Цицерон и его время - Сергей Утченко

Цицерон и его время

Утченко С.Л.

Цицерон и его время Москва, Издательство «Мысль», 1972.

Введение

В истории человечества встречаются такие личности, которые, некогда появившись, проходят затем через века, через тысячелетия, через всю доступную нашему умственному взору смену эпох и поколений. Такие люди поистине «вечные спутники» человечества. Причем, когда мы говорим о них или имеем их в виду, то речь может идти о любой исторической эпохе и о любой области человеческой деятельности. Речь может идти о политических и государственных деятелях, о представителях науки, культуры, искусства. В этом смысле нет никаких ограничений, никаких условий. Вернее, условие лишь одно: ощутимый вклад, внесенный в развитие человеческого общества, его материального и духовного бытия.

К числу таких «вечных спутников» человечества принадлежит, несомненно, и Марк Туллий Цицерон. Кто же он такой? Чем он велик? Почему он попадает в это далеко не столь обширное число избранников самой истории, в эту элиту из элит?

Цицерон — знаменитый оратор, писатель, философ, ученый, политический деятель Древнего Рима. Но если речь идет о Древнем Риме, то ведь это действительно весьма далекое прошлое, а если иметь в виду историческую личность Цицерона, то не слишком ли это отжившая и, так сказать, «антикварная» фигура?

Вовсе нет! Нам хорошо известно, что Цицерон как историческая личность отнюдь не «антикваризовался», отнюдь не отжил, но, скорее, наоборот, пережил — и совсем не малый — исторический срок: более двух тысяч лет! А если это так, то невольно встает другой вопрос: что именно делает эту личность вечно живой и столь близкой людям самых различных эпох?

Ответом на данный вопрос должна служить вся эта книга. Сейчас же мы хотим воспользоваться своим правом ставить во введении всякие недоуменные вопросы, в том числе и такие, которые сами собой возникают, когда знакомишься с поистине необозримой литературой о Цицероне, с тем, что о нем писали когда–то и что пишут теперь и его апологеты и его хулители.

Кто же он на самом деле? Беспринципный политик, «легковеснейший перебежчик» (levissimus transfuga), как называли его еще в древности, или один из последних республиканцев, чье имя «тираноубийцы» выкрикивали на улицах Рима как синоним свободы, а в дальнейшем вспоминали с уважением даже могущественные противники? Кто же он? «Политический лицемер», сторонник «партии материальных интересов», «трус» или человек, смерть которого «означала одновременно гибель республики, и это совпадение — отнюдь не случайное — окружило для потомков его образ ореолом не только славы, но и святости». Человек с мировоззрением государственного деятеля или кругозором «тертого» адвоката, великий стилист или напыщенный болтун, серьезный мыслитель или жалкий подражатель, эклектик, компилятор?

Мы уже сказали, что ответ на все эти вопросы должна дать предлагаемая книга. Но это не будет исчерпывающий, вернее, однозначный ответ. Такого ответа и не может быть, во–первых, потому, что личность Цицерона необычайно сложна, противоречива и, действительно, каким–то чудом вмещает в себя чуть ли не все только что названные и как будто взаимно исключающие качества; во–вторых, потому, что в данном случае однозначные ответы невозможны в принципе. На наш взгляд, это именно тот случай, когда речь должна идти не об оценке, но о представлении, не о дефиниции, но о впечатлении. Потому–то для нас так важен не только — и даже не столько — рассказ о Цицероне, сколько показ Цицерона, причем показ на фоне окружавшей его среды, общества, эпохи.

Эпоха, в которую жил и действовал Цицерон, «его время» могут быть отнесены, говоря словами поэта, к «роковым минутам» истории или, если пользоваться менее поэтическими образами, к так называемым переломным эпохам. Суть и принципиальное значение исторического перелома, определяющего собой время жизни Цицерона, состоят в том, что к этому времени Рим фактически уже превратился в мировую державу. Это — факт бесспорно огромной важности, но, скорее, как бы внешнего ряда. Внутренний же и более глубоко скрытый перелом — кстати, тот, который еще только начинался во времена Цицерона и отнюдь не был завершен, — состоял в другом: в переходе от форм общинной, полисной демократии к тоталитарному и нивелирующему режиму империи. Само собой разумеется, все эти процессы протекали отнюдь не в мирной, идиллической обстановке, но в напряженной, порой даже смертельной борьбе. История жизни Цицерона, пожалуй, лучшая иллюстрация к данному утверждению.

