Pereat Rochus - Антонио Фогаццаро

Антонио Фогаццаро

Pereat Rochus

I

– Знаменательный случай, дон Рокко, – сказал в четвертый раз профессор Марин, с блаженною улыбкою собирая карты в то время, как его сосед справа яростно нападал на бедного дона Рокко. Профессор бесшумно смеялся над ним, и глаза его блестели добродушною веселостью; затем он обратился к хозяйке дома, дремавшей в углу дивана:

– Знаменательный случай, графиня Карлотта!

– Я поняла, – ответила синьора. – Но, по-моему, пора вам перестать смеяться. Неправда ли, дон Рокко?

– Нет, дон Рокко, – не унимался профессор. – Если хорошенько разбудить, то этот случай достоин обсуждения в Совете.

– Еще бы! – сказал сосед справа.

Дон Рокко, красный, как рак, запустил два пальца в табакерку и молчал, понурив голову и печально нахмурив лоб, подставляя буре свой голый блестящий череп и бросая изредка косой взгляд на несчастные карты. Когда он услышал, что страшный партнер заговорил о Совете, ему показалось, что дело переходит в шутку; он улыбнулся и вынул двумя пальцами щепотку табаку.

– Вы еще смеетесь! – воскликнул неумолимый профессор. – Не знаю, сможете ли вы завтра утром спокойно служить обедню, после того, как проиграли сегодня такую крупную сумму в карты.

– Ну, конечно, смогу, – пробормотал дон Рокко, снова хмуря брови и приподнимая немного свое доброе, простое лицо. – Всем случается проигрывать. Он тоже проигрывает, да и вы, вероятно, тоже иногда.

Его голос напоминал мычанье спокойного животного, рассердившегося несмотря на свою кротость. В глазах профессора светился смех.

– Вы правы, – сказал он.

Игра была окончена, и партнеры встали.

– Да, – сказал профессор с притворною серьезностью: – случай с Сигизмундом более сложен.

Дон Рокко улыбнулся, зажмурил свои маленькие блестящие глаза, наклонил голову со смешанным чувством скромности, волнения и благоволения и проворчал:

– Вы и этого не оставите в покое!

– Видите, – добавил профессор: – я имею верные сведения. Речь идет, графиня, об одном вопросе, который дон Рокко должен будет разрешить на предстоящем Совете.

– У нас тут не собирается Совет, – сказала графиня. – Перестаньте.

Но не так-то легко было вырвать жертву из когтей профессора.

– Не будем больше говорить об этом, – сказал он спокойно. – Только знаете, дон Рокко, я не согласен с вами по этому вопросу. По-моему, percat mundus.

Дон Рокко сердито нахмурил лоб.

– Я ни с кем не говорил об этом, – сказал он.

– Дон Рокко, вы сболтнули свое мнение, я знаю это, – продолжал профессор. – Имейте терпение выслушать меня, графиня, и посудите сами.

Графиня Карлотта не желала ничего слышать, но профессор стал, ничуть не смущаясь, излагать случай с Сигизмундом в такой форме, как он обсуждался в епископской курии.

Некий Сигизмунд внезапно почувствовал себя не хорошо и пожелал исповедаться. Как только он остался наедине со священником, он поспешил сказать, что был подстрекателем одного человека к убийству. Произнеся эти слова, он лишился сознания. Священник не знал, считать это признание за исповедь или нет, и не мог предупредить преступление и спасти находившуюся в опасности человеческую жизнь иначе, как воспользовавшись сделанным ему признанием. Должен он был сделать это или допустить убийство?

– Дон Рокко, – закончил профессор: – полагает, что священник должен поступить, как карабинер.

Бедный дон Рокко, которому совесть не позволяла обсуждать этот вопрос в светском обществе, но который уважал своего мучителя, пожилого священника и профессора в епископской семинарии города П., смущенно бормотал извинения:

– Нет… дело в том… я говорю… мне казалось…

– Я удивляюсь, что вы извиняетесь, дон Рокко, – сказала синьора. – Как вы можете принимать в серьез шутки профессора?

Тот запротестовал и стал ловкими вопросами донимать дона Рокко, постепенно выгоняя из его головы смесь верного инстинкта и неверных рассуждений, безцеремонно очищая его голову от всех неправильных выводов и от всякого здравого смысла и доводя его до полного отупения и покорного раскаяния. Но это продолжалось недолго, потому что синьора попрощалась со своими гостями под предлогом, что было уже одиннадцать часов, и задержала только дона Рокко.

Графиня Карлотта, назначившая его несколько лет тому назад на пост священника церкви Св. Луки, составлявшей ее собственность, держала себя с ним с важностью епископа, и молодой священник по простоте ума и кротости сердца переносил это со святою покорностью.

