Урок - Борис Лазаревский

Борис Александрович Лазаревский

Урок

I

Как только наступали тёплые дни, студент Константин Иванович Смирнов терял способность заниматься в комнате. Когда на улицах начинали скалывать лёд, а вдоль тротуаров бежали грязные ручьи, подгоняемые мётлами дворников, он по целым часам стоял на подоконнике и, высунув голову в форточку, без конца дышал влажным, мягким, немного одуряющим мартовским воздухом. С наступлением же настоящей весны, случалось, что Константин Иванович уходил из дому на весь день и даже не обедал.

Когда Смирнов был гимназистом, ему часто доставалось от отца за эти прогулки. В седьмом классе он остался на второй год из-за того, что с раннего утра ушёл за город и опоздал к началу письменного экзамена. Теперь Константин Иванович уже целый год был студентом естественного факультета, дома пользовался свободой, и заниматься ему предоставлялось, когда он хочет и где хочет. К экзаменам он готовился как и многие из студентов в университетском саду.

Сад был старый, расположенный на четырёх десятинах земли, с широкими каштановыми аллеями и запущенными далёкими уголками, в которых, даже в жаркие дни, пахло влагой и бузиной.

Константину Ивановичу нравилось приходить сюда как можно раньше, когда на лопухах ещё блестели крупные, холодные капли, трава казалась серебряной, особенно радостно кричали воробьи, и даже на самой главной аллее нельзя было встретить ни оного человека.

Нагнувшись над книгой, он переставал иногда читать и думал, что наслаждение от близости с природой в эти часы должно быть похоже на ту радость, какую испытывает человек, глядя на полюбившую его первого девушку. Казалось ему тогда, что где-нибудь в лесу или в парке заброшенной помещичьей усадьбы рассвет вероятно ещё красивее, а воздух кругом ещё сильнее пропитан дыханием цветов.

Константина Ивановича не любила ни одна девушка, и настоящий лес он видел только возле дачного посёлка, где случалось, что унылый стон кукушки вдруг заглушался козлиным голосом мороженщика.

С начала марта, каждый вечер, он мечтал после экзаменов найти урок на выезд в деревню. Он был уверен, что там все люди здоровее, восприимчивее к добру, ласковее друг к другу, и жить среди таких людей — уже большое счастье. Как-то за обедом он попробовал поделиться своими мыслями с отцом и сестрой. Отец, только что вернувшийся из контрольной палаты, молчал пока не съел весь борщ, потом вытер седые усы салфеткой и сказал:

— Дурак ты, брат Костя, и больше ничего. Я пятьдесят лет живу на свете, бывал и в деревне… Теперь вот устал, и служить мне надоело, а в деревню всё-таки не поехал бы. Там иногда с голоду пропасть можно, — одно молоко да яйца. Никто тебе ни сорочки не выгладит как следует, ни кофе не сварит… Конечно, быть помещиком — другое дело, а так — лучше туда и не показываться.

Сестра Таня с удивлением посмотрела и звонко прощебетала:

— Да. По-моему тоже, поселиться в деревне, — это значит похоронить себя заживо. Я нисколько не стою за вечное пребывание в городе, но гораздо лучше жить где-нибудь на большой железнодорожной станции; там можно дышать прекрасным воздухом, ездить в лес, и в то же время вокруг тебя всегда люди; можно достать конфет, закусок… А нужно новое платье, или перчатки, или в театр захочется, сел в поезд и через пять-шесть часов в городе. Наконец, поручить можно…

— Почему же именно на станции? — спросил Константин Иванович.

— Такая у меня фантазия.

— Странная фантазия.

— Экая ты сорока-болтуха, — сказал отец Тане и чему-то улыбнулся.

Низко наклонившись над тарелкой, Константин Иванович молчал до конца обеда.

Через неделю, совсем неожиданно, молодой лаборант Винтер, который знал о страстной любви Константина Ивановича к природе, письменно отрекомендовал его в качестве постоянного учителя в богатую помещичью семью. Заниматься нужно было с двумя барышнями, пятнадцатилетней и тринадцатилетней, по русскому языку, по географии, по математике и по истории. Обе они учились дома и, как говорил Винтер, были способные, а плату можно было ожидать не меньше пятидесяти рублей в месяц. Фамилия барышень была Ореховы, и жили они зимой с матерью, на одной из лучших улиц в собственном доме, а летом, до сентября, — у себя в имении. Явиться туда следовало в начале июня, как раз когда должны были окончиться экзамены.

