Межсезонье - Дарья Вернер

Дарья Вернер

Межсезонье

Все события, повороты сюжета и характеры – плод буйной фантазии автора. Все имена – вымышленные. Любое совпадение с реальностью – случайность.

Маме и всем, кого коснулся ледяной ветер Межсезонья

В мире нет костяка – он подобен поросли банана.

Межсезонье – или пятый сезон – центр и ось циклов мироздания. Оно суть земля, начало заката, зрелость, равновесие. Энергия устремляется в глубину. Пульс Межсезонья – гибкий. Оно приходит четыре раза в году на восемнадцать дней.

Дважды два – четыре.

На перроне станции «Альзерштрассе» лежали раздавленные бычки, в ложбинки рифленого кафеля забилась черная грязь. Такая же, как под ногтями босоногой румынки-нищенки, что сидела на лестнице, сгорбясь, пряча морщинистое лицо под застиранным платком. Обтекая нищенку, малолетних мамаш с колясками и неспешных пенсионеров, толпа внесла меня в вагон.

Тут-то, в вагоне, я и увидела ее.

Взбаламученные, поднялись со дна злоба и беспомощность – хватали за горло, разрывали легкие. «Сволочь, куда ребенка дела, гадина?!» – хотелось закричать, как в кошмарах десять лет назад. И лупить, лупить по желто-серому лицу – словно во сне. Пока оно не исчезнет, не оставит в покое.

Такая же боль – она приходила все эти годы неожиданно, без объявления, без ноющего предчувствия. Накатывала, набрасывалась, пользуясь случаем. Я не сердилась на нее. Разговаривала с ней. Как с маленьким ребенком. Или с куклой. И тогда боль отступала – надолго, позволяя забыть о ней. А теперь враз вернулась.

Я чувствовала – она смотрит на меня. Между нами стояла старушка в паричке с прилизанными букольками и трое горластых турок.

Ее не узнать – худая, серые тонкие исколотые руки, крашенные до бесцветия тонкие волосы, залысины, темные потеки грязи на шее. Какая-то растянутая футболка, старые сандалии на грязные носки. Бомж с Карлс-платц. Почти – нищенка-румынка с лестницы на «Альзерштрассе». Когда-то она часами торчала в магазинах, подбирая, советуясь, примеряя, вечность отмокала в ванне, носилась с масками, кремами, самодовольно улыбалась, вертясь перед зеркалом.

Злоба и боль ушли, оставив неприбранную пустоту. С тупым равнодушием смотрела на проплывающий за окнами цветочный магазин и китайский ресторан с огромными пыльными пузатыми вазами у входа. Дурнопахнущий австриец с рюкзаком посторонился, пропуская на перрон. Она смотрела мне в спину – все время, пока туннель не проглотил поезд черной пастью.

– Я ее встретила, – сказала дома, ставя сумку на кухонный стул.

– Ее? – Муж замер, предчувствуя слово, которое мы давно отвыкли произносить вслух.

– Сестру.

I

Смерть

Тут, наверное, нужно сказать: здрасьте, меня зовут так-то, лет мне столько-то. Живу я в Австрии. Жертва Межсезонья. И приятно мне думать, что началось все со смерти. Так понятнее – так все можно объяснить.

На оконном стекле, в холодных разводах инея, которые, наверное, хрустели бы на зубах, уютно сидела тучная птица в широкополой шляпе. Высокомерно задрав клюв, она сложила крылья под пышной грудью, как Мона Лиза. В свете, пробивающемся из окна, она действительно преображалась в тучную Джоконду. Прижавшись горячими пальцами к стеклу, можно сделать дырку в животе птицы. Выглянуть на улицу. Обледенелая коробка маршрутного такси погремушкой гремит, подпрыгивая на ухабах замерзших московских улиц.

Хотелось одного – уехать, уехать, уехать. Уехать подальше от смерти, с которой мы стали близкими соседями полгода назад.

С осени она стала ходить где-то совсем рядом. Переехала в тот же город, где жила я, и устраивала свои стоянки то там, то сям. Я едва поспевала за ней: репортажи о смерти – нелегкий жанр.

В первый раз мы с фотографом лезли через забор больницы, напяливали на себя белые халаты – к раненым журналистов пускать запретили. Нам казалось, что это какая-то игра с переодеваниями, не слишком все и серьезно. Перебинтованный, контуженый парень без глаза, который никогда не будет слышать, – вот где был конец игры.

Мы выучили слова «несущая стена», «взрывная волна», «тротил». Они наполнялись смыслом и ужасом разрушающихся перекрытий, влетающих в соседские окна окровавленных частей тела и стонами раздавленных, задыхающихся, с раздробленными конечностями и вспоротыми прутьями арматуры грудными клетками. Звучали немым плачем оставшихся, выживших, которые все бы отдали за быструю смерть.

