Неизвестный Кожедуб. Служу Родине! - Иван Кожедуб

Иван Никитович Кожедуб

Неизвестный Кожедуб. Служу Родине!

Ленинско-Сталинскому комсомолу, воспитавшему меня, посвящаю эту книгу.

Часть первая

В родной Ображеевке

1. Дома

В нашем дворе растут два молодых тополька-однолетки. Их посадил отец. Лет пяти, помню, я уже карабкался по ним. Взберусь на самую верхушку и смотрю по сторонам: вижу крышу нашей хаты и широкую кривую улицу, вдоль улицы – канавы. Весной они – русла пенистых потоков. Через них перекинуты мостки. У околицы два небольших озера, заросших осокой. Мимо березняка – гать, обсаженная вербами. Вдаль, к опушке сосновых лесов, уходят поля, а с севера, к Десне, – заливные луга. Гряда невысоких холмов загораживает село от напора вешней воды.

Ширь и приволье!

Вдруг слышу испуганный голос матери:

– Сынок, держись, не впади, та злазь потихесеньку.

Она подбегает к дереву, и я нехотя спускаюсь.

– Ах ты верхолаз! На тебе не вспиваешь шить сорочки та штаны. Будешь лазити ще, то я батькови расскажу.

Живо скатываюсь с дерева: отца побаиваюсь.

Смеркается. Вся наша семья за столом. Ужинаем. Я загляделся на брата Гришу: он исподтишка «строит мне рожи»; несу ложку мимо рта – на столе мокрая дорожка. Вдруг отец бьет меня своей ложкой по лбу:

– Що шкодишь?

Глотаю борщ со слезами.

– Та вин ще малый, бильше не буде, – говорит мать, незаметно подкладывая мне кусочек повкуснее.

Наказание быстро забыто. Ноги у меня до полу не достают. Болтаю ими и нечаянно задеваю отца. Отец в таких случаях строг:

– Вон из-за стола! Сидеть не умеешь!

Обычно его светло-серые глаза добродушны, но когда он рассержен, их взгляд пронизывает и пугает.

– Я что сказал, неслух?

Приходится лезть на печку. Обидно… Издали поглядываю на дымящийся борщ. Хочется есть…

Ужинать кончили. В хате одна мама. Она убирает со стола. Я прыгаю с печи:

– Мамо, мамо, есть хочу!

Она прячет улыбку:

– А що батько сказав? Будешь ще шкодить – ничого не получишь… Ну ось тоби, трохи осталось. Ешь, та быстриш, шоб батько не узнав!..

Отец коренаст, широк в плечах, его узловатые кулаки кажутся мне огромными, и я уверен, что он – сильнее всех.

Он неразговорчив, но в душе мягок, отзывчив, старается помочь людям чем может; это я понял, когда вырос. В детстве хотелось ему учиться, но не пришлось – школы не было. Грамоте выучился самоучкой.

Читать отец любил. Очевидно, поэтому и я рано научился грамоте.

Наше село Ображеевка стоит на самом севере Украины, на Сумщине, между русскими деревнями, поэтому говор у нас смешанный. Отец чаще говорил по-русски.

Мать и сестра – мастерицы вышивать, и вечера они проводят за этим занятием. Я примощусь рядом и рисую в самодельном блокноте зверей и птиц. Отец читает, иногда одобрительно поглядывает на меня и в мой блокнот. Ему хочется, чтобы я стал художником, как наш односельчанин – старик Малышок: ведь на росписи можно и подработать между делом.

Тихо. Вдруг раздается раздраженный голос матери:

– Микита, шо ты там вычитаешь, книжка тоби хлиба не дасть!

Отец молча закладывает страницу и с виноватым видом принимается за починку домашней утвари или плетет лапти.

У матери добрая улыбка и худое, изможденное лицо. Она плохо слышит, и, когда со слезами жалуется на глухоту, мне ее так жаль, что я сам начинаю плакать и хожу за ней следом. Она ловкая, проворная, все время в движении – моет, убирает, стряпает. Но иногда бросит все, упадет на лежанку и застонет:

– Ой, Ивась, больно…

И мне от ее стонов самому словно больно. Хочется бежать из хаты, но удерживает тревога за мать: я ее очень люблю. Не отхожу от нее, подаю пить, поправляю подушку.

Отец стоит рядом, беспомощно разводит руками и тяжело вздыхает.

Мать надорвалась еще до замужества: с детства на ней лежала тяжелая работа. Родом она была из соседнего села – Крупец. Встретились они с моим отцом случайно и полюбили друг друга. Дед хотел отдать дочь по своему выбору и прогнал моего отца, когда тот пришел свататься.

Родители мои поженились тайком. Жили бедно. Отец стал работать на заводе. Семья росла, а вместе с ней и нужда.

Началась Первая мировая война. Отец заболел тифом, хворал долго и тяжело. Хозяйство развалилось.

После Великого Октября отец получил надел земли и лошадь, но поправить хозяйство уже не мог: силы его были надорваны. Как-то, скирдуя сено, он упал с высокого стога; с тех пор прихрамывал, ходить ему было трудно, хворал еще чаще.