Константин Иванович будто опьянел от радости. Волнуясь и задыхаясь, он сейчас же побежал рассказать об этом самому близкому для него человеку, студенту третьего курса Кальнишевскому. Кальнишевского он застал маявшимся взад и вперёд по своей убогой комнате, с давно потухшим окурком, прилипшим к нижней губе. Выслушав Константина Ивановича, он остановился и сказал:

— Да, тебе здо́рово повезло! Вот мне бы так; а то, ей-Богу, кажется придётся заняться каким-нибудь отхожим промыслом. Ни одного даже поганенького урока не наклёвывается. Думаю на каникулярное время устроиться в бакалейную лавку в качестве приказчика, ей-Богу! А что ж? Там разные закуски… Можно брать обрезки ветчины домой: буду есть лучше, чем ты у своих панов…

Константину Ивановичу стало жаль товарища, и он обещал ему занять денег из первой же получки.

— Не откажусь, — сказал Кальнишевский и снова зажёг свой окурок.

Низенький, крепенький, в застёгнутой доверху, не всегда чистой тужурке, Кальнишевский в университете говорил редко, и только по серьёзным поводам. Слова его шли плавно и толково. В «курилке» его любили слушать.

Константин Иванович увлёкся Кальнишевским с первой же встречи и потом гордился своею близостью с ним, как гордятся гимназисты знакомством с очень известным человеком. Он часто удивлялся выносливости Кальнишевского, который третий год жил одними уроками, без стипендии и без всякой посторонней помощи, и никогда ни хандрил, а в будущее глядел спокойно. Круглолицый, смуглый, с плохо выбритыми, немного синеватыми щеками, он никогда не смотрел на того, кто его слушать, а в сторону или в землю. Если он сердился, то широкие ноздри его некрасивого носа раздувались, и за это его дразнили киргизскою лошадью. Звали Кальнишевского Зиновий Григорьевич. Барышням это имя не нравилось. В присутствии женщин он молчал или говорил только по необходимости и успеха у них никогда не имел.

Константин Иванович ушёл от Кальнишевского таким же весёлым. С каждым днём настроение подымалось. От отца и сестры он почему-то хранил свою тайну об уроке, и от этого она была ещё слаще. Все экзамены сходили отлично.

II

Второго июня, за три дня до тех пор, как нужно было уже пойти к Ореховым, сестра Таня вернулась из города особенно оживлённой. Не снимая верхней кофточки, она пролетела в кабинет к отцу и оттуда вышла нескоро, но ещё более взволнованной и радостной.

Одетая во всё новое, с красным пером на огромной соломенной шляпе, она была похожа на шансонетную певицу, и пахло от неё приторными духами.

— Слушай, Костя, слушай, — заговорила она, положив обе руки на плечи брату, — у меня к тебе большая, огромная просьба.

— Ну?

— Будь у меня шафером.

— Ты разве выходишь замуж?

— Ну, конечно, какой глупый…

— За кого?

— За Жоржика Аристархова.

Константин Иванович нахмурился. Аристархов был помощником начальника станции. Малоинтеллигентный, гладенько всегда причёсанный, с завитыми усами, он был похож на парикмахера, и гребешок даже у него всегда торчал из бокового кармана. Говорили, что он берёт взятки за доставление мест сторожам и стрелочникам.

Константин Иванович почему-то представлял себе будущего мужа сестры человеком умным и серьёзным, который перевоспитает Таню, а для него будет близким другом. И теперь эта новость его не обрадовала. Он вспомнил, как Таня говорила за обедом о том, что хорошо жить на большой станции, и понял, что любовь её к Аристархову существовала уже давно, и отец об этом знал, но оба они от него это скрывали как от чужого, который не сумел бы разделить их радости.

— Ну, нечего дуться, — опять защебетала Таня. — Ты наверное думаешь, что Жоржинька получает мало жалованья, и поэтому мы будем несчастливы, так очень даже ошибаешься. Он назначен агентом движения (она выговорила а?гентом) на «Узловую». Правда, немножко далеко от папы, но зато какая станция, лучше всякого Петербурга. Тысяча восемьсот и квартира… Ага, ага, ага… Ну, так говори, будешь шафером, будешь?

— Отчего же, буду.

— Честное слово?

— Честное слово.

— Настоящее?

— Настоящее. Не люблю я этого. Сказал — буду, так уж значит буду и без всяких слов.

— Вот и отлично. Ещё просьба, голубчик, дусинька, пожалуйста, надень парадный мундир и со шпагой, ну, одним словом, всё как следует, и со значком.

— Значок носят только уже получившие диплом.

— Ах, я и не знала, ну всё равно, смотри же непременно достань у кого-нибудь мундир.