высыпал табак из гильзы и набил свою трубку с обугленными краями. Потом чиркнул спичкой, последней из того запаса, что в морозные ночи спас ему жизнь. Когда спичка вспыхнула, он увидел берет, штаны — сукно пополам с кожей — и залатанные сапоги.

Человек делал глубокие затяжки — глушил голод, презрев газетную рубрику «Слово нашего домашнего врача»; табак из сигареты был хороший, сорт не ниже «Аттики», шесть пфеннигов за штуку.

Девушка свистнула, как свистят, погоняя лошадей, через плечо большим пальцем показала назад: садись, мол.

Дно телеги было выстлано соломой. На соломе стояла клетка. В клетке сидела большая крыса — что твой поросенок.

Человек давно разучился удивляться. Вскочил на телегу и зарыл ноги в солому, опустелыми колосками усилил изоляционную мощность выношенных суконных штанов. Крыса прижала к решетке морду с желтыми клыками, железные переплеты ограничивали ее любопытство. Лошадь тронула. Дым поделенной сигареты соединился над головами ездоков, ветер подхватил его, разорвал и понес к облакам.

Через полчаса они въехали в ворота, сколоченные из березовых стволов, поехали дальше, сквозь звериный и мясной запах, в огороженный участок, на огонек. Огонек светился в деревянном доме, и от тепла, которое предположительно этот дом наполняло, человек почувствовал себя несчастным. Телега остановилась, девушка вложила два пальца в рот и свистнула; человек соскочил, хотел поблагодарить, но она сказала: «Оставайся!» — на «ты» сказала.

Ноги в сапогах принесли конюшенный фонарь. Фонарь осветил охотничью шляпу и металлическую гильзу. В гильзе торчали переливчатые перья тетерева-черныша: под шляпой виднелось мужское лицо. Узкое, как лезвие топора.

Девушка сказала:

— Алле! Ларсон, вот человек, который тебе нужен.

Мужчина в шляпе с перьями осветил крысу, пощелкал ей языком, осветил незнакомца, пробурчал что-то, подумал, смахнул слезу с правого глаза и сказал: «Значит!»

Девушка взяла фонарь, обративший в сумерки пять кубометров темноты, а мужчины понесли клетку. Крыса оказалась самцом нутрии. Его доставили из Южной Америки. Они снесли его в вольер к другим нутриям, и это была первая работа приезжего на звероферме.

Ему дали поесть и послали спать в овчарню, где содержались каракулевые овцы. Сытый, лежал он на мешке с соломой и слушал, как ветер гуляет по крыше. Его звали Роберт Рикс, был он безработный горняк из Рурской области, бродяживший с самой весны. То тут, то там он получал работу на несколько дней и освоил простейшие приемы по меньшей мере десятка специальностей, но за последние два месяца ему не досталось и горсточки работы. Возможности заработка состояли в таинственной связи с древесной листвою и по осени развеялись в воздухе. Люди стали цивилизованными и уже не так яростно отталкивали друг друга от кормушки, как псы.

Ночью шел снег. Утром, легкий и пышный, как хлопок, он лежал на нижнебаварских холмах за фермой, украшал ограду из колючей проволоки, сглаживал разрушения, учиненные морозом. Если смотреть из теплой комнаты, из теплого пальто, мир выглядел романтично.

В деревянном доме заведующего фермой имелся шкаф, набитый поношенной господской одеждой: костюмы, прожженные графскими сигарами; охотничьи куртки, продырявленные дробью из министерских ружей; пропотелые смокинги и почти новые спортивные костюмы. Спортивные костюмы приказывала относить на ферму чувствительная к запахам графиня. От них несло девичьими спаленками.

Заведующий Ларсон открыл шкаф.

— Значит, выбирайте и одевайтесь-ка на даровщинку, как говорится!

Роберт Рикс, согревшийся изнутри яичницей, хлебом и чаем, снабдил себя охотничьей курткой, взял серую шляпу, наушники и высокие сапоги на толстой подошве, подбитой гвоздями.

— Значит, заработную плату будете получать сдельно, по справедливости, как говорится.

