Из книги «Смак корней, или В поисках утраченной правды» - Борис Евсеев

Борис Евсеев

Из книги «Смак корней, или В поисках утраченной правды»

Спасибо, что вы выбрали сайт ThankYou.ru для загрузки лицензионного контента. Спасибо, что вы используете наш способ поддержки людей, которые вас вдохновляют. Не забывайте: чем чаще вы нажимаете кнопку «Спасибо», тем больше прекрасных произведений появляется на свет!

Так приходит мирская святость

Александр Пушкин, владелец 200 крепостных душ и дуэлянт, несравненный поэт и первый новеллист России, — прожил фантастически прекрасную, тяжковатую, неудобную для окружающих и загадочную жизнь.

Пушкин умер неполных тридцати семи лет, оставив 92.500 рублей долгу и четверых детей на руках жены, ветреной светской красавицы.

В нашем сознании, за последние полтораста лет, жизнь Пушкина не раз меняла полюса, вектор и вес. Но что-то оставалось неизменным.

Оставалось понимание: жизнь Пушкина — парадокс и загадка.

Парадокс в том, что именно маленький обезьяноподобный бретёр с длиннейшими ногтями, а не пышнобородый старец, с постным лицом и заведёнными вверх глазками, создал язык и мышление, абсолютно необходимые для современной России.

А загадка, — как случилось, что Пушкин и теперь (если, конечно, не заниматься подтасовками) уверенно оттесняет на периферию нашего сознания, царей и мучеников, лагерных оракулов и даже рок-звёзд?

В важных вопросах — я не доверяю современникам. Может, поэтому всегда хотелось поговорить с Пушкиным напрямую. Давно думал его спросить:

— Александр Сергеевич, «Воображаемый разговор с Александром I», написанный в начале 1825 года, Вы начали так: «Когда бы я был царь, то позвал бы Пушкина и сказал ему…». В том «Разговоре» царь пеняет Вам за оду «Вольность», упрекает в атеизме и ссоре с графом Воронцовым. Некоторые наши «пушкинисты» считают «Разговор» ошибочным, зряшным. Отказались бы вы от него, проживи лет этак до шестидесяти?

— И не подумал бы.

— И фразы про то, что царь рассердился бы и сослал наговорившего лишнего Пушкина в Сибирь, где Пушкин «написал бы поэму «Ермак» или «Кучум», разными размерами и рифмами» — оставили бы? Вас в Сибирь — а Вы про рифмы?

— Жизнь российская нередко представлялась мне поэмой или повестью, изложенной дурным или превосходным слогом. И, кстати, без всяких рифм.

— Это вы — в точку! Только жизнь, запечатленная в языке, и притом хорошим повествовательным слогом, может проявить себя до конца. А когда жизнь не закреплена в слове, не поименована… Её просто нет! Не так ли?

— В Вашем вопросе слышится мне лукавство. Однако верно: есть речь — значит, есть и жизнь. Имею в виду, жизнь человеческую. Ангелы и звери, те могут обходиться без языка, без речи.

— Кстати, о языке. Как сегодня не вспомнить Ваши слова: «зовемся… писателями, а половины русских слов не знаем». Когда Вы это писали, наверное, думали: «скоро, скоро мы слова эти выучим!» Но с тех пор положение даже ухудшилось. Теперь уже половину нашего словаря составляют слова, с корнями ума никак не связанные, строю души — несозвучные. Язык наш сегодня — креольский, полурусский!

— Эй, поосторожней! Я ведь и сам креол.

— Для крови — креолизация, может, и хороша. А для языка, стать креольским — плачевная участь! Ведь именно от языка и основанного на нём мышления — прямой путь к образованию и управлению страной. У Вас об этом сказано с печальной точностью: «Ученость, политика и философия еще по-русски не изъяснялись!»

— А теперь я Вас спрошу: как обстоят дела с таким изъяснением сейчас?

— Да почти так же. Ни к языку, ни к основанной на нём жизненной философии, уважения нет! Ну, стало быть, не может быть и уважения к собственной культуре, к себе самим.

— Гм… Я, помнится, замечал: «Они меня науке главной учат — чтить самого себя».

— А нас заставляют чтить других: чуждые формы правления, давно потерявшие смысл цивилизационные замашки. Даже этническую заносчивость — копируем рьяно…

— Но ведь в сегодняшней России такие такие знаменитые правители. Радостно сознавать, что они могут оказаться в чём-то подобными Петру, или хотя бы одному из самодержцев ХIХ века:

 Россию вдруг он оживил Войной, надеждами, трудами…

— Т-сс! Об «оживлении войной» у нас стыдливо умалчивают! На нас-то войну насылали и насылают. А мы — всегда стоим в сторонке и ждем, пока дадут по голове так, что год кончится! Но война — Бог с ней… Главное — не видно великой мысли, которая могла бы по-настоящему оживить Россию. Мыслящие самостоятельно и свободно люди у нас есть, но беда в том, что к власти таких людей — на пушечный выстрел не подпускают. Бездарность и духовное браконьерство, как динамитом, глушат дар страны!

