«Да» и «аминь» - Уильям Сароян

Уильям Сароян

«Да» и «Аминь»

I

Превыше всего у нас стоял Господь, благословенность, вера и стремление к совершенству. Мы ощущали присутствие невидимых глазу созданий, необъятных, как океаны, мы чувствовали волнение незримых морей, ярость воображаемых бурь, град камней, ветер и мокрый снег, рев рек в теснинах души, ущелья разума, высокие, несгибаемые деревья, вселенную воспоминаний. Бог внутри нас, плач младенцев, речи могучих мужей, метания толп внутри нас, безудержный ход истории. В нас все переворачивается, мучительно превращаясь в бессловесный язык, первый среди всех смертных и последний, в топот арабских скакунов, азарт войны, мучения истекающих кровью и в Бога, в наши лица, подставленные лучам солнца, в лик человека, везде и повсюду, и в стремительную жизнь в нас, в нашу божественность.

Мы жили Богом, и Его Слово было словом всех людей, на всю жизнь, всех очертаний, звучаний и любого естества, из вечно вздымающегося моря, с безмолвного неба, в движении всего живого, видимого и невидимого; и у нас были зрение, осанка, прикосновение, и земля была у нас под ногами, и мы стояли на ней, а над нами была твердь небесная, и мы касались предметов, живых и неживых, осязая строение листьев и плодов, камня и земли, огня и воды, а внутри нас – Бога. Бог – звук и беззвучие, движение и неподвижность, добро и зло, цельность, тайна и уют нашего жилища, создатель нашей притчи, безупречный и неистребимый, факт и правда внутри нас, правда моего отца, которого больше нет на земле, моего брата Крикора, моей матери, моих сестер, наш смысл, причина, начало и конец, наши черты и биение нашей жизни, свидетель и фонтан нашего смеха, и смех внутри нас, наше горе и скорбь, радость смотреть на предметы, тайна боли и наслаждения.

Мы молились. О том, чтобы быть причастными ко всему, чтоб не терялась наша связующая нить с живым и неживым. Сначала Бог. Этот круг, во глубине времен, задолго до появления человеческого лица, эта тишина и эта темнота долгой ночи. Мы – конец, и мы же – начало. Мы молились за то, чтобы не быть безучастными в этом приходе и уходе людей, в появлении и исчезновении лиц и форм во всех уголках света, чтобы стать частицей каждого человеческого поступка, доброго ли, плохого ли, чтобы все исполнялось – мысли, надежды, горести, радости и страдания. В молитвах мы обретали воспоминания, а во сне мы выходили из черной пустоты к неторопливым, медлительным истокам истории, а телесный рост маленьких существ (пока неразумных благодаря воле Божьей), начиная с рыб, птиц и зверей, привел нас к человеку, первому существу. И вот молитвами, во сне, путем воспоминаний и веры мы постепенно приблизились к Богу внутри нас, к единству, к последней мысли и последней надежде: быть совершенными и вместе с тем вселенскими, быть сиюминутными и вместе с тем вечными, иметь значение, но не мелкое, быть чем-то конкретным и вместе с тем – воплощением всего сущего, и отсюда в нас появилось зло вместе с добром, и это было зло человеческое и зло Божественное. И земля дожила до нашего появления на свет.

В нас жила потребность к разрушению и уничтожению, и это тревожило нас, ибо бок о бок с этой потребностью жила еще более сильная тяга к созиданию, возведению, сотворению нового, новых форм, новых смыслов. Земля преисполнена плодами человеческого труда, но сами мы ничего не создали, нам хотелось сделать многое, а у нас не получалось, и тогда мы принялись крушить. Мы ломали вещи, мы разбивали их вдребезги, осыпая их руганью, это было то же, что молитва. Мы брали лампочку, разглядывали ее, задумывались о ней, о ее прекрасных очертаниях, о том, как чертовски в ней все хитро устроено, о ее работе, о хрупком стекле, о тончайших проволочках, о ее назначении – светить в ночи. Как здорово! Восхитительно! А потом мы разбивали ее. Мы ничего не создали. Нам хотелось знать об этих вещах. Бог присутствовал во всех добрых вещах, созданных человеком, и мы хотели увидеть в них Бога. Мы спрашивали друг друга, а можем ли мы сами сотворить что-нибудь замечательное? И ответ был неизменно – «да». Конечно же, мы создадим восхитительные вещи, и мы подолгу мечтали об этих великолепных таинственных вещах, о предметах, чьи очертания пока неведомы человеку. Нам никак не удавалось создать новую форму, а нам нужно было что-то делать, и мы разрушали. Иногда даже самые набожные люди богохульствуют. Мы хотели извлечь Бога из возможности, но Бог не являлся нам, тогда мы ломали целые, исправные вещи на мелкие кусочки, проклиная их. И это приводило нас в отчаянье, потому что мы любили Бога и знали, что загвоздка в нас самих, ибо в нас не было цельности.