Заработная плата до поры, до времени значила: еженедельно карманные деньги, хорошее питание и угол в овчарне.

Толстая куртка расширяла Риксову сутулую горняцкую спину. Из дома заведующего фермой он вышел как учитель, вырядившийся для охоты.

Четыре гектара земли, засаженной зверями. Корней у них нет. Выпускают их из клетки лишь в меру жизненной необходимости, отделяют друг от друга проволочными сетками, отнимают у них добычу, регулируют размножение. Род людской расселился по земле и тем зверям, которых считает полезными, отмеряет жизненное пространство и количество пищи.

Каракулевые овцы сгрудились в зимней овчарне. Даже в третьем поколении они сохраняли в себе теплый мир Бухары. Они шарахались, видя в открытую дверь заснеженные поля. Рикса тревожило, что они смотрят сквозь него и не ищут его соседства.

Серебристые лисы высовывались в дыры своих боксов, наставляя зрачки на блистающие снега. Голубые песцы плавно кружили по холодному хлопку, добрые охотничьи зимы предков смутно оживали в них.

Были звери или люди, что ходили за ними, пленниками? Рикс бродил между клеток. Регулярная еда еще была для него праздником, и толстой куртке он продолжал радоваться. Рикс с жаром взялся за дело, работал проворно, и заведующий фермой Ларсон был, видимо, доволен приблудным парнем.

— Значит, господин граф, может быть, наверняка приедет. Поглядишь на него, твое счастье, как говорится.

Граф ни разу не приезжал в день, когда заведующий фермой возвещал его приезд. Ларсон это делал, чтобы рабочие живей пошевеливались. Большинство их пришло на ферму с господского двора, граф на свой счет ремонтировал их домишки. У него были социальные идеи.

Он явился неожиданно, ладный, черноволосый; зубы точно кусочки сахара, тонкая улыбка вкруг пухлого рта — человек, которому все на свете удавалось, граф Каройи.

Заведующий Ларсон за голый хвост вытащил из клетки нового самца нутрии. Самец был дикий, барахтался и кусал воздух. Ларсон плюнул ему на нос, заколдовал его и добился, что тот смиренно повис на хвосте. Граф подул ему в шерстку на брюхе; образовалась маленькая воронка с голубой подпушкой, и заведующий Ларсон щелкнул каблуками.

— Значит, ваше сиятельство, не сомневайтесь, самец что надо, как говорится!

Граф польщенно улыбнулся. Самца купил он.

Рикс скалывал лед со спусков в бассейн, чтобы нутрии, вылезая из воды, не соскользнули обратно, не перекупались бы, не простыли или, того гляди, не утонули. У всех зверей есть свои желания. Рикс научился их угадывать. Ларсон взял его за плечо и подтащил к графу.

— Значит, ваше сиятельство, расторопный парень, случайно сюда забрел. — Роберта Рикса во второй раз представляли заодно с самцом нутрии. Самец, видно, был его судьбой.

Граф подал руку Роберту Риксу. Дуть ему в шерстку не стоило, граф улыбнулся и пошел к голубым песцам. До сих пор Рикс видел графов только на картинках в «Варер Якоб», карикатурных аристократов с моноклями и в лакированных башмаках. В союзе молодежи такой сорт людей назывался «аграрии» или еще зеленая чума. Граф Каройи под этот образец не подходил, он подал Риксу руку, улыбнулся. На руднике, где прежде работал Рикс, хозяина и в глаза не видывали.

Общительность графа Каройи имела свои причины: и он некогда был гол как сокол — безлошадный венгерский жокей. Но позднее полоумный отец графини привез его в Германию — для освежения крови. Как он — самца нутрии. Граф дал приплод — двух темноглазых белокурых сыновей — и заскучал. На немецкие графские поместья он слетел, как муха на мед, и не умел на аристократический манер проживать доходы, которые они приносили. «Его сиятельство Каройи заразился от торгашей-бюргеров плебейским духом стяжательства», — говаривала графиня. Граф Каройи прослышал, что капитал, оборачиваясь, дает тепло и приумножается. Он пустил в оборот капитал немецких графов.