Ночами смерть приходила и к нам в дом – неслышно садилась на край постели, смежая веки тяжелым сном, полным боли, страдания и крови. Долго спать было невозможно – невозможно успокоиться в этой периодичности разорванных снов. Однажды я проснулась от собственного крика – потолок родной комнаты бетонной тяжестью падал вниз, я старалась удержать его, не дать плитам упасть на грудь и расплющить ее. Очнулась: стоя на постели, с вытянутыми вверх руками. В дверях – мама, на мой крик прибежавшая из соседней комнаты. Все еще долго внутри дрожало и вибрировало, не давая заснуть…

Смерть уходила только под утро, с рассветом, так же неслышно, как пришла, оставляя за собой лишь легкое колыхание занавесок да тревогу, прочно засевшую внутри, – она мучила весь день предчувствием кошмаров следующей ночи.

Уже были прописаны и уколы – витамин В, кажется. Но все равно – засыпание мучило, надо было заставить себя лечь в постель и лежать спокойно, без ужаса видеть белеющий потолок.

Я хотела ночевать в машине – ее не станут взрывать. Или уехать на дачу.

С вечера, чтобы удостовериться, что в подвале под нами никто не насыпал белого порошка, мама выводила меня на прогулку. «В блочном доме ведь есть шанс, правда? Правда ведь? Это лучше, чем кирпичный?» Мы обходили весь огромный корабль шестнадцатиэтажного дома, осматривали свежие пломбы, поставленные на подвальных дверях милиционерами.

Мужчины из подъезда дежурили ночами у корпуса. Когда не спалось – а не спалось всегда – можно было выглянуть из окна, увидеть папу или соседа, дядю Толю, вышагивающих в сырном кружке света возлеподъездного фонаря.

Итак, я боялась умереть. Умереть мучительно, испытывая невыносимую боль. Предсмертная боль казалась всеобъемлющей и всевластной. Она выросла до неба и заслонила собой жизнь. Я боялась – день и ночь. Боялась ездить на машинах, автобусах, боялась стоять на эскалаторе метро, боялась зданий, из которых сложно было эвакуироваться в случае пожара, подъемных кранов, которые от сильного ветра могли рухнуть, лишив жизни все живое вокруг.

Когда бояться уже не было сил, я заключала с мозгом сделку. Говорила себе твердо: «Слушай, тебе ведь как-то придется, в конце концов, умереть. Так, а не иначе. Там, наверху, это уже намечено и внесено в расписание. Поэтому бояться – бессмысленно. Тебя найдет ТВОЯ смерть, та, которую тебе определили».

Это чуть-чуть помогало – даже в автобусе с подвыпившим водителем за рулем, быстро несущемся по ночным улицам, не покидало абсурдное чувство умиротворенности, будто я сама себя ввела в транс. А потом страх возвращался – его нельзя прогнать простыми уговорами, если уж он свил гнездо у тебя в солнечном сплетении.

За мной хвостиком ходили видения катастроф, в которых я никогда еще не оказывалась, – живые, реальные. Страхи обступали меня, были осязаемы – я чувствовала боль поврежденных конечностей, пробитой головы, сломанной шеи, меня затапливал ужас при виде крови, хлещущей из собственной открытой раны. Я представляла, как тело разрывается на куски – если совсем рядом взрывается бомба.

В новом редакционном здании первая мысль при виде изогнутого коридора, увешанного фотографиями, была: «Похоже на аэродинамическую трубу. Огонь так и полыхнет, нам всем будет некуда бежать. Мы сгорим или передавим друг друга, пытаясь выбраться отсюда».

Я разучилась ездить в машине – пассажиром. Когда она неловко виляла на дороге или резко тормозила, немедленно немели и наливались холодом ноги. Доехав, я едва могла их разогнуть – они болели, будто их жестоко свело: всю дорогу я изо всех сил вжимала ступни в пол, сама не замечая, и судорожно сжимала кулаки. Как только машина выравнивалась, я смотрела в окно, и наступала временная передышка. А потом – все по новой. Каждый раз после поездки на машине я уставала так, будто работала на стройке.

Но хуже всего – взрывы. И телевизор по утрам. Кажется, я боялась уже самого ящика, кнопки, которой его можно включить; с навязчивой периодичностью, с однообразием воскресшего призрака на экране возникали журналисты на развалинах. В тех же декорациях – дымящиеся обломки, жуки-спасатели, подъемные краны, одинаковое выражение лица у людей в кадре.

Сценарий тоже одинаков, весь сентябрь.