По тюрьмам - Эдуард Лимонов

Эдуард Лимонов

По тюрьмам

Глава 1

Сочана подняли позже всех. Он вышел из изолятора обросший щетиной, с кругами под глазами, серые щеки ввалились. Рама тела под серым с зеленым стареньким спортивным костюмом — усталая. Он был заметно возбужден и рад увидеть нас, стоящих в адвокатской. Он прошел в центр комнаты, где все мы располагались в различных позах.

— Курить есть у кого?

Пацаны полезли в штаны и подмышки, к нему протянулись добытые из заначек взлохмаченные сигареты. Он пожимал в это время наши руки.

Затянувшись, Сочан прошелся по центру адвокатской. Для него мигом освободили площадь.

— Ну, меня повело!

Он едва заметно покачнулся. Природа отметила его ростом повыше нашего.

— Повело… Сутки не курил. Сегодня начнутся прения, а там и костюмчик прокурор скроит. Хорошо, если двадцатником обойдутся. — Он устало улыбнулся. — Вот, даже подготовиться к прениям не дали. В карцер бросили. А там, как подготовишься… Я речь хотел подготовить… За паучка вот вчера весь день оправдывались, нашли у нас паутинку в карцере. Не было, говорили, ей-богу, не было. Это пока мы на продоле в трусах стояли, он, голодный, в хату прокрался и быстро сеть забросил. Так мы им объяснили, но нам не поверили.

— Приговор когда, Андрей? — спросил я.

Он пожал плечами.

— Скоро. Завтра-послезавтра перерыв объявят. Конь поедет в Москву за инструкциями, чтоб все было подогнано, чтоб никто не сорвался. На приговор недели две у Коня уйдет. А то и три.

Он дотянул окурок и отдал его в сторону. Окурок принял пиздюк Санек.

Пиздюками называют в Саратовском централе молодых зэков. А Конь — это либеральный судья Каневский. Он учился судить в Америке и Германии и, обогащенный тамошним опытом, выписал уже около тридцати пыжей. Безобидное и даже ласковое слово это скрывает за собой страшное пожизненное заключение. Я неотрывно следил за лицом Сочана, на него ведь опустилась мрачная тень государства.

Тюрьма — это империя крупного плана. Тут все близко и вынужденно преувеличено. Поскольку в тюрьме нет пространства, тюрьма лишена пейзажа, ландшафта и горизонта. На тыквах и щетинистых яйцах голов в зэках прорезаны рваные отверстия глаз. Они мохнаты и, как пруды — камышом, обросли ресницами и бровями. Это мутные, склизкие пруды и дохлый камыш. Отверстия глаз окружены ущельями морщин на лбу и рытвинами морщин под глазами. Нос с пещерами ноздрей, мокрая дыра рта, корешки зубов или молодых и свежих, или гнилых пополам с золотыми. И далее пошли серые ущелья морщин подбородка. Таким зэковское личико предстает таракану, ползающему по нему во сне, но можно увидеть его и такому специальному зэку, как я.

Неприбранные, изъеденные тюрьмой лица зэков плавают в адвокатской, густо яичными желтками в бульоне. Нас пара десятков зэков в адвокатской. Лица в основном затормозились, подрагивают вдоль стен на высоте стоящего человека. Под кепкой бледно-скелетическая физиономия Мишки, он сидит за то, что спал в квартире, в то время как на лестничной площадке убили его жену, продавщицу с рынка, ударом по голове тупым предметом. Снабженное ковриком черного чубчика и отколотым зубом во рту лицо молодого Хаджиева. Он из 139-й хаты. Олимпийским молодым медведем топчется у стола мощный Матвей. Блины лиц, желтки лиц в бульоне раннего утра в адвокатской Саратовского централа. Адвокатская окрашена в цвет маренго. Густо-синяя кожа адвокатской пошла белыми лишаями. Некая гниль поразила штукатурку, как язвы и парша поражают кожу человека, так больна кожа адвокатской. Вскрывшиеся крупные, как головы взрослых зэка, лишаи вспучились. И лопнули белыми лепрозорными цветами на стенах и потолке.

Задняя часть адвокатской с окном отгорожена от большей части комнаты решеткой. К решетке примыкает железный пюпитр. На пюпитре спит Володька Гончарук. У Володьки в багажнике его автомашины нашли гранату. Сидит Володька на железном табурете. Он болен, и потому череп у него мокр за ушами. Находясь рядом с Сочаном, я не вижу мокрого за ушами Володьки. Но за несколько моментов до захода Сочана в адвокатскую я находился рядом с Володькой и видел. Я стоял над Володькой, если быть точным.

Часть заключенных сидит на корточках, потому лица их плавают вдоль колен и штанин тех, кто стоит. Зэки меняют позы, лица совершают траектории, как луны. Колышутся. Неизвестно, предусмотрел ли это хмурое утро в сентябре Господь Бог. И неизвестно, нужна ли ему эта сложная машинерия: плавание головолиц в дымке адвокатской комнаты Саратовского централа в сентябре. Такое впечатление, что Богу нет никакого дела до нас. Но Рок — надзорный Каратель, офицер по надзору над временем — несомненно, рад нашим страданиям.

— Закрой меня, пиздюк, — попросил Сочан тыквоголового зэка и поставил его спиной к двери. — За паучка еще десять суток вломили.