Мать видела, что тяжелая работа не под силу ему, но, случалось, попрекала:

– Через тебе сыны на куркуля батрачат!

Я родился в 1920 году и был младшим в семье. Ростом я был невелик, но крепок на удивление; не помню, чтобы хворал. А матери все казалось, что я могу заболеть. С другими детьми она была скупа на ласку, а меня голубила. Отец сердился, что она меня балует.

– Так вин же у мене наименьший, – оправдывалась мать.

С ней у меня связаны самые лучшие воспоминания детства. И такое «событие», как первый выезд в город.

Отец и мать собирались в Шостку на ярмарку. Попросился и я, но отец ни за что не хотел брать. Я – в слезы. Мать, конечно, заступилась, уговорила отца, и он нехотя посадил меня на воз, запряженный кобылой Машкой.

Вот и город. Дома в два-три этажа, яркие вывески – глаза разбегаются. Пока родители ходят по ярмарке, я сижу на возу – разглядываю самое высокое здание на площади и удивляюсь: какие же большие хаты бывают!..

А иногда мать вечером скажет:

– Ну, Ивась, завтра пидемо у гости в Крупец!

И я всю ночь не могу уснуть. Вскочу чуть свет. Позавтракаем и выходим в поле. Набегаюсь, устану – начинаю хныкать. Сядем под дерево отдыхать. Я дремлю, а мама напевает:

…Ой ты, котик-коточок,Поив бабин медочокТа й сховався в куточок…

Подрастая, я стал дичиться матери: боялся, что ребята будут дразнить, назовут «маменькиным сынком». В детстве бывает такой ложный стыд.

Мама все чаще прихварывала. Однажды, когда я, натаскав воды, хотел было бежать на улицу, она подозвала меня, грустно посмотрела и сказала:

– Чого ты, Ивась, не пидийдешь до мене, слова ласкового не скажешь?

Сердце у меня дрогнуло от чувства, похожего на жалость. Конечно, я не размышлял о том, что это такое, но, очевидно, до моего сознания вдруг дошло, как мне дорога мать.

Я долго сидел с ней, пока она сама не послала меня поиграть с ребятами.

С тех пор я еще старательнее выполнял поручения матери. Играя с ребятами, часто забегал домой узнать, не нужно ли ей чего-нибудь. И бывал рад, когда подмечал, что она мною довольна.

Братья и сестра гораздо старше меня, и у нас не было той близости, которая обычно бывает у погодков.

Сестра Мотя всегда в хлопотах по дому: то стирает, то возится в огороде, то вышивает. Ее не отдали в школу. Она научилась читать сама. На том ее образование и кончилось.

Когда я родился, ей было уже десять лет, и у нее появилась новая забота – нянчить меня. Характер у нее ровный, спокойный, взросла она была не по летам, и все же ей хотелось иной раз пошалить и порезвиться.

Мать бывало рассердится за что-нибудь на Мотю и непременно припомнит, как она оставила меня раз у погреба во дворе, а сама убежала к подруге. Я заполз на погреб и скатился по лестнице. Погреб был глубокий. Мать услышала мой крик, решила, что я расшибся насмерть, и упала без сознания. Соседка вытащила меня: я был цел и невредим. Мать долго не могла оправиться от испуга, и моя сестренка пролила тогда немало слез.

Иногда по вечерам у нас собираются подруги Моти. В хате шумно, весело. Девушки усаживаются вокруг стола с вышиваньем и весь вечер поют. У окон – гурьба парубков. Они стучат в стекла, но дивчата не пускают их в хату и еще громче, еще задорнее запевают песню.

Наши сельчанки – замечательные рукодельницы. Перед свадьбами в хатах вывешиваются рушники, раскладываются скатерти, занавески, вышитые сорочки, прошвы – выставляется напоказ приданое невесты. Собираются родственники, соседи, рассматривают вышивки. Этот обычай ведется испокон веков. Я люблю ходить с Мотей к ее подругам-невестам. Влезаю на лавку и из-за спин высоких мужчин и любопытных тетушек рассматриваю замысловатые, яркие узоры, запоминаю их, чтобы потом нарисовать.

2. Не хочу бояться

В детстве мне очень хотелось быть смелым, но не всегда удавалось сразу перебороть робость.

Была у нас бодливая, или, как у нас говорили, «колючая», корова. Особенно она не любила маленьких. Как увидит меня – голову наклонит, наставит рога и прямо в живот целится. Я от нее удирать в надежное место – на забор. Она постоит около, головой помотает для острастки и уходит не спеша.

Раз я не заметил, как она ко мне подошла. Оглянулся – стоит рядом, глаза вытаращила и рога наставила. Я закричал. Хотел на перекладину ворот вскочить, но не успел. Корова вот-вот прижмет меня к забору! Осмотрелся – у забора стоят жерди. Схватил жердь, изо всех сил ударил корову по боку – куда слезы и страх делись! – и как крикну: