Репертуар русского театра. Издаваемый И. Песоцким. Третья книжка. Месяц март… - Виссарион Белинский

Виссарион Григорьевич Белинский

Репертуар русского театра. Издаваемый И. Песоцким. Третья книжка. Месяц март…

РЕПЕРТУАР РУССКОГО ТЕАТРА. (,) Издаваемый И. Песоцким. Третья книжка. Месяц март. С.-Петербург. В тип. А. Плюшара. 1840. В 8-ю д. л. 46, 44 стр.

«На свете странные бывают приключенья!»{1} – и третья книжка «Репертуара» самым разительным образом подтверждает справедливость этого мудрого изречения. Всем, и читающим «Репертуар» и не читающим его, известно уже из одной программы этого странного, не литературного издания, что в нем печатаются только водвили, игранные на театрах обеих наших столиц, но ни особо и ни в каком повременном издании не напечатанные. Обязанные читать все, что ни печатается, даже «Репертуар русского театра», издаваемый г. Песоцким, мы развернули его, чтобы увидеть, какой новый водвиль написал г. Коровкин или какую новую драму «сочинил» г. Полевой, – и что же? – представьте себе наше изумление: мы увидели – «Гамлета, принца датского, Драматическое представление в пяти действиях, соч. Виллиама Шекспира, перевод с английского Н. А. Полевого»!..{2} Пощадите, г. Песоцкий!.. Во-первых, «Гамлет», сей злополучный принц датский, так много пострадавший от г. Дюсиса, от г. Сумарокова и от г. Висковатого{3}, давно уже известен русской публике и в четвертом своем страдании: переделка великого создания Шекспира г. Полевым напечатана еще в 1837 году; во-вторых, странно видеть творение Шекспира, хотя и в арлекинском костюме, в издании, посвященном изделиям гг. А, В, С и пр. Но главное и важнейшее – ведь «Гамлет» драма, трагедия, а не водвиль… Впрочем, позвольте… почему ж бы и не так?.. Ведь не все то шекспировское, на чем выставляется его имя: и Шекспир во многом, что выдается за принадлежащее ему, не узнал бы своего! Было время уродливых классических трагедий, – и добрый простак Дюсис делал из великих драм Шекспира уродливые классические трагедии. Ну, а теперь? – теперь настало время романтических водвилей, с куплетами и даже без куплетов, и часто с чувствительными мелодраматическими пантомимами под эффектно сентиментальную музыку: – почему же, следуя духу времени, не делать водвилей из драм Шекспира?.. Но известно, что наши доморощенные водвили даже и не делаются, а переделываются из французских, чрез переложение французских нравов на русские; и потому, если вы хотите делать водвили из драм Шекспира, поступайте и с ними точно так же: сделайте, например, из поэтической датчанки Офелии русскую деву в сарафане и, на голос известной простонародной русской песни:

Здравствуй, милая, хорошая, моя,Чернобровая, похожа на меня!

заставьте ее пропеть водвильный куплет с прищелкиванием пальцами, хоть вроде следующего:

Радость-душечка пропала,Как мила друга не стало!

Уверяем вас, что это будет очень хорошо… Всего важнее – старайтесь переводить Шекспира как можно водвильнее, то есть навыворот. Например: Шекспир заставляет Гамлета сказать Полонию: «Вы ничего не можете взять; я вам все уступаю охотно, кроме жизни моей, кроме жизни моей, кроме жизни моей» (You cannot, sir, take from me any thing that I will more willingly part withal, except my life, except my life, except my life); а бы… да что вам до Шекспира! он писал по-английски, а вам не учиться же нарочно для него – слишком много для него чести, тем более что – сами вы знаете – целиком он нынче уж не годится!.. Итак, возьмите лучше летурнеровский перевод «Гамлета», исправленный Гизо{4}, в котором это место переведено так: «Vous ne pouvez, monsieur, rien prendre de moi, que je vous donne plus volontiers, si ce n'est pas ma vie, si ce n'est pas ma vie, si ce n'est pas ma vie». (Oeuvres completes de Shakspeare, trad, de l'anglais par Letour-neur; n. ed., revue et corrigee par F. Guizot et A. P., traductcur de lord Byron, t. I., p. 240);[1] ну, да и переведите это так: «Из всего, что вы можете взять у меня, ничего не уступлю я вам так охотно, как жизнь мою, жизнь мою, жизнь мою»; оно будет и близко к оригиналу, с которого вы переведете, и не так хлопотно: ведь французский язык, верно, вам знакомее, чем английский? А чтоб больше придать блеска своему незаконному переводу, смело поставьте в заглавии «с английского»; ведь справляться не будут, а если и вздумает кто-нибудь, отмолчитесь – и дело с концом! В наше время кто не знает всех наук (особенно важнейших, как выразился один многознайка: политической экономии и философии) и всех языков, даже санскритского и китайского? По крайней мере кто не рассуждает о них с важностью, даже не зная порядочно и своего родного и не признавая русского и перерусского слова «теперешний» русским словом?{5} – Дальнейшие наставления в водвильном способе переводить драмы Шекспира вы можете найти в статье покойного профессора Кронеберга, помещенной во II томе «Литературных прибавлений к «Русскому инвалиду»«на 1839 год, стр. 189{6}. Обратите особенное внимание на письмо Гамлета к Офелии: «О dear Ophelia, I am ill at thesse numbers; I have not art to reckon my groans; but that I love thee best, о most best, believe it. Adieu. Thine evermore, most dear lady, whilst this mashine is to him, Hamlet».[2] Это вы, для большего эффекта, можете перевести по-своему, не соображаясь ни с подлинником, который для вас нем, как рыба, ни даже с французским переводом; английское «most dear lady»[3] и французское «ma dame cherie»[4] заменить водвильным «обожаемая дева»; одним словом, вот так: «Милая Офелия! эти строчки (то есть стихи, numbers,[5] vers[6]) умножили мою грусть. Я не умею красиво пересказать мои вздохи (то есть я не имею искусства рассчитывать мои стенания), но я люблю тебя, очень люблю. Прости. Твой навсегда, обожаемая дева, пока дух мой держится в теле (то есть пока эта машина принадлежит мне, как в подлиннике, или пока эта смертная машина повинуется твоему Гамлету, как во французском переводе) – Гамлет». Смелее! не бойтесь, что какой-нибудь насмешник перепародирует этот перевод так: «Милый Шекспир! Я плохо понимаю тебя, еще хуже перевожу тебя, но я люблю тебя, очень люблю. Твой навсегда, обожаемый поэт, пока перо держится в руках. Твой переделыватель, водвилист – такой-то».