Я знаю, что на них написал жалобу конвой облсуда, адресованную в тюрьму, потому Хитрый, Сочан и Морда отправились в карцер. Это их второй заезд туда за время суда.

— За паучка, — продолжает Сочан, — мы написали объяснительную, что, пока мы были на поверке, стояли на продоле, голодный паучок быстро забежал в хату и раскинул по-быстрому свои сети, чтобы хоть как-то пожрать.

— Я тебе тут взял булку. Шпротным паштетом намазана. — Матвей — юноша-медведь, по жизни борец, мастер спорта, раскрыл красный пакет. — Извини, Андрей, половина — мне, половина — тебе. Больше ничего не было.

— Да еда, хуй с ней, с едой, я привык. Вот без сигарет херово.

К нему протянулись несколько рук. Через полчаса нас будут тщательно шмонать. Еще через некоторое время, когда мы доедем все в свои суды, обшмонают и там, раздев догола или до трусов. Но зэки все равно умудряются провозить в суд курево. И курят. Я думаю, на самом деле не так уж им и тяжело провести день без курения, как играет в них гордость. Потому идет между ними и ментами вечная война, и в большинстве эпизодов этой войны израненными победителями в ней остаются зэки. Они всегда находят способ провезти в судебный бокс сигарету-другую. Где они их прячут, у каждого свой секрет, в плавках или подмышками. А Сочана наказывают не столько за курево, сколько за независимость. Восемь обвиняемых из города Энгельса, «банда из Энгельса», они так и остались несломленными. Дерзят, качают права.

Саратовская центральная тюрьма — красная. То есть бал здесь правят менты. Суды в области тоже красные. И зоны. Порядки здесь строгие и ненужно унизительные. Наш третьяк, где содержатся тяжелостатейники, т. е. особо опасные преступники, еще относительно свободная территория. Нам не запрещают лежать и спать на шконках от подъема до отбоя между проверками — это основная наша привилегия, на других корпусах этого не позволяется. Шмоны у нас полегче, и, выпроваживая нас на суд-допрос и встречая с суд-допросов, нас обыкновенно лишь облапывают, в то время как на других корпусах вчиняют полный обыск. Режим на третьяке на самом деле не ослабленный и не свободный. Это безрежимье. Обитателей третьяка ждут впереди серьезные срока, и жизненные перипетии их будущих судеб выглядят мрачно. Потому нас содержат справедливо. На первом корпусе в общаковых хатах пацанов гоняют, шпыняют и наказывают. За час до проверки они там выстраиваются для тренировок. В ответ на «Здрасьте!» проверяющего офицера они должны слаженно и в унисон выдохнуть: «Здравия желаем, гражданин начальник!» Над ними во время следствия измываются больше, чем над нами. Зато сидеть после суда им меньше и легче. Здесь же звучат срока огромные. Пыж, 26 лет, 22, 20, 17 — запросто вылетает изо ртов судей в адрес обитателей третьяка.

Нельзя сказать: «Я с третьего». Нужно говорить: «Я с третьяка». Потому что зоны Саратовской области тоже живут под номерами: вторая, тринадцатая (самые красные, пользуются у зэков дурной славой), седьмая, десятая, двадцать третья, тридцать третья. И прочие. Всего их несколько десятков. И все красные. Черных тюрем и зон в Саратовском регионе нет. Точнее, когда-то зоны и тюрьмы были черными, но зэковские черные свободы начали ломать в конце 90-х и сломали все. Саратовский регион — красный и все краснеет. Зэки говорят, что еще так близко, как весной 2002 года, на третьяке фактически не соблюдался отбой. Сейчас нам выключают розетку в 22 часа и soldaten выкрикивают: «Отбой! Отбой!» звероподобными голосами. Недавно нам развесили расписание — распорядок дня. Там есть и «тихий час», и «просмотр телепередач», и «личное время», и «подготовка ко сну». Пока еще администрация не следит за исполнением распорядка, не занялась еще вплотную переделкой нас в павловских крыс. Расписание тихо висит себе чуть выше и правее моего изголовья. Но бывалые зэки говорят, что, если распорядок повесили, однажды начнут требовать исполнения. «Сидеть стало тяжело», — говорят зэки.

Между тем Сочан ходит и курит в освобожденном для него зэками пространстве в центре адвокатской. Курит он, держа сигарету в ладони, а выдыхать дым заходит в решку и выдувает дым в окно, там не хватает части стекла. Лампа в адвокатской горит не из пластиковой тюремной люстры в центре потолка, но жалкий провод выведен к двери, и «лампочка Ильича» висит, как зэк в петле у двери. Так что весь свет смещен к двери. От ходящего Сочана гротескные тени наплывают на камеру. От Сочана несет вечностью, звездной пылью и дымком метеоритов, потому мы, живые, освободили ему место, к нему прикованы взгляды, потому он — главный герой на сцене тюремного театра на третьяке. Герой-гладиатор с подавляющей тенью. Дело в том, что у пацанов из Энгельса, у энгельсовской «группы», как их называют в суде конвойные менты, пять трупов в обвинении, и Конь обязательно одарит их пыжом. Пыж достанется либо Хитрому, либо Сочану. Кого-то из двоих ждет серая тюремная вечность.