Каков же был характер этого исторического перелома? Поскольку мы употребляем слово «перелом», то, очевидно, имеется в виду не какой–то длительный процесс эволюции, а именно акт перелома, т.е. качественный скачок, революционный взрыв. Иными словами, можно ли считать переход от римской республики к империи революцией, притом революцией социальной?

Как нам предстоит убедиться в дальнейшем, признание этого перехода революцией достаточно широко распространено в современной историографии (главным образом, в западной). Насколько данный вывод приемлем, какие здесь необходимы коррективы и чем отличаются наши собственные соображения от существующих взглядов, обо всем этом будет сказано в своем месте. Сейчас нам хотелось бы ответить лишь на один вопрос: насколько применимо понятие «социальной революции» к тем общественным потрясениям и переворотам, которые происходили в античном обществе?

Вопрос этот не случаен. Дело в том, что некоторые историки — мы, конечно, имеем в виду в данном случае историков–марксистов — склонны исключать из понятия «социальная революция» (в особенности если речь идет о древности!) те крупные общественные перевороты, те вторжения в область собственности, которые, несомненно, двигали развитие того или иного общества вперед, но еще не приводили к смене формации и способа производства.

Можно ли с этим согласиться? Не обедним ли мы таким образом мировую историю, не обедним ли и само понятие социальной революции? Конечно, конфликт между новыми производительными силами и отживающими производственными отношениями не может быть преодолен полностью в пределах одной формации. Но разве он и бывает когда–нибудь преодолен в результате единичного взрыва, единичного революционного акта? Разве невозможны частичные решения этого конфликта или — что, собственно говоря, то же самое — разве невозможны социальные революции в пределах одной общественно–экономической формации?

Ключ к решению этого вопроса может быть найден в знаменитом определении Маркса. Он писал: «На известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями, или — что является только юридическим выражением последних — с отношениями собственности, внутри которых они до сих пор развивались. Из форм развития производительных сил эти отношения превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха социальной революции».

Маркс не случайно говорит здесь не просто о социальной революции, но об эпохе социальной революции. Следовательно, речь идет не о единичном революционном акте, а о каком–то более или менее длительном периоде революционных потрясений. Это означает, что смена формаций и утверждение нового способа производства никогда (или почти никогда) не происходят в результате однократной революции, но, как правило, в результате целой серии социальных взрывов и переворотов, которые или подготовляют революцию, наносящую решающий удар, или, наоборот, продолжают, дополняют эту революцию. Ибо даже революция, наносящая смертельный удар старой формации, не может уничтожить полностью все элементы прежнего строя, все пережитки предшествующего общества.

Сказанное целиком относится к буржуазным революциям, происходившим как в новое, так и в новейшее время, как еще в те годы, когда капиталистические отношения переживали свой расцвет, так и в эпоху империализма. Но ни революция 1830 г. во Франции, ни революции 1848 г. в ряде стран Европы, ни две русские буржуазно–демократические революции начала нашего столетия не привели, как известно, к победе нового способа производства.

Крестьянскую войну XVI в. в Германии Энгельс называл самой величественной революционной попыткой немецкого народа и сравнивал ее с революцией 1848 г. Он говорил о крестьянской войне как о первой из трех крупных и решающих битв буржуазии, первой из трех великих буржуазных революций. С этой оценкой солидаризовался Ленин. Таким образом, Крестьянская война в Германии, хотя она в свое время тоже не привела к смене формации, была тем не менее безусловно «полноценной» революцией.

Что же касается античного общества, то основоположники марксизма неоднократно говорили о революции применительно и к этой эпохе человеческой истории. Маркс сопоставлял «великую социальную революцию», вызванную падением стоимости благородных металлов в Европе, с революцией «в раннюю эпоху древнеримской республики», которая была следствием повышения стоимости меди. Энгельс тоже, как известно, не раз применял термин «революция» к событиям античной истории. Он говорил о «революции, произведенной Соленом», о революции Клисфена в Афинах и, наконец, о «революции, которая положила конец древнему родовому строю» в Риме и причина которой «коренилась в борьбе между плебсом и populus». Иногда обращают внимание на то, что, говоря о Солоне, Энгельс отмечал: «Солон… открыл ряд так называемых политических революций…». Из этих слов делается вывод, что «политические революции» якобы не могут считаться социальными и что Энгельс в данном случае намеренно противопоставлял один тип революции другому.