Долгая дорога истории - Померанц Григорий

НЕЕВРОПЕЙСКИЙ АРШИН

Когда Тютчев писал "умом Россию не понять", он имел в виду европейский ум и европейский аршин. Но не менее отличаются от Запада и другие незападные страны. Все эти страны европеизируются (или, как сейчас говорят, вестернизируются), и некоторые "русские" (послепетровские) черты распространились по всему земному шару. Они довольно хорошо изучены "социологией развития". Беспочвенность, поиски "почвы" и т. п. суть следствия перехода от слабо дифференцированного традиционного общества к сильно дифференцированному, индивидуалистическому, плюралистическому, "рыночному". Глубочайших страниц Достоевского и Толстого мы таким образом заново не прочтем, но кое-что станет яснее.

В рамках социологии развития втягивание в отношения, сложившиеся в Европе в XVII-XIX веках, называется модернизацией. Содержание модернизации примерно совпадает с тем, что Маркс и Энгельс называли буржуазным развитием. Но социология развития выносит за скобки различия частнокапиталистических, государственнокапиталистических и "социалистических" форм. Подчеркивается общее: высвобождение науки, искусства, школы из-под контроля религии, рост разделения труда, рост удельного веса промышленности. Можно заметить, что подобные сдвиги происходили с древнейших времен. Однако до XVII века эти сдвига были прерывистыми, местными и не сливались воедино. То, что подразумевается, когда говорят о модернизации, это ускоренный и непрерывный процесс рационализации человеческих отношений с природой (или, выражаясь более привычным языком, – развития производительных сил).

Переход к Новому времени, таким образом, жестко фиксируется во времени (отсекая Возрождение) и в пространстве: очагом модернизации признается только небольшая группа стран – Англия, Голландия, Скандинавия, Франция. Страны, захваченные рефеодализацией – Германия, Италия, так же как Испания, – трактуются в качестве "Незапада". Условность такого деления очевидна. Но для тех целей, для которых определение создано, оно хорошо работает. Испанская и португальская колонизации действительно распространяли феодальные, средневековые европейские порядки. Цивилизация Нового времени стала всемирной только с началом голландской, английской, французской экспансия. Наконец, история Германии и Италии действительно перекликалась временами скорее с развитием России или Японии, чем Англии или Голландии. Можно заметить, что с этой точки зрения и Франция не всегда ведет себя "по-западному". Но ни одну границу нельзя провести безупречно. По совокупности признаков Францию от Запада невозможно отделить.

Жестко очертив ядро модернизации, мы подчеркиваем контраст между инициаторами процесса и странами, в данное время (каким бы ни было их прошлое) воспринимающими импульс модернизации извне, странами, для которых секуляризация сознания, разрушение святынь, распад архаических связей между людьми выступают как вторжение чуждой идеологии. Разумеется, это не снимает различия между зонами модернизации (Центральная Европа, Восточная Европа, отдельные области Азии, Африки) и отдельными странами внутри каждой зоны. Но прежде чем подойти к особенному, попытаемся рассмотреть общее.

СКОМКАННОЕ РАЗВИТИЕ

Одна из особенностей запоздалой модернизация – ускоренное и скомканное развитие. Скомканным я называю такое развитие, при котором этапы не следуют друг за другом спокойной чередой, а налезают друг на друга. От этого острее становятся противоречия прогресса, его болезненные черты.

Что такое прогресс? Если отбросить оценки, то основное содержание прогресса – дифференциация. Была амеба, дифференцировалась, возник многоклеточный организм. Но вместе с дифференциацией пришла смерть… Таким образом, прогресс связан с некоторыми утратами. То же самое в обществе. Примитивные коллективы удивительно устойчивы, а цивилизации разваливались одна за другой… Всякая дифференциация, всякий прогресс расшатывает старые интеграторы (объединяющие воспоминания, идеи, образы, учреждения). Если их не обновлять, происходит то, что в древности называли падением нравов. Возникает полуобразованность, обрисованная еще в образе библейского Хама. Хам – человек, несколько хвативший просвещения. Настолько, чтобы не бояться нарушить табу. Но не настолько, чтобы своим умом и опытом дойти до нравственных истин. Рост хамства ставит под угрозу целостность общества и заставляет искать – чем заново его объединить, цивилизовать.