– Вы сделали бы много лучше, дорогой дон Рокко, – сказала она, оставшись с ним наедине: – если бы меньше занимались делами Сигизмунда и больше думали о своих.

– Почему? – спросил дон Рокко в изумлении. – Я ничего не понимаю.

– Конечно! Городская Управа понимает, а вы ничего не понимаете.

В глазах синьоры ясно выразилось добавление к ее словам: бедный дурачок! Дон Рокко замолчал.

– Когда вернется Лючия? – спросила она.

Лючия была прислуга, которую дон Рокко отпустил на четыре-пять дней домой в деревню.

– В воскресенье, – ответил он. – Завтра вечером. Ах, вот в чем дело! – воскликнул он вдруг с улыбкою, радуясь своей понятливости. – Теперь я понял, теперь я знаю, что вы хотите сделать. Но это неправда, все это неправда.

Он понял наконец, что речь шла о местных сплетнях относительно амурных сношений его прислуги с неким Моро, настоящим негодяем, давно знакомым с судом и соединявшим дьявольскую хитрость с дурными наклонностями и огромною физическою силою. Некоторые полагали, что он был не совсем скверный человек, но что нужда и дурное обращение несправедливого хозяина толкнули его на дурной путь. Однако, это не мешало всем кругом сильно бояться его.

– Все это неправда? – возразила синьора. – В таком случае я не знаю, что скажут в городе, когда у прислуги священника будут неприятности.

Дон Рокко взбесился и сделал страшное лицо.

– Все это неправда – сказал он резким и решительным тоном. – Я самолично расспросил ее, как только услышал эти сплетни. Все это только людская злость. Она даже не видит никогда этого человека.

– Послушайте, дон Рокко, – сказала синьора. – Вы очень и очень добры. Но раз уже мир так устроен, и это дело возбуждает скандальные толки, то предупреждаю вас, что в случае, если вы не решитесь сейчас же прогнать эту женщину, то я буду вынуждена принять какое-нибудь серьезное решение.

– Как угодно, – сухо возразил священник – я должен быть справедливым, неправда ли?

Графиня поглядела на него и сказала с некоторою торжественностью:

– Хорошо. Я понимаю это так, что вы подумаете сегодня ночью и дадите мне завтра окончательный ответ.

Она позвонила, чтобы велеть принести дону Рокко фонарь, потому что на улице было очень темно, но, к ее великому удивлению, дон Рокко осторожно вытащил фонарик из заднего кармана своей рясы.

– Что вы наделали? – воскликнула синьора. – Вы, наверно, запачкали мне стул!

Она встала, несмотря на уверения дона Рокко, и, взяв одну из свечей, горевших еще на ломберном столике, наклонилась поглядеть на злополучный стул.

– Этакий вы, право! – сказала она. – Понюхайте-ка! Не только запачкан, но совсем испорчен!

Дон Рокко тоже наклонился, уставился, нахмурив брови, на большое жирное пятно, красовавшееся на сером холсте, точно, черный остров, глубокомысленно прошептал: «о, да!» и застыл в немом созерцании.

– Теперь ступайте – сказала синьора. – Что сделано, то сделано.

Казалось, что дон Рокко дожидался разрешения поднять нос, опущенный над стулом в наказание.

– Да, я пойду, – ответил он, зажигая фонарик; – потому что я один теперь дома и боюсь, не оставил ли я дверь отпертою.

И он мигом пожелал графине покойной ночи и исчез, даже не взглянув на нее.

Графиня была крайне изумлена.

– Боже мой, какой простак! – подумала она.

II

Была сырая и туманная ноябрьская ночь. Маленький дон Рокко семенил быстрыми неровными шажками по направлению к своей тихой обители при церкви Св. Луки; он шел, не останавливаясь, согнувшись в три погибели, болтая по воздуху руками и хмуря брови из-за скрипа камней под ногами на большой дороге. Он обдумывал слова синьоры Карлотты, и серьезный смысл их начинал медленно проникать в его тугой ум. Он обдумывал также будущее собрание Совета, pereat mundus и плохо понятые им ловкие доводы профессора. Не готовое на завтрашний день объяснение Евангелия тоже заставляло его задумываться. Все эти мысли путались в его голове. Нельзя было осуждать бедную Лючию без веских доказательств. Синьора Карлотта была для него почти что повелительницею, но разве он мог забывать того, другого повелителя? Nemo potest duobus dominis servire; так гласит сегодняшнее Евангелие, дорогие братья.

Он также проиграл сегодня в карты, как всегда, и это придавало его мыслям несколько мрачную окраску, несмотря на его вошедшее в пословицу равнодушие ко всем мирским выгодам. Эта дыра в кармане, эта постоянная течь заставляла его задумываться. Разве не лучше было творить милостыню на эти деньги?