Остров на Птичьей улице - Ури Орлев

Ури Орлев

Остров на Птичьей улице

The Island On Bird Street – Copyright © Uri Orlev, 1931

This edition published by arrangement with The Deborah Harris Agency and Synopsis Literary Agency.

Перевод с иврита Елены Байбиковой

Иллюстрации Ани Леоновой

© Елена Байбикова, перевод на русский язык, 2020

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательский дом «Самокат», 2019

Воспоминания многих, таких разных людей

Книги невозможно сравнивать с детьми. Но всё-таки они чем-то похожи. Например, тем, что прощаются с тобой, отправляются в путь – долгий ли, короткий ли – и с этого момента не перестают тебя удивлять. И хотя книги остаются такими же, какими ты их написал, – не вырастают и не меняются, – но постепенно вокруг них создаётся аура мыслей и чувств, и они превращаются в воспоминания многих, таких разных, неизвестных тебе людей. Книги начинают говорить на множестве удивительных языков и поселяются в сердцах девочек и мальчиков, которые растут, взрослеют, становятся мамами и папами.

Бывает, что служащая в банке или продавец в магазине, выписав квитанцию на моё имя, вдруг неуверенно спрашивает: «Скажите, это вы написали „Остров на Птичьей улице“? У меня была в детстве эта книга, а сейчас её читает мой сын…»

Бывает, что компания детей на улице, завидев меня, прекращает игру и, после недолгого перешёптывания, самый смелый подходит и спрашивает: «Вы Ури Орлев?»

А ещё бывает, что на меня показывают пальцем и хихикают: «Вон Эйнштейн пошёл!» И тогда я говорю своей жене: «Дорогая, самое время меня подстричь».

1. Папин секрет

Я проснулся. Папа сидел на полу. Рядом с ним горела свеча. Я совсем не выспался и не досмотрел сон, который мне снился. Зевнув, я хотел заснуть обратно и попробовать узнать, чем там в моём сне всё закончится. Иногда такое получается, если не просыпаешься до конца. Мама говорила, что так бывает, главное – не смотреть в окно. Сейчас окно было плотно занавешено, потому что светомаскировка, да и на улице была темень.

Но я почему-то забеспокоился. Что папа делает на полу? Он возился с какими-то железками. Я слышал, как они позвякивают. Папа протирал их и внимательно осматривал. И тут он заметил, что я сел в кровати. В первый момент он прикрыл эти железки ладонями, будто хотел утаить от меня какой-то секрет. Но я сразу увидел, что там у него. Я успел разглядеть рукоятку и спусковой крючок. У папы есть пистолет! Я окончательно проснулся. Неужели он собирается убивать немцев?

Мама не вернулась. Она пошла в другой район, гетто алеф[1], проведать товарищей из сионистской организации[2] и больше не вернулась. Это было неделю назад. Или десять дней – я не считал. Считать было слишком грустно. Сначала мы думали, что её забрали для работ где-то поблизости. Потом – что её отправили на несколько дней куда-то далеко. В конце концов мы начали подозревать, что её увезли в Германию. Но людей, получавших оттуда письма через Красный Крест, было очень мало, и никто даже не знал наверняка, написаны эти письма по-настоящему или под диктовку.

Папа несколько секунд смотрел на меня, а потом убрал ладони, которыми пытался закрыть детали разобранного пистолета. Я уже было открыл рот, чтобы задать вопрос, но он приложил палец к губам. Может быть, из-за Гринов, которые спали в соседней комнате, – у нас с ними была общая квартира на две семьи. Я слез с кровати, подошёл и уселся на полу поближе к свече.

– Это настоящий пистолет? – спросил я шёпотом.

– Да, – ответил папа и улыбнулся.

Конечно, я и так это понял. Просто поверить было очень трудно. Я не слышал, чтобы хоть у кого-нибудь из наших соседей был пистолет. И вообще, если в гетто у кого-нибудь и был пистолет, то таких людей – по пальцам одной руки пересчитать. Всего, может, двое или трое. По правде говоря, я ничего про это не знал. Потому что такие вещи хранились в секрете, детям уж точно никто их не рассказывал.

– Что ты с ним делаешь?

– Чищу, смазываю, держу в боевой готовности на всякий случай.

– Ты будешь убивать немцев?

– Да, – сказал папа.

Мне стало страшно.

– Завтра?

– Нет, – сказал папа, – не волнуйся.

Папа не собирался открывать мне свой секрет и рассказывать о пистолете, хотя я всегда помогал ему во всём. И когда мы строили бункер с Гринами. И когда устраивали тайник – только для нас – из досок на чердаке. Не говоря уже обо всём том, что мы с ним чинили и делали дома. Но когда стало ясно, что его секрет больше не секрет, папа сразу перестал сомневаться и согласился показать мне, как эту штуку разбирать и собирать, как чистить и смазывать, чтобы всё работало идеально.

– Где ты научился?

– Когда-то давно я был солдатом, – ответил папа.

– Ты мне не рассказывал.

– Это был не самый лучший период в моей жизни, – сказал папа. – Правда, меня тогда быстро взяли в сборную по боксу, но другие евреи всякого там натерпелись, и мне было больно и обидно за них.

Пистолет у папы был итальянский, «беретта» с магазином на семь патронов. Папа вытащил их один за другим и объяснил мне, как они устроены.

– Я научу тебя стрелять из пистолета, – вдруг сказал он после некоторого молчания, будто ждал, пока решение созреет в нём окончательно.

И я научился. Если кто-нибудь разбудит меня посреди ночи и спросит, я смогу сразу, без запинки, сказать: итальянская «беретта», модель 1934 года, калибр 9 миллиметров, длина ствола 92 миллиметра, общая длина 149 миллиметров, вес 680 граммов.

После того раза мы с папой по ночам нередко сидели вдвоём на полу и я разбирал и собирал нашу «беретту», а папа показывал мне, как взводить курок, как снимать пистолет с предохранителя – всё по порядку. Ещё он учил меня целиться. Папа ложился напротив меня, держа в руках вырезанный из картона кружок, потом я целился в дырочку, которая была проделана в центре кружка, спускал курок и говорил: «Бум!» А папа в это время смотрел через эту дырочку, куда направлено дуло, и говорил, попал я или нет.

– Наступит день, – сказал папа, – и эти уроки, может быть, спасут тебе жизнь, Алекс. Кто знает, как и когда закончится эта война.

Он вздохнул. Война шла уже три года, и это была Вторая мировая война. Мой папа ещё не успел забыть Первую. Как-то раз он сказал, будто бы в шутку:

– А тебе, мой мальчик, посчастливится увидеть и Третью.

Я не понял, что на самом деле он хотел этим сказать: он надеется, что я доживу до тех времён?