После всех больших внешних перемен, великих строек и великих ломок приходит оскомина ко всему внешнему, движение внутрь, в глубину. Впервые это отчетливо прослеживается в Китае, после краха династии Цинь (III век до Р. X.). И в Средиземноморье, после стремительного расширения Римской империи, центральными проблемами становятся догматы о единосущности Сына Отцу и о неслиянном и нераздельном единстве Бога и человека во второй ипостаси. Вечные смены ориентиров китайцы осознали в терминах "инь" и "ян", В западной культуре таких категорий нет. Французский философ Габриэль Марсель воспользовался двумя вспомогательными глаголами – "иметь" и "быть". Впоследствии те же термины подхватил американский психолог Эрих Фромм, книги которого переводились на русский язык. "Иметь" рационально: можно сосчитать, сколько ты имеешь. "Быть" иррационально, не делится на части, не поддается подсчету. Чрезмерная сосредоточенность на "иметь" приводит к кризису бытия, к духовному кризису, к моральному кризису. Чрезмерный упор на "быть" делает человечество беззащитным перед голодом и болезнями.

Пока прогресс шел медленно, поворот в сторону "иметь" или "быть" захватывал несколько веков. Классическая древность с ее философией (и софистикой) расшатала архаическую устойчивость бытия. Чувство целостности восстановила христианская мистика. Но крен в сторону иррационализма не давал человечеству выйти из грязи и нищеты; на Западе начался новый поворот к рациональным, позитивным задачам. Развитие пошло скорее, и зигзаги сделались мельче. За ренессансом сразу пошло барокко. Его иррационализм преодолен классицизмом и Просвещением. Сентиментализм и романтизм опять развенчивают разум, позитивизм возвращает его на трон, декаданс и модернизм – снова свергают. Это нормальный ход развития, невозможного без перекосов и кризисов. Покойный социолог Сергей Маслов проверил мою схему на истории архитектуры. Вышло, что во Франции классические периоды длинные, романтические – короткие: в Германии – наоборот. А в России зигзаг временами полностью смят и уступает место застойному, прошедшему через весь XIX век противостоянию позитивистского западничества и романтического почвенничества.

В результате ускоренного и скомканного развития вся русская литература XIX века оказывается и синхронной, и асинхронной европейскому развитию. Поверхностные, подражательные слои ее синхронны Европе, глубочайшие развиваются по своей внутренней логике, сжато повторяющей логику европейского развития нескольких веков в своеобразной для всего Незапада "смещенной и уплотненной" форме. "Тарас Бульба" – романтическая повесть, вызванная к жизни Вальтер Скоттом; но нельзя свести к влиянию Гофмана "Нос" и "Шинель". Гофмановский человек прошел через классицизм и Просвещение, отталкивается от них – гоголевский "маеор" Ковалев о них просто не знает. Гофман любил гротеск XVII века, а Гоголь непосредственно близок XVII веку, скорее "барочен", чем романтичен. Константин Аксаков увлекся, сравнивая Гоголя с Гомером, но какая-то первозданность, какая-то дорационалистичность, допросвещенность в Гоголе действительно есть. Когда Достоевский написал "Бедных людей" и заставил Макара Девушкина обидеться за Акакия Акакиевича и критиковать "Шинель", обнаружилась по крайней мере одна вещь: то, что в гоголевском мире никому не приходили в голову права человека и гражданина. С точки зрения европейских темпов развития третьего сословия в Макаре Девушкине сделан шаг от смешных буржуа Мольера к достойному маленькому человеку Голдсмита и Ричардсона, то есть примерно в сто лет. Отсюда восторг Белинского, прочитавшего "Бедных людей", и отсюда его недоумение, а потом негодование. когда Достоевский не захотел продолжить начатое и занялся какими-то диковинными экспериментами.

Между тем Достоевский, автор "Бедных людей", был в то же время переводчиком "Евгении Гранде" и, по-видимому, чувствовал, что его роман, так новаторски выглядевший в России, по западному счету стоит рядом с "Клариссой Гарлоу" – и по духу, и по своей эпистолярной форме. Русский европеец, Достоевский, как и весь его круг, был втянут в жизнь Запада, заглянул в двойственность души "маленького человека", ставшего угнетателем, деспотом. Не находя "реальных" бытовых персонажей и ситуаций, отвечавших его интересам, он шаг за шагом все больше изменял реализму XVIII века, с которого начал, и создавал фантастические характеры, действовавшие в фантастических обстоятельствах.