— Вот как? А я думал, для потомков будут иметь значение мои строки:

 Беда стране, где раб и льстец Одни приближены к престолу…

— Подхалюзники в чести и сейчас. Но в ХIХ веке, они хоть были вынуждены считаться с общественным мнением. А сейчас на мнение просвещенного сообщества в России просто плюют. Причём не столько правители, сколько «рабы и льстецы».

— Не слишком ли сгущаете краски? В стране Петра должно быть немало даровитых и честных людей. А проверить это можно опять же строками о Великом плотнике:

 Не презирал страны родной: Он знал её предназначенье…

— В 80-90-е годы XX века, у нас о таком предназначении или забыли, или с пренебрежением от него отказались. Знают ли теперь? Вот в чем вопрос.

— Я слышал, у вас поговаривают о евразийстве.

— Евразийство, глубокочтимый Александр Сергеевич, это сейчас, в отличие от эпохи князя Николая Трубецкого (он предсказывал России колониальное будущее!) и Льва Николаевича Гумилева, по сути, — общее место, роль и предназначение страны до конца не разъясняющее. Да и как ещё это евразийство к делу приложат? Боюсь, как бы топориком «практического евразийства» не нарубили новых феодально-крепостнических княжеств, а сухой и пыльный остаток не развеяли по ветру…

Разговор с Пушкиным можно было бы продолжать. Ведь на большинство из сегодняшних вопросов — существуют пушкинские ответы.

Однако, вместо того, чтобы глубже вдуматься в стихи, прозу и статьи Пушкина — мы до ряби в глазах перебираем одежды его жены, список любовниц, соблазнительные подробности жизни и смерти. Но и здесь особых достижений в последние десятилетия не видно. Зато нам настырно вдалбливают в головы ряд инерционных мыслей о Пушкине. (Слово «мифы», в данном случае, отдаёт небрежностью, едва ли не издевательством).

Часто говорят: Пушкин — бретер, задирака. Но Пушкина умышленно провоцировали на драку. Ему угрожали — он терпел. И угрозы — скрытые от Николая I, или открытые от клеветника и авантюриста Толстого «Американца» — были нешуточными. Дуэли Пушкина проистекали не от склочности характера — от острой боли. Скованный по рукам и ногам нелепыми условностями, был он в тогдашнем Петербурге, лакомым зрелищем. Как прыгучего чёрного пардуса, держали Пушкина в грязноватой клетке, на соломке, тыча пальцами в нос, зубоскаля! И здесь не сословная или социальная, а чисто человеческая ненависть к тому, кто проявляет не инстинкт стяжательства, — проявляет творческий инстинкт.

«Трёхбунчужный паша», — звал Пушкина его будущий убийца Дантес. (Пушкин часто появлялся в обществе с женой и двумя её сестрами, но уж, конечно, без всякого бунчука, символа власти у турок).

«Кривляния ярости» — наблюдала в нём Софья Карамзина.

Пасквили на Пушкина — устные и письменные — в конце его жизни многим заменили «высокую» прозу, приобрели устойчивость нового великосветского жанра.

Из Пушкина пытались сделать «пародийную личность» (термин Тынянова). Не удалось! Наоборот: сам облик его, от природы не слишком благообразный — становился всё одухотворенней.

Еще натяжка: Пушкин — русский Дон-Жуан. Но любовный экстрим чаще был поведенческой маской. Иногда — грубым «овеществлением» поэзии. Это как раз женщины высшего круга были готовы на всё, лишь бы слиться в экстазе с «французской обезьяной», — как дружески прозвали Пушкина ещё друзья-лицеисты.

— Так ли, Александр Сергеевич, обстояло дело у Вас с любовью?

— Не совсем. Здесь скорее то, что по другому, правда, случаю я когда-то заметил: «С удовольствием мечтал я о трагедии без любви». И хотя это больше относится к сцене, — многолюбие стало, в конце концов, надоедать мне и в жизни…

Новое недоразумение: Пушкин не умел обращаться с деньгами. Еще как умел! Письма его полны точных математических выкладок и расчетов. Дело тут в другом. Пушкин был намеренно поставлен в условия, при которых вынужден был тратить больше, чем зарабатывал литературным трудом, больше, чем получал из своих имений.