Маленькие - Майк Гелприн

Майк Гелприн

Маленькие

В марте это случилось, в марте. Во вторник. Четверть века прошло, и сейчас снова март, и сквозь прорехи в памяти утекли сотни людей и тысячи событий, а тот день помню, словно вчера.

Впрочем, вру, день не помню, только вечер и ночь. День был обычный, будний, и я отбатрачил-отбездельничал его в захудалой шарашке на Полтавской. Заурядной, стандартной и серой, где каждый, умудрившийся закончить какой-никакой институтишко, именовался гордо – инженером.

В шесть вечера звонок сорвал инженерию с насиженных мест. Враз осиротели опостылевшие кульманы, захлопнулись двери кабинетов и лабораторий, и сотрудники бодро скатились по парадной лестнице в гардероб.

Через пять минут я уже был на Старо-Невском. Старо-Невский середины восьмидесятых… В шесть вечера, когда ещё не зажигаются фонари, но уже начинает смеркаться, и троллейбус-десятка, лихо тормознув на углу с Суворовским, визгнет пантографами по проводам. И, распахнув двери, обменяет два десятка пассажиров, утрамбованных в его чреве до кондиции «больше никак» на три десятка новых, превративших «больше никак» в «а вот хрен вам, влезем».

– Извините, пожалуйста, можно вас попросить? – я не сразу понял, что обращаются ко мне, да и расслышал не сразу. Дискант говорившей почти растворился в многоголосье пульсирующей жизнью артерии города.

– Да, конечно, – сказал я, уразумев, наконец, что девочка лет десяти-двенадцати обращается именно ко мне.

– Простите, мне так неудобно, – продолжила девочка, – но вышла совершенно нелепая история. Я захлопнула за собой дверь, а ключ остался внутри, понимаете?..

Я вгляделся. Речь девочки вовсе не соответствовала возрасту, определённому мной навскидку по росту и голосу. Ещё через пару мгновений я понял, что передо мной не девочка, а вполне сложившаяся женщина или, скорее, девушка. Притом симпатичная девушка. Только не обычная, а маленькая. Лилипутка.

– Где вы живёте? – спросил я, ещё не вполне осознавая, чем могу быть полезен, если могу вообще.

– Недалеко, на Третьей Советской. Ой, мне так неудобно. Но очень надо попасть в квартиру, просто необходимо, я чайник на плите оставила. Вы мне поможете? Поможете ведь, ну, пожалуйста.

– Что надо сделать? – спросил я, прикинув свои возможности по вышибанию дверей и найдя их весьма сомнительными.

– Залезть в форточку. Или подсадить меня.

Я ни разу не чердачник. Так же, как не альпинист, не скалолаз и вообще не спортсмен. Умение лазить в форточки, мягко говоря, к моим достоинствам совсем не относится.

– Я не смогу, – сказал я удручённо. – Я обязательно свалюсь и при этом непременно расшибусь. Или мы вместе расшибёмся.

– Извините. Я попытаюсь найти кого-нибудь. Простите меня.

Не знаю, показалось ли мне или я на самом деле услыхал в упавшем почти до нуля дисканте отчаяние.

– Какой этаж? – спросил я уныло.

– Первый, – отчаяние в голосе явственно сменилось надеждой.

Я мысленно выругал себя за то, что не спросил про этаж раньше. Первый… Для её роста высота, конечно, значительная. Но для моего – вполне приемлемая.

– Пойдёмте, – сказал я. – Надо, наверное, спешить? С учётом чайника.

– Да, я боюсь – надо. Там, правда, было много воды, но… Ой, спасибо вам. Огромное. Как вас зовут?

– Александром. Можно Сашей.

– А меня – Вероникой. Побежали, да?

Спустя пять минут, пролетев через десяток печально знаменитых ленинградских проходных дворов, мы оказались у обшарпанной стены древней пятиэтажки. Я проявил чудеса ловкости, умудрившись с третьего раза не свалиться с водосточной трубы. Первые два, правда, украсили меня ссадиной на запястье и синяком на заднице, но бог, как известно, благоволит к третьим попыткам. Последний синяк, на этот раз на рёбрах, я заработал, выпав из форточки вовнутрь и пребольно ушибившись о подоконник.

На кухню, усмирять чайник, я доковылял с трудом. Обжёгшись об него напоследок и сыпля проклятиями, добрался до входной двери и впустил хозяйку.

– Вы не представляете, как я вам благодарна, – сказала она с порога. – Ой, Саша, на вас лица нет. Вы ведь ушиблись, да? Пойдёмте, я никуда вас не отпущу, даже не надейтесь. Сейчас буду вас лечить.

Мои слабые, из вежливости, возражения были пресечены на корню. Меня усадили в гостиной на диван, одарили проспектом «Ленинград город-герой» и наказом ждать, после чего хозяйка улетела на кухню. Ещё через пять минут ожидание закончилось. В гостиную въехал столик на колёсах высотой вровень с Вероникиной макушкой. На нём дымилась чайная чашечка, к ней приткнулось блюдце с мелко порезанной снедью, а рядом с ними возвышалась непочатая бутылка с жидкостью, которую я, вглядевшись в этикетку, идентифицировал как вино «Токайское». Проспект у меня немедленно изъяли, а вместо него вручили штопор и велели бутылку откупорить.

– Ребята скоро придут, – сказала Вероника и достала из серванта две рюмки, одну обычных размеров и другую величиной с напёрсток. – Но мы можем начать и без них. Наливайте, Саша. Да, кстати, можете звать меня Никой. Или Верой. Или Викой, как вам больше нравится.

Чудом не промазав мимо рюмки-напёрстка, я разлил вино. Затем произнёс маловразумительный тост и, осторожно чокнувшись с Никой-Верой-Викой, освоил Токайское. Затем в двух словах рассказал о себе. И выслушал ответную речь. Ника оказалась артисткой труппы из четырёх человек, приехавшей в Ленинград на гастроли из Риги. Квартиру на Третьей Советской труппа снимала.

– Мы путешествуем по всей стране, – сказала Ника и, улыбнувшись мне, осушила микроскопическую рюмку. – Ваше здоровье, Саша. Мы танцуем, разыгрываем пантомимы, Илья, он скоро придёт, немного фокусничает. У нас есть режиссёр, но он сейчас не с нами, остался в Латвии. Чудный человек, замечательный, собирал труппу несколько лет. Он… – Вероника замялась, – он не из наших. Но его родители, они были ростом с меня, а он вот уродился без отклонений.

Я ощутил дискомфорт. Я никак не мог привыкнуть к тому, что передо мной симпатичная, привлекательная девушка, а не ошибка и нелепый выверт природы. А теперь, когда она упомянула об отклонениях, мне стало неловко. Мучительно хотелось задать вопрос, что она думает о самой себе, но сформулировать его так, чтобы не обидеть, совершенно не удавалось.

– Не стесняйтесь, Саша, – угадав моё настроение, сказала Ника. – Вы ведь хотите спросить, считаю ли я себя нормальной, не так ли?

Я сглотнул, почувствовал, что отчаянно покраснел, и принялся мямлить нечто неразборчивое.

– Что, если мы перейдём на «ты»? – неожиданно спросила Ника. – На брудершафт – и на «ты». А потом ребята придут, – добавила она невпопад.