Автопортрет с женой и лошадью - Март Кивастик

Март Кивастик

Автопортрет с женой и лошадью

Март Кивастик

Когда окончательно прояснилось, что все в полной заднице, остался единственный выход — продать Пилле. Пеэтер приуныл. Пойти и сказать ей прямо в глаза, что послушай, Пилле, тебе придется уехать, возможно, даже в Финляндию, а может, и еще черт знает куда, но у меня больше нет денег, чтобы платить за тебя, понимаешь? Прошу тебя, иди и не оглядывайся, не будем усугублять и без того тяжелую для нас обоих ситуацию. Ведь тебе должно быть до лампочки. Конюшня есть, овса навалом, в загоне бегать будешь, так что, по сути, разницы нет, кто все это станет оплачивать. Может, тот, кто тебя купит, окажется хорошим человеком, который любит животных, не будет ни с того ни с сего хлестать тебя, и в его карманах всегда найдется сахар.

Эти доводы не слишком утешали его. Настроение было поганое и становилось все поганее. Найти бы достойное место, тогда Пилле и впрямь было бы без разницы, где жить. Номер Иво забит у него в мобильнике.

— Привет.

— Привет, — отозвался Иво.

— У меня такое дело. Кажется, ты можешь мне помочь. Ты катался на моей Пилле и, Иво оказался в седле.

— Погоди, я слезу, а то трудно разговаривать, — сказал он, спешиваясь. — Так, что у тебя? Что-нибудь с Пилле?

— Да.

— Что случилось? Кашляет?

— Нет.

— Температура?

— Нет, черт возьми, с Пилле все в порядке!

— У тебя такой постный голос, я решил, что.

— Так вот, беда в том, что я вынужден ее продать.

— Ага.

— Что ага?

— Надоела верховая езда?

— Нет, не надоела, просто финансы поют романсы. Полная жопа.

Если удастся продать лошадь, можно будет погасить хотя бы один месячный платеж. И избавиться от всех этих забот. От говна, подпруг, хромоты и кашля. Пеэтер припомнил все лошадиные недуги, чтобы было побольше причин ни о чем не жалеть.

— Мне будет тяжко, — сказал Пеэтер. — Во всех проклятых смыслах!

— Куда-нибудь в деревню на поля ее нельзя вывезти? — спросил Иво. — К бабушке, там платить не надо.

— Бабушка умерла. И вовсе не здесь, а в Австралии. Дедушка тоже умер. Земли у меня нет и вообще, я сыт по горло.

Он не имел в виду лошадь. Дело не в Пилле. Пилле — всего лишь обыкновенная вороная двенадцатилетняя кобыла. Привередливая, плохого нрава и милая. В шпорах она не нуждается. Без понукания идет вперед, только успевай придерживать. В чистом поле может совсем одуреть, если поводья выпустить. В руки уже не дается, рвет удила и поймать ее можно только перед лесом. Леса она боится. Конечно, она боится сотни вещей, кроме леса еще желтую бочку, зеленый шланг, а раньше и воробьев. Страх перед воробьями более-менее прошел, но глаза и сейчас наливаются, когда видит их. Боится, что атакуют.

— Сколько ей сейчас? — спросил Иво.

— Двенадцать исполнилось.

— Ну, да.

— Что, ну, да?

— Я подумал, что может одиннадцать или десять, а Пилле, черт, уже двенадцать!

— В девяносто седьмом родилась. Вместе со всей той компашкой, помнишь, там была еще Патси и. слишком старая, да?

— Не слишком старая, но и не слишком молодая, все зависит от того, куда продавать. Двенадцать это все же двенадцать. Это тебе не пять.

— Так ты там почву прозондируй, пожалуйста, Иво!

По прикидке Иво, в лучшем случае за Пилле можно выручить семь тысяч евро, в худшем — меньше. Намного меньше. Кто сейчас покупает лошадей. Скорее, купят мышку.

Иво обещал осмотреться. Семь тысяч евро — это более ста тысяч крон. Не разбогатеешь. Счастливее тоже не станешь. А как вспомнишь, что это деньги за Пилле, то и думать не хочется. Черт, но другого выхода нет.

Наступил вечер. И ночь. Но сна не было. Из окна виднелся свет уличных фонарей. Рядом тихонько сопела Кертту. Кажется, спала.

— Кертту! Ты слышишь?

Кертту перестала сопеть, повернулась на спину, открыла глаза и уставилась в потолок. Она ничего не соображала.

— Что случилось? — наконец спросила она.

— Мне придется продать Пилле, дело совсем труба, — ответил Пеэтер.

— Труба?

— Плохо, значит!

— Господи, так продавай, тебе что, ночью кроме как о лошадях говорить не о чем? Труба!

— Просто жалко.

— Так не продавай! Только давай спать. Ночь на дворе! Мне утром на работу, ты не забыл?!

— Окей, окей… — Пеэтер повернулся к жене спиной, закрыл глаза, но сон не шел. Перед глазами Пилле наматывала круги. Как тогда, когда она с Паулем участвовала в Балтийском турнире. Это было двоеборье. После выездки они были еще четвертыми, но второй и третий споткнулись и вышли из борьбы. Пилле была в лучшей в своей жизни форме. А Пауль в конкуре перепутал дорожку и преодолел не тот барьер! Словно заболел Альцгеймером, хотя Паулю тогда было всего под двадцать. Потом Пилле будто сошла с ума. Пыталась забраться вверх по стенке. Пауль был несчастен, а Пилле совсем обезумела, ведь она так готова была прыгнуть, а ей не дали!