Был у нас будильник, и однажды он испортился, тогда мой брат Крикор сел в гостиной и разобрал его. «Я заставлю его работать», – твердил он. Он брал в руки металлические детали и показывал их мне. «Смотри, какие зубчики на этом колесике, – говорил он. – Посмотри на эту пружинку». Больше он ничего сказать не смог. Он вновь собрал мелкие детальки, завел будильник и заявил: «Теперь он будет работать». Но тот не заработал. Бог и точность были запрятаны внутри, но часы не ходили, а ведь мой брат хотел возродить их к жизни. Но часы стояли. Это было ужасно – хотеть сделать доброе дело и быть не в состоянии. Однако Крикор был терпелив и исполнен благоговения. Он снова с величайшей осторожностью разобрал будильник, разложил перед собой на столе все детали и стал любоваться ими. Он так восхищался всеми этими винтиками, колесиками, пружинками и самой идеей часов, что мне стало как-то не по себе. Я начал понимать, что будильник явно не заработает и на этот раз, потому что он мертв, а Крикор не знает, как его оживить. Я наблюдал, как он бьется над этими часами, как он молится над ними. Наконец Крикор собрал будильник, и он стал единым целым, Крикор завел его, но тот не тикал.

Крикор держал часы в руке, глядя на них с ненавистью и досадой. Мне стало ясно: ему больше не хотелось созидать, а хотелось крушить. Он вышел из дому, и я увидел, что он ухнул будильник о стену сарая. Стекло разлетелось, будильник упал наземь, смятый и безжизненный, а Крикор сел на ступеньки заднего крыльца и сказал: «И так всегда, за что ни возьмусь». Это был трагический для нас момент, потому что мы понимали, что случай с будильником – всего лишь один из многих подобных случаев в нашей жизни и что нам еще предстоит создавать и воскрешать вещи и поважнее. Нам хотелось, чтобы Бог стал частью этих предметов: мы знали, мы были уверены, что если Бог не придет к нам, мы примемся богохульствовать, ломать и крушить, даже если больше всего на свете нам хочется строить и восстанавливать.

II

Очертания предметов были священны для нас сами по себе, ибо это была та форма, которую человек придал реальности и Богу, тот замысел, которым человек облагородил пустоту. Бог – во всем, как и во все времена. И в уродливом, и в прекрасном, в совершенном и несовершенном. Свалка Леви – кладбище вещей: поломанные фургоны, старые автомобили – «Дорты», «Саксоны», «Муны», «Джорданы», – кровати, диванные пружины, груды труб, бутылки, инструмент – мы ходили туда, как плакальщики на могилу, стояли и смотрели на останки нашего времени, наш собственный Вавилон – хлам, застоявшийся маслянистый смрад, изгиб автомобильного крыла. Нам было жаль эти мертвые вещи, и мы спрашивали себя, а нельзя ли спасти и вернуть к жизни хоть что-то, может, какое-нибудь старое колесо опять завертится. Неужели создания человеческого разума подвержены смерти и мимолетному времени? Неужели все обречено на гибель?

Была у нас на кухне здоровенная старомодная плита марки «Эксельсиор-Трой», мы обожали ее: эти формы, эти стремительные прямые линии, неожиданные изгибы, круглые крышки, дверь духовки на петлях, всю ее массу, всю ее идею, пространство, заполненное ею, ее реальность. И старинные стулья, которые мы изучали, как туристы рассматривают архитектуру великолепного собора, и столы, и предметы помельче и попроще – суть образы Бога. Плита, стул, чайник, сковорода, дверная ручка и дверь, окно и идея комнаты – стены, полы, потолки, очертания реальности, предметы прочные, квадратные, округлые, с изящными изгибами, но безмолвные, основательные, нечто огромное и терпеливое, дом, улица, город, и все улицы, и все города.

Мы не просто смотрели на предметы, мы видели в них единство и вечность Бога. А пианино! О, пианино было вещью незаурядной, величественной, непостижимым торжеством, вещью, красивой самой по себе и, помимо всего прочего, началом поэзии и математической точности! Раз-два-три. Ноты, и у каждой свое название и смысл. Музыка познается и становится возможной. Бетховен и Бах. Три-четыре-пять. Сердце человека бьется в ритме нашего времени.

Молчаливая масса и пальцы Шопена – нашего Бога. Мы совершали паломничество на свалку – изучать смерть, преходящие формы, позор старости и никчемности, смотреть, как гибнет Бог в уродстве и несовершенстве, в безжизненной, безобразной материи, дабы познать «да» и «нет», смысл человека и реальности, блеск и ужас, красоту и грех, грех абсолютный, и гибель. Нам было грустно: хлам подавлял нас тоской – все чаяния, усилия и мечты человека обречены на такой вот финал – мусор, тление и застарелый масляный смрад.