Мэлон умирает - Сэмюэль Беккет

Сэмюэль Беккет

Мэлон умирает[1]

Скоро, вопреки всему, я умру наконец совсем. В следующем месяце, возможно. Тогда будет месяц апрель или май, ибо год еще только начинается, сотни мелочей подсказывают мне это. Но не исключено, что я ошибаюсь, может быть, я переживу Иванов день и даже Четырнадцатое июля, праздник свободы. Признаться, я не хотел бы упустить возможность потрепетать сердцем и в день Преображения Господня, не говоря уж об Успении. Но, думаю, нет, думаю, я не ошибаюсь, когда говорю, что эти праздники пройдут в этом году без меня. Такое вот предчувствие, оно не покидает меня уже несколько дней, и я на него полагаюсь. Но чем оно отличается от тех предчувствий, которые злоупотребляли моим доверием с самой минуты моего рождения? Впрочем, не надо, на подобную приманку я больше не клюю, изящество формы больше меня не привлекает. Я мог бы умереть сегодня, если бы захотел, сделав самое крохотное усилие, если бы смог захотеть, если бы смог сделать усилие. Но почему бы не умереть тихо-мирно, без резких движений? Что-то, должно быть, изменилось. У меня нет желания склонять чашу весов в ту или иную сторону. Обещаю оставаться нейтральным и инертным, это совсем нетрудно. Меня беспокоит только боль, мне следует быть начеку, опасаясь боли. Но боли, с тех пор как я попал сюда, я подвержен гораздо меньше. Безусловно, меня еще будут охватывать крохотные приступы нетерпения, изредка, и, опасаясь их, мне следует быть начеку, еще недели две или три. Ничего не преувеличивая, конечно, спокойно плакать и спокойно смеяться, не возбуждая себя, не взвинчивая. Да, я стану, наконец, естественным, сначала буду страдать больше, потом меньше, выводов я делать не буду, я стану менее внимателен к себе, не буду больше горячиться и не буду охлаждать себя, превращусь в тепленького, стану тепленьким, не проявляя рвения. И следить за тем, как умираю, не буду, это бы все испортило. Разве следил я за тем, как жил? Разве когда-нибудь жаловался? Так зачем же сейчас наслаждаться? Я удовлетворен, вынужденно, но не до такой степени, чтобы от радости хлопать в ладоши. Я всегда был удовлетворен, зная, что буду вознагражден. И вот он здесь, мой дружище-должник. Так что, бросаться ему на шею? На вопросы я больше не отвечаю. И постараюсь не задавать их себе. Ожидая, я буду рассказывать себе рассказы, если смогу. Они будут не такие, как до сих пор, и этим все сказано. Рассказы не будут красивыми и не будут ужасными, в них не будет ни ужасов, ни красот, ни нервного возбуждения, они будут почти безжизненны, как сам рассказчик. Что такое я сказал? Неважно. Я жду от них только одного — большого удовлетворения, некоторого удовлетворения, я удовлетворен, вот так-то, мне хватает, я вознагражден, мне больше ничего не надо. Но дайте мне сказать, прежде чем я продолжу, что я никого не прощаю. И желаю им всем омерзительной жизни, и пыток в преисподней, и чтобы имя их поминалось в грядущих проклятых поколениях. На сегодняшний вечер хватит.

На этот раз я знаю, что сделаю, сегодня уже не давний вечер, не недавний вечер. Сейчас начинается игра, я буду играть. Я никогда не умел играть, теперь умею. Всегда страстно хотел научиться, но знал, что это невозможно. И все же часто пытался. Зажигал свет, хорошенько осматривался, начинал играть с тем, что видел. Люди и неживые предметы ни о чем больше и не просят, только бы поиграть, как и некоторые животные. Сначала игра шла хорошо, ко мне все приходили, довольные тем, что кто-то с ними поиграет. Если я говорил: А теперь мне нужен горбун, — немедленно прибегал заносчивый горбун, гордящийся своей неотъемной ношей, готовый участвовать в представлении. Ему и в голову не приходило, что я могу попросить его раздеться. Но проходило совсем немного времени, и я оставался один, в потемках. Вот почему я отказался от игр и пристрастился к бесформенности и бессловесности, к безразличной заинтересованности, мраку, бесконечным блужданиям с протянутыми в темноту руками, к потаенным местам. Скоро исполнится уже век моей серьезности, уклониться от которой я был не способен. Но с этой минуты все изменяется. С этой минуты я буду только играть, не буду делать ничего другого. Впрочем, не следует начинать с преувеличений. И все же значительную часть времени я буду играть, начиная с этой минуты, большую часть времени, если смогу. Но, возможно, с таким же успехом, как и до сих пор. Вероятно, как и до сих пор, я обнаружу, что покинут и нахожусь в потемках, без единой игрушки. В таком случае я буду играть с самим собой. То, что я способен придумать все так отлично, ободряет.

Должно быть, в течение ночи я обдумал программу. Кажется, я сумею рассказать несколько историй, каждую на свою тему. Одну историю — о мужчине, другую — о женщине, третью — о неживом предмете и, наконец, еще одну — о животном или, лучше, о птице. Мне представляется, что этим исчерпывается все. Возможно, я расскажу о мужчине и женщине в одной истории, ведь между ними так мало разницы, между мужчиной и женщиной из моей истории, я хочу сказать. Вероятно, мне не хватит времени, и я не окончу свои рассказы. Но не исключено, что закончу их раньше времени. Опять я стою перед проблемой времяделения. Слово подходящее? Не знаю. Если я не успею их закончить, это ничего. А если закончу раньше времени? Тоже ничего. Тогда я расскажу о тех предметах, которыми еще обладаю, а ведь я всегда хотел сделать именно это. Произойдет нечто вроде описи имущества. Но надо постараться, чтобы она произошла не раньше самого последнего момента, дабы быть абсолютно уверенным, что ошибки не случилось. В любом случае я обязательно произведу опись, что бы ни случилось. Это отнимет у меня, самое большее, четверть часа. Конечно, могло бы и больше, если бы я захотел. Но если, в самый последний момент, мне будет не хватать времени, то тогда недолгих пятнадцати минут окажется вполне достаточно, мне их хватит для проведения инвентаризации. Начиная с этой минуты, я хочу, чтобы меня понимали, но я не буду мелочно требователен. Я хотел этого всегда. Безусловно, я могу умереть внезапно, в любую минуту. Так не лучше ли рассказать, не откладывая на потом, о вещах, мне принадлежащих? Разве не было бы это разумнее? А затем, в случае необходимости, в самый последний момент, исправить допущенные неточности? Именно к этому и призывает разум. Но разум не слишком-то в настоящий момент мной владеет. Все одно к одному — чтобы ободрить меня. Но имею ли я право примириться с возможностью смерти до проведения описи? Опять я стою перед лицом своих софизмов. Предположительно, я имею такое право, так как намереваюсь подвергнуться риску. Всю свою долгую жизнь я отказывался рассматривать этот довод, повторяя: Слишком рано, слишком рано. И действительно, до сих пор еще слишком рано. Всю свою долгую жизнь я мечтал о той минуте, когда, вознесенный наконец нравоучениями на высоту, которой человек способен достичь единственно перед тем, как все потеряет, я подведу черту и подсчитаю. И такая минута, кажется, не за горами. Но голову я из-за этого не потеряю. Так что прежде всего — мои истории, а затем, после всего, если все пойдет хорошо, — опись. Начну, чтобы разделаться с ними раз и навсегда, с мужчины и женщины. Это будет первая история, и не имеет значения, что в нее попадут сразу оба. Поэтому в конце концов я расскажу всего три истории: эту, одну историю о животном и еще одну — о предмете, возможно, о камне. Все очень и очень ясно. Затем займусь своим имуществом. Если после всего этого я буду еще жив, то предприму необходимые шаги, с тем чтобы убедиться, что не сделал ошибки. Итак, хватит об этом. Я слишком долго не знал, куда следую, но всегда знал, что прибуду, я знал, что наступит конец долгому пути в потемках. Боже милосердный, какие полуправды! Неважно. Наступило время игры. И мне нелегко привыкнуть к этой мысли. Как прежде, меня окутывает туман. Однако на этот раз дело обстоит совершенно иначе, путь следования хорошо известен, и мизерны надежды пройти его до конца. Но я надеюсь, очень надеюсь. Что я делаю сейчас, теряю время или выигрываю его? К тому же я решил напомнить себе, вкратце, свое теперешнее состояние, прежде чем приступить к своим рассказам. Мне кажется, это ошибка. Слабость. Но я ей уступлю. С тем большим жаром буду играть потом. Вместе с описью мое состояние составит пару, так что эстетика на моей стороне, по крайней мере частично, ибо мне придется снова стать серьезным, чтобы суметь рассказать о своем имуществе. Таким образом, время, которое остается, делится на пять. На пять чего? Не знаю. Все делится, я полагаю, на само себя. Если я снова начну думать, то сделаю из своей кончины черт знает что. Есть что-то привлекательное, я бы сказал, в такой перспективе. Но я начеку. Последние несколько дней все кажется мне очень привлекательным. Вернемся к пяти. Теперешнее состояние, три истории, опись — итого пять. Следует остерегаться случайного антракта. Программа готова. Я не уклонюсь от нее дальше, чем понадобится. Хватит об этом. Я чувствую, что совершаю большую ошибку. Неважно.