За перепечатанным «Гамлетом» следует, тоже перепечатанная (из 50-го № «Литературных прибавлений к «Русскому инвалиду»«на 1837 г.), очень хорошенькая статейка г. Мундта «Биография Карла-Лудовика Дидло, бывшего балетмейстера императорских санкт-петербургских театров».

За оною следует новая (то есть не перепечатанная) статья, под следующим длинным и громким заглавием: «Панорамический взгляд на современное состояние театров в Санкт-Петербурге, или Характеристические очерки театральной публики, драматических артистов и писателей»{7}. Г-н сочинитель этой статьи очень хорошо понимает выгоду громких и длинных заглавий вроде самонужнейших, пренаиполезнейших лечебников и самонаипреполезнейших поваренных книг. Что же в этой статье? – Да, собственно-то, ничего; она напоминает своим содержанием известную статью в «Новоселье» г. Смирдина: «Ничто», замечательную тем, что сочинитель ее весь вылился в ничто;{8} но в ней множество курьезных диковинок, подобных тем, которые именно за свое уродство и сохраняются в банках со спиртом, в кунсткамерах. Укажем на них для удовольствия и потехи современников и как назидательный факт для потомства.

Говоря о петербургском французском театре, сочинитель статьи хвалит в г-же Аллан светскость манеров и уменье петь куплеты; последнее достоинство он заставляет ее разделять с г. Аллан; но больше этого, кажется, ничего в них не заметил. Впрочем, это произошло, вероятно, от недостатка наблюдательности или от близорукости взгляда, а совсем не от недостатка усердия: г. сочинитель хвалит г-жу Аллан со всевозможным усердием, точно так же, как и г-жу Асенкову. Это напомнило нам одно лицо в прекрасной повести графа Соллогуба «Большой свет», – именно, того господина, франта среднего общества и героя легоньких балков, который спрашивает Леонина: «Йет ву каню авек ле Чуфырин е ле Курмицын?»[7] и который, прикидываясь любителем французского театра, с таким самодовольствием повторяет: «Люблю Allan! Что это за удивительная актриса! Впрочем, надо сказать правду, и Асенкова недурна, особливо в гусарском костюме. Мы с Петрушей и Ваней всегда ее вызываем»{9}. В г. Берне «сочинитель» видит не больше, как превосходного актера в ролях буффонских или фарсах (стр. 15), простодушно не подозревая в нем истинного художника, для убеждения чего достаточно увидеть его хоть в роли графа de Miremont, в комедии Скриба «La camaraderie»[8]. Далее, сочинитель с глубоким чувством истинного дилетанта говорит, что «буфет Михайловского театра не весьма озабочен требованиями и всегда просторен» (стр. 14): кому не известно, что буфет тесно связан с искусством? По крайней мере так думает известный, и притом самый многочисленный род дилетантов искусства! Г-на Сосницкого сочинитель превозносит до небес, как великого гения сценического искусства, а в г. Мартынове видит не больше, как «отлично хорошего буффо, то есть комика, разыгрывающего не характерные, но смешные роли, карикатуры» (стр. 24). В самом деле, г. Сосницкий необыкновенно умный артист: сценический ум, при опытности и привычке к сцене, иногда делает у него незаметным недостаток вдохновения и творческого таланта, – недостаток, который особенно ощутителен в ролях, художественно созданных, как, например, в роли городничего в «Ревизоре», в которой г. Сосницкий столько же плох, сколько Щепкин превосходен. Что же до г. Мартынова, то – в добрый час молвить, в худой помолчать! – мы видим в нем золотой самородок сценического таланта, – и если г. Мартынов, не обольщаясь своими успехами, будет ревностно и бескорыстно трудиться в изучении своего искусства, не стоять на одном месте, но идти все вперед и вперед, то из него выйдет со временем нечто посущественнее многих и многих водвильных гениев Александрийского театра, – и только чуждые сфере искусства отношения, какие-нибудь camaraderies[9], могут так пристрастно унижать его природный талант…{10}