— Пеэтер, ну, пожаааалуйста! У меня завтра рабочий день.

Черт, он думает вслух! Пеэтер затих. С силой зажмурил глаза и больше не произнес ни слова. Но перед мысленным взором кружились теперь две лошади вместо одной. Одна большая и одна маленькая, вроде жеребенка. Обе вороные, похожие на Пилле. Видимо, эта вторая была Пилле еще жеребенком.

И тут же наступило утро.

Пеэтер пришел на работу с зыбкой надеждой, что дела поправились. Но, дудки. Все по-прежнему было в заднице. Налоги не уплачены, зарплаты тоже, заказчики испарились. Секретарша взглянула на него, по-птичьи склонив голову. Обычно у нее совсем не было времени, так как вечно звонил телефон.

Ее зовут Анника. Она вертела в руках шариковую ручку и изучала свои по-особенному накрашенные ногти.

У них оставалась надежда получить один заказ на электропроектирование и еще несколько заказов по мелочи. Налоговый департамент обещал немного подождать и пока не прессовать. Просто придется часть людей перевести на половину зарплаты. Они могут, понятное дело, уйти, если захотят. Раз нет работы, то и люди не нужны.

— Я тоже остаюсь на ползарплаты и могу два дня в неделю дома сидеть. Пока могу. Потом видно будет, собирать манатки или что-то изменится к лучшему, ты только подумай, Пеэтер, ведь все было так прекрааасно! — говорила Анника. — Но, честно говоря, я устала от этой нервотрепки, иногда кажется, что выхода никакого и нет! О чем ты думаешь, Пеэтер?

— Кажется, мне придется продать лошадь!

— Тебе придется продать лошадь?!

Анника смотрела на него как на идиота.

— Ну, знаешь.

— Ничего другого я придумать не могу, — неудачно признался Пеэтер.

— Послушай, Петс, если честно, то здесь страдают люди, а тебе придется продать лошадь, если честно, я даже посочувствовать тебе не могу! Конечно, вы собственники, вы можете продавать своих лошадей, мне бы ваши заботы! Надо же, ему придется продать лошадь! А у меня дети! И муж. и!

Чтобы не слушать, что там у нее есть еще, Пеэтер направился к выходу. Но Анника еще не закончила шпынять его. Она была упряма и напориста. Что для работы очень даже хорошо, но сейчас ужасно бесило. Надо уйти, чтобы не взреветь на нее.

— Ты не обижайся, Петс! — крикнула Анника ему вслед. Пеэтеру это показалось злой издевкой. Не обижайся, Петс, чего тебе обижаться, Пеэтер, ведь у тебя имеется лошадь и все такое! Пошла она!

— Да-да!

— Пеэтер помахал рукой.

— Люди все же важнее! Подумай о них, Петс!

Пошла она подальше, эта Анника. Вместе с людьми. Люди, люди. В конце концов, лошадь тоже человек, или он ошибается, а? Пеэтер сел в машину. Черррт, как он теперь посмотрит Пилле в глаза? Но ведь лошадь не понимает? Ей же все равно, чья она, Пеэтера или кого-то другого, главное, чтоб кормили. Разве не так? Лошадь не особенно разумна и основное чувство у нее — страх.

Дружна она только с другими лошадьми. Так что нечего надрывать сердце. Во время кризиса сердце должно быть стальным. Пеэтер включил зажигание и поехал за город. В конюшни. Кое-что хорошее в этом всеобщем экономическом кризисе все же есть. Вместо работы можно прямо отправляться в конюшню. Нет работы, нет сроков, нет забот, ну и, в конечном счете, нет и лошадей. Но, ладно, он приедет на конюшню и будет вести себя так, будто ничего не случилось. Хотя, Пилле, черт, всегда чует, когда что-то не так. Не такие уж они и глупые, эти лошади. Особенно Пилле. Да, Пилле особенно. Во всяком случае, она умнее Анники.

Можно, конечно, послать все к дьяволу, переехать в деревню, взять с собой лэптоп и электропастуха, там предаваться размышлениям, смотреть в Интернете порнуху, и тогда тебе ничего кроме луга и лошади не понадобится. Пилле стояла на выгоне одна. Почему-то с осени было решено определить ее на маленький выгон одну, а то вечерами конюх, якобы, не мог поймать ее. Будто бы она чванится. Раскидывает сено и никого к нему не подпускает. Ему жаловались словно родителю на ребенка в школе. Аргументы Пеэтера, что Пилле в табуне нравится, а в маленьком загоне не побегать, не помогли. Это, правда, что Пилле другой раз заносит, но кто лишен высокомерия? Немного чванства есть во всех, даже в самом отъявленном тихоне. Особенно высокомерны пони, они вцепятся тебе в задницу, как только отвернешься. Маленькие всегда злые. Пилле никогда не лягалась. Косила глазом и прижимала уши, и как говорится, чванилась тоже, но не лягалась. Весной и летом в хорошую погоду ее действительно трудно поймать в загоне, но не оставалась же она снаружи одна, когда все остальные шли в конюшню. Немного поувертываться — это же игра. Пилле все-таки лошадь, ей необходимо носиться, все лошади носятся, черт побери.